erkenne mich ich bin bereit
Как мы и обещали, продолжаем писать Карас.
Первая часть лежит на сообществе "Зимний излом", прочитать можно по ссылке:
,
Вторая половина первой части лежит здесь
Выкладываю первые 4 главы второй части, отбеченные героической птицей Tavvitar
Название: КАРАС В СЕРЕБРЕ (часть вторая)
Авторы: Tender и Doc Rebecca
Бета: Tavvitar
Жанр: драма
Пейринг: Ричард Окделл/Фридрих Гаунау, Рокэ Алва/Марсель Валме, Ричард Окделл/Рокэ Алва.
Рейтинг: NC-17
Статус: Вторая часть дилогии. В процессе
Предупреждения: АУ
Примечание: Посвящается Terence Fletcher - другу, соратнику, музе и самому лучшему читателю.
Текст под катом, продолжение в комментариях
Восемь лет спустя.
ГЛАВА 1. БАРОН ФОК БЕРГШТАЙН, НАЧАЛЬНИК ВОЕННОГО ОКРУГА ШТИГЛИЦВИНДЦУГ
…Просыпался он каждый раз в одно и то же время, одновременно ожидая и тяготясь неотвратимостью грядущего ружейного залпа, который свидетельствовал, что ночной караул в Охотничьем павильоне сменился первым утренним. Залп звучал не сразу, липкие, долгие мгновения до него были заполнены ожиданием и тяжелым послевкусием сна. Снов он давно уже не запоминал. Только сознавал, что сон был о прошлом, невозвратно потерянном: кто-то звал его так коротко и знакомо, как звать может только отец, и был луг, пахнущий медовыми летними травами надорского плоскогорья, и был дом, сырой, пыльный, но полный присутствия отца. Сон высыхал в памяти так же быстро, как ночная испарина высыхала на коже, и звонкое эхо выстрела разносилось по долине. Он садился на постели, опускал ноги на ледяной, вымороженный за ночь, пол и глубоко вдыхал, впуская с скрипучим осенним воздухом ту новую, настоящую жизнь, которую Рихард, барон фон Бергштайн, выбрал для себя сам.
Механизм дня постепенно заводился, и каждое привычное, ритуальное движение туже скручивало пружину. После обязательного во всякое время года обтирания холодной водой Рихард одевался. Всегда сам, сторонясь вторжения денщика в утренний мирок: ещё пять лет назад никакого денщика у него не было, и менять единожды разработанный распорядок дня он не считал нужным. Обязательный получасовой моцион перед завтраком проходил по раз и навсегда установленному маршруту: мимо ротонды в ложногальтарском стиле, по липовой аллее в гору, где регулярная посадка сменялась природным небрежением, мимо сердитых елей, покрытых накипью лишайника. На самой вершине растения отступали перед камнем, и обнажившаяся базальтовая порода срывалась вниз, к морю, отрезая раз и навсегда материк от неласковой серости океана. Здесь Рихард опускался на колени и на несколько минут замирал, прикрыв глаза. Теперь он был готов, пружина напрягалась до предела и начинала распрямляться, приводя в движение бесчисленное множество шестеренок огромного механизма.
Замок просыпался. По пути обратно, у малого музыкального домика, Бергштайна встречал начальник гарнизона с докладом. Вид от домика открывался прекрасный: лучшие садовники, выписанные из Гайифы, сумели не изуродовать, но преумножить скупую красоту северной природы. И каждое утро, глядя на сбрызнутые росой куртины шиповника, боярышника и жимолости, на сплетенные ветвями толстоствольные клены, налившиеся кровавой краснотой, как смертельная рана на теле лета, Рихард тяготился холодным, под ложечкой тянущим ощущением неспособности хотя бы на миг раствориться в этой красоте.
Возвратившись домой, он завтракал. Потом менял привычный свой, солдатский темно-синий мундир на дворцовый — белый, с раздражающими золотыми позументами. Лотар, как обычно, дурно чистил сапоги, и Бергштайн тоже, как обычно, без злобы, тщательно рассчитывая силу, ударял его по лицу, произнося при этом почти тоскливо: «Свинья!». Денщик Лотар был отменно скверный, но Бергштайн не отказывался от надежды воспитать оболтуса.
В Лотаре он узнавал себя самого: давнишнего, желторотого, не понимающего смысла дисциплины. Впрочем, Лотар, сын кузнеца, с детства привык получать зуботычины и не удары не обижался, а борьбу с начальством вел тихую, незаметную, направленную на систематическое недовыполнение приказа. Рихард же из прошлой жизни — тогда его звали звонче и короче — был готов сколько угодно драть глотку и пествовать обиду, лишь бы не выполнять приказание, сути которого не понимаешь. Марш-броски, тупая, нудная муштра и изматывающая усталость позиционной войны в болотной грязи смогли сделать то, с чем не справилась южная система воспитания комнатных собачек из благородных мальчиков. Понимание необходимости подчиняться и непосильный вес ответственности за приказ вошли в его кровь и плоть вместе с мерзлой гаунауской стужей, с мутной водой, с первым прикосновением к остывающим векам случайного какого-то, неизвестного рядового, умершего по собственной глупости. И ещё по его, Рихарда, вине: недоглядел, недодумал. Убит. Лотар никогда не будет благодарен ему за науку, но, возможно, останется в живых благодаря вчерашнему или сегодняшнему взысканию.
…Может быть, не стоило брать его вовсе — этого нескладного сына покойного ныне сержанта Шварцхюбера, привыкшего обходиться с конями сурового «болотника» из озерной Гаунау, сгибавшего подкову, как соломинку? Может, стоило прислать вдове кузнеца кошель потуже: пристроила бы Лотара по торговой части или выкупила кузницу, проданную в отсутствие мужа. Шварцхюбера застрелили у перевала на Шпрехау. Умер он быстро. Можно сказать, легко отделался — но перед смертью зачем-то оттолкнул Бергштайна в сторону, спасая от четвертой пули и плена. Рихард упал ничком, за очередной валун. Скалы продолжали хранить своего Повелителя, им было плевать, что он давно уже оставил родовое имя. А бергеры не слишком усердствовали, отделяя живых от мертвых — Бергштайн пролежал в забытьи, пока не подошло подкрепление, и медик, по-желторотому дотошный, не убедился, что вместо десяти трупов нашел только девять с половиной.
Первое время после возвращения памяти Рихард часто просыпался, жадно хватая воздух: снилось, что мелкие камешки один за другим падают на грудь, мешая вдохнуть. Потом сны ушли, и вместе с ними ушло давнишнее, живое и яркое чувство тоски по дому. Не осталось ничего.
Впрочем, нет: были дела.
— Его Величество передает господину начальнику военного округа Штиглицвиндцуг распоряжение явиться к церемонии одевания, — знакомо отчеканил лакей, прибывший заполдень, когда Бергштайн, не без помощи адъютанта, справился с первой частью бумажной работы. Работа с людьми была ещё хуже: бумага, по крайней мере, не умножит то враньё, которое было на нее перенесено.
— Благодарю, — сухо кивнул Бергштайн, — Передайте Его Величеству, что я немедленно исполню приказ.
Лакей исчез. Двери кабинета захлопнулись — что твои ходики с птичкой. Впрочем, Его Величество, раздававший крайне строгие приказы, со своей стороны приурочить появление лакея к какому-то определенному времени не мог. Воображая тон, которым было высказано монаршье пожелание, Рихард растянул губы в улыбке, которую невнимательный человек мог бы счесть задумчивой. Скажите пожалуйста, распоряжение он передает! Одевать по утрам публично, раздевать по вечерам кулуарно.
Фрици, кошка похотливая. Никакого стыда.
Фридрих II Гаунаусский изволили задерживаться с утренним туалетом. Соблюдая приличия, Бергштайн старался приходить тогда, когда, по его разумению, взрослый здоровый человек успел бы одеться, привести в порядок амуницию, оседлать коня и сыграть пару партий в тонто. Его Величество каждый раз поражал верноподданного вдумчивым подходом. Церемонию одевания Фридрих ввел в придворный этикет впервые; строго говоря, слаженно действующая машина дворцовых служб и церемониалов, запущенная в Талиге одним из далеких предков царствующего ныне малолетнего Карла, в Гаунау попросту отсутствовала. Покойный Хайнрих был одним из ярких представителей династии Бербрудеров: имел привычку одеваться без посторонней помощи, ел из солдатского котелка и не стеснялся в крепких оборотах, осуждая избалованного выскочками-соседями зятя. А Фридрих, едва заняв не успевшее остыть резное дубовое кресло в королевском дворце Липпе, «ради прекращения беспорядка в доме короля» подписал указ о создании всех тех необходимых и милых его духу служб и церемоний. Новый властитель переиначил регламент, принятый в Дриксен, то на талигский, то на гайифский манер — реформы осуществлялись поспешно, с большими усилиями, но совершенно бестолково.
Наткнувшись на глухое сопротивление низвергнутых при смене династии старых аристократов и уловив робкое недовольство зажиточных столичных бюргеров, Фридрих вспылил на свой дриксенский манер. Он перенес столицу севернее, в не ожидавший такой милости рыбацкий городок — от неблагозвучного названия «Сучья бухта» избавились, переименовав новую столицу в Шванвайсберг. В народе перемены эти были увековечены присказкой: «Стала блядь бела лебядь». Народной мудростью с Бергштайном поделился свеженазначенный начальник тайной канцелярии Гаунау, некий фок Миллер, как раз в день перед судом над обвиняемыми в оскорблении Величества. Двенадцать человек повесили, захудалого дворянина, писавшего якобы кляузные подметные листы, перед обезглавливанием лишили рук, а семеро подозреваемых после допроса таинственным образом исчезли, будто и не было их вовсе. Фок Миллер работал от души, не особенно ратуя о личной выгоде и безукоризненно исполняя то, что он считал своим долгом перед Его Величеством и новой родиной. Подчиненные его боялись, но за глаза льстиво и фамильярно назвали «папашей». Стоило ли говорить, что на церемонии одевания фок Миллер не присутствовал: не в коня корм.
Бергштайн вошел как раз тогда, когда Его Величество, чеканя шаг, прохаживался перед строем восхищенных подданных из числа внутреннего кружка.
— Синий, Ваше Величество, синий — это так... — захлебнулся восторгом барон Риттер, молодой ещё человек с красивым, но безвольным и отечным лицом. Знамя из обессилевших рук товарища принял Тальберг, недавний дворянин и давнишний младший сын мясника:
— Ваше Величество, совершенно как шинель рядового, но много лучше! Так патриотично, так благородно…
— А что думает наш начальник округа?
Фридрих полуобернулся, изогнув лебяжью шею. Выражение его лица было крайне серьёзным, на грани суровости; придворный пиит, воспевая монаршью особу, не раз напирал на сравнение с далеким небесным светилом: такой же прекрасный, совершенный и бесстрастно-холодный, как зимние звезды. Впрочем, на миг светило загорелось куда более земными огнями: Фридрих одарил Бергштайна мимолетным, но замечательно бесстыжим манящим взором. Оставалось только надеяться, что группа восхищенных холуев была поглощена кроем мундира, облегавшего августейшую талию и августейшие чресла так, что в шинели подобного фасона ползти можно было бы, только отталкиваясь бровями и пальцами ног.
Рихард глаз не отвёл.
— Ваше Величество изволит готовиться к посольскому приему?
В честь прибытия гостей Фридрих давал маскарад, и грубоватый намек понял сразу — взгляд похолодел, шея распрямилась, нижняя губа поджалась. Впрочем, все тот же пиит, истощив небесную тему, не зря сравнивал Его Величество с северным летом: за грозой неизбежно следовало солнце. Фридрих махнул рукой, стянул убогий мундир и, улыбнувшись, повёл плечами. Улыбка на несколько мгновений осветила холодное лицо, оживляя правильные черты, превращая сухую гармонию в нежное, ласковое и тёплое несовершенство.
Впервые Бергштайн увидел эту улыбку в больнице при монастыре святого Тарквиния. За ранеными ухаживали усталые послушники и кислые до святости монахи, хранящие душу от искуса еще строже, чем старуха бережет себя от ревматизма. Рихард засыпал и просыпался в молчании; молчание гнездилось по углам его крошечного алькова, растворялось в воздухе, паутиной залепляло горло. В тишине воспоминания о прошлой, так нелепо закончившейся жизни множились и разрастались. Безмолвные призраки обступали его ложе, в горячечном бреду он называл их по именам, но они не откликались, не решались даже поднять глаз. Скалы спасли его, отняв память на время: так клады прячут в пещерах, так нашептывают в землю слова клятвы. Но теперь память, как детский камзольчик, не могла вместить в себе его новое «я». Тишины было слишком много, каждая минута в ней тянулась дольше Круга. Рихард мечтал о голосе, о простой, незатейливой болтовне, о смехе. Ему снилось детство: игры с Айрис, радостные минуты возни без присмотра матери, и их с сестрой подружка, ширококостная крепкотелая Дженни, ходившая за коровами и любившая к месту и не к месту залиться на весь двор песней к вящему недовольству госпожи Мирабеллы. Какими счастливыми на самом деле были эти серые надорские деньки, когда-то казавшиеся скукой и потраченным временем!.. Дженни осталась, сестра с матушкой остались, а вот Дика Окделла больше не было, только какое-то пустое место, живущее и не за себя, и не за него.
Тишина дала трещину в тот день, когда Рихард впервые почувствовал себя здоровым. Шепотки, как сквозняки, поползли по монастырю, от послушника к послушнику, от монаха к монаху. Потом в большом покое, в котором лежали рядовые, заговорило разом множество голосов. Смех прокатился по коридору с гулом чугунного ядра, ближе и ближе к Рихарду.
— В шестом покое, Ваше Высочество, — говорили будто бы близ самой двери крошечной комнатки, бывшей кельи странноприимного дома, превратившегося в лазарет.
— Ах вот он где, наш герой!
Новый голос оказался донельзя странным. Дик Окделл, любивший вирши, сравнил бы его с вином, томящимся в бочке: в нем была и сладость плода, и горечь косточки, и внутреннее беспокойство. Сержант Рихард Штайн, несмотря на три ранения и контузию, сумевший удержать перевал и представленный к получению Звезды Севера третьей степени, не хотел сравнивать. Он выжидал. Смех прозвучал снова, но замолк, оборвавшись на высокой ноте. Рихард приподнялся на локте, приветствуя визитера.
Ему протянул руку широкоплечий, высокий мужчина в парадном бело-черном мундире, шитом галуном. Лучи солнца, отражавшиеся от серебряной вязи, светили Рихарду в глаза. Он нахмурился, оглядывая визитера. Тот, приняв гримасу на свой счет, улыбнулся. Солнце заполнило комнату до краев, осветило тишину, сожгло воспоминания.
— Сержант, потрудитесь встать, перед вами наследный... — начал какой-то дюжий подполковник из-за плеча красавца в парадном мундире, но красавец недовольно шикнул, и подполковника сдуло в сторону.
— Лежите, лежите! Вам нужно поправляться, сержант-майор, — сказал красавец и жестом фокусника, живо напомнившим об оставшихся на другом краю света фельпских комедиантах, выудил из кармана серебряную табакерку.
— Сержант, — поправил его Рихард. Красавец улыбнулся снова, на этот раз с едва угадываемой ноткой превосходства — так улыбаются детям или больным.
— Вы проспали все новости, мой друг. Впрочем, вам простительно.
— Да примите же табакерку, Его Высочество ждет! — прошипел кто-то недовольный на ухо Рихарду.
Тот послушно протянул руку, забирая коробочку, согревшуюся в руке принца Фридриха. На портретах его рисовали вовсе не похоже: суровый, строгий, орлиный взор направлен в непокоренное пространство. Принц замешкался, словно забыв табакерку в руке, и вздрогнул, когда Рихард прикоснулся к нему. Ладонь Фридриха была неожиданно горячей.
— Я думаю, этот юноша достаточно доказал свою преданность, — задумчиво протянул принц, отняв, наконец, руку. Подполковник сзади громко засопел.— Моя гвардия будет примером, образцом для подражания, братством лучших из лучших. Ваш подвиг, сержант-майор — лучшая верительная грамота из всех возможных. Когда он сможет встать?
Этот вопрос он адресовал монаху, внимательно слушавшему разговор с самым благочестивым выражением лица.
— Все в воле Создателя, — тихо ответил монах, повел остреньким носом и заметил, — болезнь вытягивает из него силы. Молодому человеку не обойтись одной рыбой, а мясо дорого, дела наши Вашему Высочеству хорошо известны...
— Деньги будут, — прервал словоизлияния монаха Фридрих и кивнул куда-то вбок, — Разберитесь, Цернинг. Я хочу, чтобы сержант-майор был готов к строевой через неделю. А вы, молодой человек, боритесь с болезнью так же отважно, как боролись с бергерами. Рассчитываю вскоре увидеть вас.
Позже Фридрих признался, что с той, первой их встречи рассчитывал на значительно большее. Об этом Бергштайн узнал в свое время.
— …подготовиться следует и вам. Тайная Канцелярия определенно полагает, что на эту встречу вместе с экстерриором выехал и регент.
Миллер, скотина! Бергштайн сжал кулаки. Больше всего он не любил быть слабо информированным.
— Позволит ли Ваше Величество расспросить о подробностях?
— Нам не известно пока ничего определенного. Спрашивайте фок Миллера. Впрочем, кажется, информатор сообщил ему, что Алву в компании с графом Валмоном видели на Северном тракте. Вряд ли ему в голову пришло бы проводить приятеля в дальнюю дорогу.
Алва. Слово растекалось по языку кипящей смолой. Рихард почти чувствовал запах горелого мяса, железную и кислую муть во рту — кровь, это кровь, кровь от удара по лицу... Все кэналлийцы похожи один на другого, и у этого, ударившего его, чужие глаза, чужие ладони, чужая ненависть. Имя ещё хуже: рокот камней, селем стекающих на мирную деревеньку, рык, захлебывающийся хрипом, как у человека, которому вспороли горло — Рокэ.
Когда-то Ричард Окделл сказал, что жизнь герцога Алва — его жизнь. Жизнь Ричарда Окделла кончилась смешно и нелепо. Кончился и герцог Алва. Жизнь Рихарда Бергштайна, начальника военного округа Штиглицвиндцуг, не принадлежала регенту Талига. Он был свободен. Все долги оплачены. Отчего только кольнула вдруг где-то под лопаткой ненависть, раскаленная, как игла пыточных дел мастера?..
— Давайте завтракать, господа, — легко, вопреки собственному церемониалу предложил Фридрих.
Метр-д'отель, герцог Фурн-и-Праксис, звонкий и незыблемый, как чугунная чушка, встрепенулся, вслед за ним встрепенулись и придворные свиты. Процессия напоминала Рихарду карточный домик наоборот: стоило толкнуть одного, как поднимались все. Он замешкался, и Фридрих, с наслаждением наблюдавший, как раскручиваются колеса придворного церемониала, неодобрительно покосился в его сторону.
«Я тебе это припомню», — подумал Рихард и совсем не верноподданическим азартом оглядел стройные ноги Его Величества. Величество задышало чуть чаще и отвело глаза.
После завтрака Рихард вернулся к делам. Много лет дни его катились, как серебряные талеры по желобу, неизменно падая плашмя и разнясь только рисунком: лебедь или вензель, удалось или нет. Но в этот день монетка, закрутившись, так и осталась балансировать на ребре. Распорядок дня не изменился: все те же бумаги едва налаженной приказно-отчетной системы, заседание Совета, поздний обед в компании талигского посла, запросившего таких мер безопасности, как будто бы Создатель во плоти спустился на землю проведать своих чад где-то поблизости от Сучьей Бухты. Вымотавшись, Рихард позволил себе отступить от расписания и заменил чтение прогулкой, но и прогулка не помогла. Каждое дело, законченное сегодня, стоило ему напряжения, отводимого на три подобных. Алву видели близ границы... Нужно было думать, нужно было понять, зачем эта игра Талигу: слишком большой фигурой рискует беспокойный сосед, чтобы объяснить действия всесильного герцога охотой к перемене мест, свойственной птицам по осени. Что-то большее вызревало, наливалось соками в лучах тонкой дипломатии. Если слухи правдивы, что подтолкнуло регента? Новые верфи в Нухуте? Стабильность в Гайифе, наконец-то сплотившейся вокруг новой правящей династии? А если это враньё, то кому оно было нужно? Талигскому послу — или гайифскому? И, наконец, почему расстроился безупречный механизм его дня, почему спокойствие покинуло его именно сегодня?.. Рихард был почти рад, когда Его Величество кесарь Гаунау прислал за ним до заката солнца, вопреки всем договоренностям.
Фридрих отдыхал в маленькой каминной, смежной с королевской опочивальней.
— Наконец! Заставляете себя ждать, — тон Его Величества был холоднее льда, тонкой узорной коркой покрывавшего края паркового пруда. — Ваш доклад готов?
Он взмахнул рукой, прогоняя слуг. Камердинер Фридриха и главный его конфидант, седоусый грустноглазый Штокблюм, выдворил из спальни слуг, занимавшихся государевой постелью, и выслал лакея, возившегося с вечерними притираниями. Потом, с достоинством аиста, вышагивающего по лягушачьему болоту, вышел сам, плотно прикрыв за собой двери. Снаружи лязгнули алебарды: личная гвардия Его Величества без сна и отдыха сторожила покой монаршьей особы.
Фридрих тепло улыбнулся Рихарду, обхватил его за шею и поцеловал, требовательно и жадно.
— Не мог дождаться, когда ты придешь, — скороговоркой бормотал он, стаскивая с Рихарда мундир, — места себе не находил… хочу тебя, хочу тебя просто невозможно. Ну что ты стоишь, как чурбан? Иди скорее, иди ко мне.
Рихард перехватил широкое запястье короля, провел пальцами по тыльной, гладкой стороне.
— Не хочешь доклад просмотреть?
— Я хочу смотреть только на твоего красавца.
Фридрих попытался освободить руку, но пальцы Рихарда держали крепко, не причиняя, впрочем, боли. Король дернулся, попытался извернуться, потом, отчаявшись, прижался всем телом к любовнику, потерся бесстыже, пытаясь взять свое любым способом.
— Ты сегодня сам не свой, Рихи. Что такое? Это тебя так Миллер со своим Алвой уел?
Лицо Рихарда окаменело. Он досчитал до десяти, выдохнул, не разжимая хватки, и переспросил:
— Ваше Величество беспокоится по поводу приезда регента Талига?
— Беспокоюсь? Да, пожалуй, так, — Фридрих облизнул губы и мечтательно нахмурился, возведя очи горе. — Про него поговаривают, что он не гнушается пить из обоих колодцев. Судя по портрету, завидный кавалер: какие плечи, какие икры! Ах, Рихи, берегись, я бы...
Рихарду хватило двух длинных шагов, чтобы прижать донельзя довольную монаршью особу к стене.
— Поворачивайся, — приказал он низким, хриплым голосом и от души шлепнул замешкавшегося Фридриха по бедру.
— Нежнее, дикарь.
Фридрих, не скрывая удовольствия, послушно повернулся. Рихард безжалостно сдёрнул с него кюлоты какого-то очередного неуловимого оттенка лазоревого и опустил их до колен.
— Не возись, — подстегнул его Фридрих, пытаясь раздвинуть бедра чуть шире, — я готов. Прямо как Гаунау к вторжению... м-мм... внедрению... а-ах, осторожнее... встрече регента...
— Чего ты, блядь, добиваешься? — с веселой, искрящейся злостью уточнил Рихард.
Сквернословие, противное самой природе герцога Окделла, к полковнику Бергштайну пристало намертво с солдатских ещё времён. Фридрих лишь восторженно застонал. Рихард усмехнулся, позволяя себе последнее уже скотство и натягивая своего государя, как даже портовую девку постеснялся бы натянуть. Не этого ли хотел Фрици? Судя по стонам, по изгибу мощной спины, по чувственному сжатию там, внутри — именно этого.
— Мира... Я добиваюсь мира между нашими… о-оо, Рихи, мой хороший, да-да... нашими державами!
— Мира? Только его?
Рихард надавил на поясницу Фридриха, заставляя его прогнуться сильнее. Его Величество издало серию сладострастнейшего свойства звуков и изволило покачать бедрами, принимая в себя клинок начальника округа.
— Или ты хочешь, чтобы тебя отпялил десяток талигских лейб-гвардейцев при полном параде?
— Имея в виду государство... Действуй для себя... — простонал Фридрих, безуспешно цепляясь за атласную обивку стены. — Благополу... а-ах... получие одного — это слава... Да, так, вот так... Слава другого — да, да, да, сильнее, да, ещё!
Приказы Его Величества в значительной степени совпадали с желаниями самого Рихарда, поэтому было и «ещё», и «сильнее», и «резче». Фридрих, обездвиженный его натиском, зажатый между ним и стеной, стонал безостановочно, щедро делясь своим удовольствием с любовником. Но почему именно сегодня эти стоны, эта кошачья бесстыжая готовность отдаться удовольствию, эта, в конце концов, обезличенная поза приводили Рихарда в такое смятение чувств? Нет. Здесь он уже не должен думать о талигском посольстве. Это дурно и неуместно, да и что, в самом деле, могло бы его заставить... Сквозняк потревожил едва открытую створку окна, язычки свечного пламени поникли и съежились, и на долю мгновения золотистые, чуть потемневшие от пота пряди волос Фридриха показались Рихарду черными. Этого было довольно, чтобы окончательно потерять голову.
— Как я удачно сказал! — утомленным и довольным голосом отметил Фридрих, лежа на кровати. Рихард приводил свой мундир в порядок. — Действительно удачно. Благополучие короля — слава государства. Рихи, ты действуешь на меня благотворно.
— Прикажете зажимать вас у стены перед каждым публичным выступлением, Ваше Величество?
Восстановление предписанной дистанции после кратковременного альковного сближения давалось бы ему проще, если бы Фридрих не норовил вмешаться в естественный процесс. После соития каждый мужчина чувствует охлаждение. Позволь ему течь своим чередом, и броня придворного этикета сама собой ляжет на плечи, но если его баламутить...
— Было бы неплохо, — мечтательно протянул Фридрих и напоказ провел ладонью от шеи до живота, самым бесстыжим образом оглаживая себя, раздувая последние искры удовольствия. — Поцелуй меня. Это приказ.
Исполнять приказы было сутью новой жизни Рихарда. Исполнять, анализировать, предугадывать. Заботиться. Забывать о себе. Не думать о том, что за день перевернуло его почти устоявшийся мирок, полный мерно ходящих шестерней традиций и ритуалов.
— Останешься сегодня? — привычно спросил Фридрих, когда поцелуй себя исчерпал.
— Сожалею, Ваше Величество, — тоже привычно ответил Рихард.
Дело было не только в необходимости соблюдать определенные приличия, и не в том, что начальника округа могли хватиться как днем, так и ночью. И даже не в брезгливости пресыщения. Дело было в том, что у каждого мужчины должны быть границы. В позапрошлой жизни он, ещё мальчишка, позволил их нарушить. И умер.
Но усвоил необходимость учиться на своих ошибках.
ГЛАВА 2. ГРАФ ВАЛМОН, ЭКСТЕРРИОР ТАЛИГА
— Не шевелись, — попросил Рокэ.
Марсель, изрядно вымотанный любовной схваткой, и без его просьбы шевелиться не собирался. Было слишком хорошо. Алва навалился всем телом, обездвиживая, дополняя ощущение приятной попользованности. В глазах любовника, которые с годами ничуть не утратили неповторимого своего, сапфирово-синего блеска, читалось что-то непонятное.
— Я люблю тебя, — одними губами произнес Рокэ.
Что?! Что?.. Закатные твари!
— Я... я тебя тоже, — пробормотал Марсель, еле шевеля языком. Он зажмурился, смакуя совершенство момента. Рокэ потрепал его по щеке и сказал:
— Монсеньор, просыпайтесь. Завтрак подан.
Да чтоб тебя… ещё одно утреннее чудовище — и явно хуже предыдущего!
Марсель застонал и перекатился на другой бок. Потом всё же заставил себя сесть и с тоской посмотрел на разбудившего его поганца, которому чёрное с зеленью, фамильные цвета Валмонов, не подходили до такой степени, что превращали и без того бледного юношу в нечто вроде призрака. Поганец ответил равнодушным взглядом. Питер-Иммануил, виконт, мать его, Штаффен. С каких кошек Марсель вдруг решил взять себе оруженосца, он до сих пор не понимал и сам — вернее, понимал, и радости это не прибавляло. Младший братец герцога Придда нужен ему был, как прошлогодний снег, но оный герцог, правая рука кансилльера, изволил намекнуть, что прочит родственничка поприще дипломатии, юноше требуется опыт, и хорошо бы… С Приддами стоило считаться, и Марсель, полный тоскливых предчувствий, в Фабианов день потащился в Лаик. Впрочем, оруженосец ему не сильно мешал: тихий, малозаметный, да и вино разливать умеет. Рокэ, конечно, поглумился в своём стиле — но другого Марсель и не ждал. Ладно, через год он уже избавится от чуда природы. Эк всё же таращится — покойная нянюшка Марселя говаривала, что от такого взгляда молоко киснет… Слава Создателю, что Марсель не любитель молока.
Служанка, подавшая воду для умывания, тоже не радовала глаз: здоровеннейшая кобыла, по-северному блёклая, разве что толстая русая коса недурна. Вообще, чем ближе подъезжали к границе, тем дурнее становились женщины, мрачнее мужчины и кислее вино. И холод, проклятый холод, который Марселю был ненавистен. Красотой пейзажей Север тоже не баловал; сплошные болота, усеянные мшистыми валунами, громадные унылые ели и вересковые пустоши. В трактирах неизменная баранина с мятным желе, пироги с почками и некое чудовищное блюдо из коровьего желудка — Марсель по дурости как- то отведал сей северный деликатес и страдал потом неимоверно. Оставалось надеяться лишь на то, что в Шван… Шванвайсберге — вот же кошкин язык, и не выговоришь! — кормят более-менее прилично. Хотя чего приличного можно ждать от этих северян?
Марсель спустился вниз, где у стола давилась трактирной пищей личная охрана господина регента и прочий посольский люд. Сам господин регент изволил сидеть перед пылающим камином и задумчиво любоваться языками пламени. Марсель подошёл и сел в соседнее кресло. Есть ему не хотелось, а мысль о том, что не более чем через полчаса придётся вновь сесть на лошадь и до вечера тащиться по тракту, приводила в отчаяние. Ещё и этот сон… кошки его дери, вместе со всеми оруженосцами, регентами, посольствами и самим Марселем заодно. Впрочем, его-то самого кошки, можно сказать, и драли. Некий наглый и бесстыжий кот. Марсель прислушался к ощущениям пониже спины и скривил губы. За десять лет он привык, что временами Алва срывает в постели дурное настроение, и даже научился находить в этом некую приятность: наигравшись, тот становился почти нежен и одаривал Марселя совершено ошеломительными ласками. Но в дороге мог бы быть и поосторожней.
— Что, граф, решили попоститься?
— Доброе утро, господин регент. Да, пожалуй, сегодня я пощажу свой желудок — бедняга и так изрядно намучился.
Марсель бездумно любовался профилем Алвы, тонкостью своей напоминающим драгоценную гальтарскую камею, блеском чёрных волос и небрежностью позы. За все годы их близости он так и не привык к этой диковатой красоте, которую время почти не изменило — Алва выглядел почти так же, как десять лет назад, разве что взгляд его стал холоднее, да меж бровей появилась неглубокая складка. И, Твари Закатные его возьми, ни сединки, и это после всего, что он пережил — должно быть, дело в шадской крови… Марсель, который недавно приметил у себя пару седых волосков, беззвучно вздохнул.
— Ты нынче молчалив.
Алва редко говорил ему «ты» на людях. Марсель оглянулся — у стола царила пустота, только служанка собирала грязную посуду. Стало быть, совсем скоро ехать… Он снова вздохнул.
— Я дурно спал.
— Ничего, выспишься в седле.
— Не говори мне о сёдлах после вчерашней… скачки. — Марсель все же не сдержался. — Я и хожу-то боком. Кстати, просил бы тебя немного поумерить пыл — или ты готов сменить экстерриора на переправе?
Алва усмехнулся, весело и ехидно, и потрепал Марселя по колену.
— Ночью ты не жаловался, — он неожиданно подмигнул. — Хватит ныть — поехали.
Алва легко поднялся с кресла, натянул перчатки и вышел из трактира, успев по дороге приобнять служанку и даже шепнуть её что-то на ухо. Белобрысая кобыла вздрогнула и, едва не упустив из рук поднос с посудой, зацвела нежным румянцем, в изрядной степени её украсившим. Марсель неожиданно развеселился. Он в очередной раз подумал: в этой поездке Алва будто отпустил себя. Дурачился, как встарь, заигрывал с девицами, даже пел иногда, собирая вокруг восторженную публику… В столице он большую часть времени был невыносимо мрачен или язвителен — а чаще и то, и другое вместе, отчего у окружающих делались нервные судороги. Особенно стало плохо, когда господин кансилльер Савиньяк поймал его на честном слове, и Алве пришлось раз и навсегда прекратить дуэли. Желание-то убивать у него никуда не делось… Только за последний год он трижды исчезал вечерами из дворца и ввязывался в трактирные драки, после которых возвращался потный, окровавленный и с улыбкой, от которой дрожали даже бестрепетные королевские гвардейцы. При дворе Алву ненавидели даже больше, чем в бытность его Первым Маршалом, а юный король Карл боялся его до икоты. Бедняга, наверное, спал и видел, как, достигнув двадцати одного года, возьмёт в руки власть и избавится от господина регента. Наивное дитя… тебе бы в свою покойную матушку пойти, вот у кого был воистину мужской нрав. Но ты, увы, сын своего отца… Марсель поморщился — вспоминать Фердинанда он не любил.
Позже, трясясь в седле — Алва, как всегда, унёсся вперёд в компании своих кэналлийцев — Марсель с тоской думал, что господину кансилльеру следовало бы учредить орден «За долготерпение». Без сомнений, граф Валмон по праву стал бы первым кавалером этого ордена. По правде говоря, у него не раз и не два мелькали мысли, что надо прекратить эту связь: иногда было совершенно невыносимо терпеть грубость и одновременно равнодушие Алвы, приступы его хандры и давно надоевший сарказм. К тому же он устал от того, что люди, посвящённые в степень близости регента и экстерриора — слава Создателю, их было хотя бы не слишком много — относились к нему, словно к левретке знатной дамы, которой хочется дать пинка, да нельзя, ибо дама славится свирепым нравом. Но Марсель никак не мог решиться. Не потому, что боялся гнева всесильного любовника — потому что иногда Алва… возвращался. Будто бы кто-то протирал серебряное зеркало: только что оно было замутнено, и вдруг снова отражает мир, и ловит солнечные лучи, сверкает, наполняется ослепительным блеском… Но такое случалось всё реже и реже.
Марсель поймал себя на том, что уже целую минуту ёрзает в седле — в заду словно обосновался осиновый кол. Да ещё и моросить начало — плащ уже набряк от влаги, влажный воротник противно лип к шее. К кошкам всё! Он выругался, натянул поводья и решил дождаться ползущей в арьергарде кареты — устроится поудобнее и плевать. Заодно и бумаги посмотрит.
В карете было холодно, но по крайней мере сухо, а многострадальные чресла Марселя нашли покой на мягком сиденье. Он медленно проглядывал посольские письма, гораздо внимательнее читал донесения прознатчиков и размышлял. Перемирие. Оно важно, оно крайне важно Талигу — для того, чтобы общими силами, наконец, задавить Гайифу. Сейчас самое время — старческая глупость Дивина достигла своего пика, отношения с Дриксен ухудшились. Впервые за долгие годы «гуси», кажется, готовы вступить в союз не с этой империей сластолюбцев, а с Талигом. Теперь, для ровного, как говорится, счёта, Алве надо знать, что на северных границах ему не угрожает ничего. Или хотя бы точно знать, что именно угрожает… Словом, нужно одно: определённость.
ГЛАВА 3. БАРОН ФОК БЕРГШТАЙН, НАЧАЛЬНИК ВОЕННОГО ОКРУГА ШТИГЛИЦВИНДЦУГ
— Скажите, барон, правду говорят, что Его Величество выписал из Нухута два ящика потешных огней и мастеров-фойерверкеров?
Рихард пил шадди, жевал безвкусный сыр на безвкусном же куске хлеба и проклинал утренних визитеров. Но выбирать не приходилось. Сын у старого фок Креббса только один, он же — наследник каменоломен, месторождений железной и медной руды, а также богатого, открытого только четыре года назад серебряного рудника. Соль старый граф тоже недавно прибрал к своим клешням, вырвав их у потерявшего хватку Тисхена. Роковая охота, унесшая жизнь старого медведя, самым плачевным образом сказалась и на старых торговых связях. Липпе осиротела, осевшие в Липпе торговцы разорялись. А северянин Креббс стал графом, капитал его разросся, как опухоль, и, учитывая астрономические долги молодого двора Фридриха, с Креббсом приходилось считаться втройне. Ровно настолько, чтобы принимать его недоросля-сына по первому капризу оного.
— Это государственная тайна, виконт. Но могу обещать, что праздник вам понравится.
— А музыканты откуда будут?
Отчего у властных отцов так часто рождаются безвольные дети? Кто бы мог подумать, что это светское ничтожество было зачато человеком, прошедшим за шестьдесят лет путь от нищего поденщика до титулованного хозяина четверти страны?
— Увы, виконт... Может быть, господин Монферра вам поможет? Торжествами должен был распоряжаться именно он.
И, видит Создатель, не только Рихард пытался отговорить Фридриха делать праздник для Талига гайифскими руками. Даже столь умелыми.
— Может быть, — протянул молодой Креббс и ощутимо заскучал. — Ах да, барон, совсем забыл! Тысяча извинений, город кипит, у Анни все только и говорят про свои костюмы — вы вот, кстати, кем идёте? Я пока в совершеннейшем раздрае, а Ульрих — ну, Риттер — собирается переодеться танцовщицей! Вообразите только!
— Воображаю, — барон Риттер и впрямь с радостью делал всё, на что способна танцовщица за полторы серебряных монеты. Разве что плясать не умел.
— Так вы-то, барон! Как бы нам не пойти в одном и том же, — взволновался виконт.
— Вряд ли. Я буду одет собой, как и всегда.
— А Его Величество? Ну хоть намекните!
Разномастные желающие подмахнуть королю из кожи вон лезли, чтобы угадать с темой, которую будет задавать августейшая особа — лучше повода, чтобы втереться в доверие и урвать кусочек, для светской бестолочи еще не было придумано.
— Не имею права разглашать, виконт.
— Как угодно, — надулся Креббс-младший.
— Вы, кажется, что-то вспомнили и хотели мне сообщить?
— Вспомнил?.. Ах да, точно, — виконт попытался сделать лицо чуть умнее обычного. — Видите ли, отец сейчас никак не может быть в столице, здоровье не позволяет ему надолго отлучаться из замка — эта спина его положительно выводит из себя...
Рихард сочувственно покивал головой. Как же, старый, больной человек, согбенный годами и невзгодами. Был один такой в Талиге, ухитрился сожрать целую армию и одного глупого мальчика в придачу. Значит, демонстративно не желает видеть талигской делегации. Очень интересно.
Видит Создатель, виконт старался проявить себя. Кто виноват, что у него ничего не получалось? Из пятнадцатиминутной путанной и пространной речи горе-наследничка Рихард выудил только то, что старый граф категорически отказывается поддерживать королевские шашни с Талигом, и будет воротить рыло до тех пор, пока не изыщется способ компенсировать расходы, ожидаемые из—за оттока гайифского капитала и разрыва торговых отношений с союзником. В конце концов, у Талига был Надор, и продавать в Надор железо было не умнее, чем идти к кэнналийцу в гости со своим вином.
— Так вот, отец положительно настаивал, чтобы его мнение было донесено до Его Величества, но, барон, вы же понимаете... Вот я и подумал... К вашему мнению король всегда прислушивается, это все говорят. Не могли бы вы как-нибудь поспособствовать?.. Поверьте, мой отец никогда не забывает о тех, кто ему однажды помог.
Нет, все-таки не старался.
— Я сделаю все, что в моих силах, виконт, — расплывчато пообещал Рихард. Бездарно потраченные полчаса самого продуктивного утреннего времени. Затылок начинал противно ныть.
Креббс принял обещание, как должное.
— Вот ещё, вспомнилось, — выдал он на прощание, поправляя щегольской шейный платок, — отец просил передать лично вам — до тех пор, пока посольство Талига находится в Гаунау, жизнь Его Величества в постоянной опасности. Есть все основания предполагать, что переговоры были придуманы для прикрытия совершенно иной цели.
За козлетоном наследника послышался стальной голос Креббса-старшего. Ценные сведения. Только что это: предупреждение или угроза? И если последнее, не слишком ли заврался граф?
Дни перед приездом экстерриора Талига тянулись особенно муторно; казалось, что в механизм, управляющий согласованностью явлений небольшого Шванвайсбергского мирка, попал песок, оттого шестерни двигались медленнее, норовя замереть на каждом сцеплении, а резные фигурки, изображающие придворных, дергались несообразно замыслу. Мало было таинственных подготовок тайной канцелярии, бесконечных придворных пересуд и нервного обморока, случившегося с девицей фок Штеккер посреди обсуждения количества холостых в талигской миссии — даже посол Талига, всегда спокойный, с чуть припухшим лицом и ничего не выражающими глазами, как будто только пробужденный после краткого дневного сна, проявлял все признаки неразумного волнения. Патен бушевал, размахивал какими-то письмами и требовал выделить дополнительный полк для охраны регента. Инкогнито герцога Алвы трещало по швам, а Рихард молчал, приложив ладонь ко лбу и представляя себе, как тысяча мушкетеров будет пытаться разместиться вокруг посольской резиденции, частью забравшись в подвал, частью развалившись на черепице или повисая на флюгерах.
Миллер, заинтересовавшийся посольской нотой протеста, долго изучал письма, после чего заметил, что враг внутренний, как, впрочем, и враг внешний, вряд ли будет так глуп, что оповестит о своих намерениях покуситься на жизнь регента Талига в письменном виде и вышлет оповещение заранее, как вызов на дуэль. Миллер был прав. Это, несомненно, была неуклюжая провокация, рассчитанная на несколько истонченные злоупотреблениями нервы посла. Сьентифики называли винную и пшеничную эссенции спиритами, сиречь духами; исходя из этого, Патена можно было бы счесть душевным человеком. Впрочем, нет дыма без огня. Бергштайн предложил внести это предложение в протокол ближайшей встречи с королём. Зная Фридриха и его страсть к красивым жестам, он был почти уверен, что полсотни или сотню к уже отписанным для охраны гвардейцам он прибавит с удовольствием, да ещё и из своих личных, отборных. На этом дипломатическая миссия Рихарда не заканчивалась: к позднему ужину испросил аудиенцию посол Гайифы. Ожидая нечастого и малоприятного гостя, Рихард разобрал первоочередные приказы и прошения, проверил за секретарем журнал писем, а за Лотаром — мелкие счета, но забыться за работой не удалось.
Покушение — фарс, игра, но кто может знать… В моих руках жизнь человека, который меня убил. Почему я не хочу мести, не злорадствую, почему, в конце концов, мне не всё равно, почему мне страшно? Разве я ещё могу бояться чего-то, когда я давно окаменел?
— Маркиз Эспиру приехал, майнхерр, — Лотар выпучил глаза, изображая служебное рвение, и тут же зевнул, прикрывая рот веснушчатой ладонью. — Ждут.
— Распустился. Как стоишь? Как докладываешь? — Рихард устал настолько, что даже на подзатыльник сил не хватало. — Ну?
— Р-разрешите доложить, херр оберст! Маркиз Эспиру на аудиенцию прибыл!
— Вольно. Зови.
Лотар немедленно зевнул второй раз, ещё сильнее разинув пасть. Ну что с ним будешь делать?
— И завари крепкий шадди. Самый крепкий, какой только сможешь. Потом можешь быть свободен до утра.
Предыдущий конхессер, какой-то хитрый сухофрукт, был спешно отозван по смерти Бербрудера: то ли выметали сор, пользуясь предлогом, то ли дальновидно учли вкусы свежеиспеченного короля. Теодор Эспиру, в отличие от своего предшественника, был молод и хорош собой почти до неприличия. Женщины такой красотой восхищались, мужчины с определенными вкусами таяли, как подслащенный лед в креманках. У посла были огромные, чуть раскосые глаза серны, будто бы подведенные черной каемкой ресниц. На королевские завтраки эту серну звали неприлично часто. Однако, по своеобразной иронии судьбы, маркиз был убежденным любителем женского общества, и Фрици, плененный глазами, стройными ногами и прочими дипломатическим достоинствами, мог только утверждать, что виноград слишком зелен. Поток приглашений, впрочем, не иссякал: посол представлял чисто эстетическую ценность.
Бергштайн имел уже много возможностей убедиться, что в дополнение к очам с поволокой Эспиру получил от Создателя кошачий ум. В медоточивых устах маркиза сухие приказы выживающего из ума Дивина превращались в поэмы, но категоричности своей не теряли даже под слоями патоки. Паона не одобряет альянс с Талигом. Паона устала намекать и готовится начать действовать. Семья Тессали и семья Мореи, платившие золотом за бумагу, могли перестать довольствоваться росчерком пера тессория. У Фридриха было изрядно и личных долгов. Ружья и пушки покупали в Гайифе. Селитру привозили из Гайифы. Зерно, уже два года еле родившееся в Гаунау, привозили морем из Гайифы. Талиг обещал сказочные цены на варастийское зерно, но как его довезти? Хватит ли его на всех желающих? И, что ещё важнее, положат ли жители Гаунау живот на полку, ожидая обещанного зерна, если гайифские корабли развернутся сейчас, а талигские обозы придут когда-нибудь потом? Словом, стоит ли овчинка выделки?
— У вас очаровательный дом, барон. Прекрасный вид даже ночью!
Вдоль аллеи, от дворца до Охотничьего павильона, выстроились гвардейцы с факелами. Талигское посольство ожидали с раннего вечера.
— Руки мастеров любой вид превратят в прекрасный, — Рихард выцедил из себя обязательный комплимент империи. У серны есть повод обидеться. Его, кажется, встречали днём, в старой столице, торжественности не способствовавшей, как и всякий крепкий бюргерский город.
Лотар принес шадди и закуски. Крохотная, почти прозрачная фарфоровая чашечка смотрелась в изящных руках посла куда органичнее, чем в руках Рихарда.
— Благодарю, барон. До чего хороши марсапанне!
Ещё бы, если они гайифские. Даже гадюкам сладок и приятен воздух отечества.
— Сердечно рад, маркиз. Хотя благодарить за них нужно вас. Если бы не прививка высокой культуры, ели бы мы с вами пироги с яблоками...
Отменно вкусные, между прочим.
— Ах, барон! Вы так тонко понимаете эти вещи, — расплылся в улыбке Эспиру. Кажется, именно за эту улыбку первая фрейлина Её Величества назвала посла эвротом. Глаза эврота, впрочем, были холодны и непроницаемы: две дыры на смуглом лице. — Что, как не приятные мелочи, придает жизни привычный ход? Казалось бы, просто милая безделушка, кусочек подслащенного миндального теста, но если бы ее не было, разве так вкусен был бы шадди?
Ещё вкуснее, смею тебя уверить.
— Полагаю, совсем не так.
— Согласен с вами, барон! А если собрать вместе все эти незаметные, повседневные мелочи? Не сложится ли из них вместе большая часть нашей жизни? Смешно даже подумать, как все мы зависимы от такой крохи…
Началось. Паона перешла от уговоров к угрозам. "Кости брошены", как говорил один гальтарский полководец. Серна, многозначительно блеснув глазами, немедленно прянула назад, мелодично засмеявшись:
— Прошу меня простить, барон, я отнимаю ваше бесценное время рассуждениями о природе вещей. Это всё осень, знаете ли. Тревожная пора: все эти перемены в природе, движения воздуха... Ветер в этот раз с юго-запада, самый вредный для здоровья.
— Верно, но, говорят, он способствует урожаю, — Рихард счел, что игра в лоб требует ответной игры в том же стиле.
— Урожай уже сняли, барон. Сейчас, кажется, как раз рассчитываются с работниками. А этот ветер приносит дожди, губительные для посевов на будущий год.
Маркиз закинул ногу на ногу и откинулся на спинку кресла. Вот у кого есть и день для того, чтобы накопить яду, и ночь для того, чтобы впрыскивать его. Рихард устало провел ладонью по лицу, прикрыв глаза. От дипломатии его всегда подташнивало.
— Поговорим откровенно, маркиз. Что вы хотели мне сообщить?
Эспиру моргнул, взял минутную актерскую паузу. Насколько проще было бы, если бы он и в самом деле метил в королевскую постель! К Фрици его, дня на два безвылазно; даже гренадеры уходили из королевской опочивальни на полусогнутых, что уж и говорить о тщедушном юнце. Может быть, это убавило бы у маркиза рвения.
— Я хотел просить вашего совета, мой дорогой барон, — вкрадчиво начал Эспиру и остановился, будто бы набираясь смелости. Впрочем, Рихарду показалось, что за выученной интонацией, пропитанной азами высокой дипломатии, как корж любимого пирожного Его Величества — коньяком, проскользнула какая-то человечная нотка, и нотка эта удивительным образом была тревожна.
— Я весь превратился в слух, маркиз.
— Видите ли, ситуация, в которой я нахожусь, достаточно щекотлива, — Эспиру вздохнул и покачал в руке фарфоровую чашечку, — но без подробного её описания я не могу объяснить вам необходимость вашего совета. Вечером третьего дня ко мне явился управляющий и сообщил, что колодец стал негоден, и надобно делать другой — кухонный мальчишка отравился колодезной водой. По моей просьбе он описал все признаки отравления; я полагал, что вода вовсе не при чем, и постреленок уворовал какую-нибудь дрянь с лотка разносчика. Предположение мое оказалось отчасти верным; не знаю, как вы, барон, а я не слышал ещё о том, чтобы от грязной воды начинались кашель, кровохарканье и истечение крови из определенных мест, которые вовсе не стоит упоминать за столом. Я спустился к прислуге; мальчишка был при смерти. Мысль о райских садах весьма способствует раскаянию. Постреленок, оказывается, хотел отомстить повару и слопал целое блюдо печеных засахаренных сластей, которые обычно подаются к утреннему шадди. У всех свои слабости, господин барон; моя чуть не привела меня к Создателю. Медик засвидетельствовал, что причиной смерти был неизвестный ему яд. Повар ни в чем не сознался, но, как оказалось, на кухню запросто заходят посыльные из лавок.
— Повара следует допросить с пристрастием.
Эспиру скривил губы:
— Вряд ли; доброе слово всегда действеннее тисков для пальцев, особенно если оно подкреплено саккотой. Итак, господин барон, вот и затруднение, приведшее меня к вам: кому могли понадобиться эти сладости с секретом? Теперь, когда вы ждёте визита миссии Талига, все это приобретает особенный, щекотливый смысл. Что ещё удивительнее, из Паоны пишут мне, что Шванвайсберг готовится принять регента; вот загадка, ведь официальных приготовлений мы не замечали. Из Паоны же мне пишут, что нет ни малейшего сомнения в дружбе нашей с Его Величеством Фридрихом Вторым, да продлит Создатель годы его, но что я могу поделать? Я ведь только человек, человеку так свойственно сомневаться и терять веру. Блюда мои теперь пробует слуга, и это не может способствовать доброму настроению.
Рихард сидел напряжённый, как струна. Прямое обвинение? Тогда зря, мертвый гайифец — не поросенок в яблоках, чтобы подавать его на стол после переговоров. Да и слишком северно в Гаунау для таких тонких ходов. Намек? Возможность раздуть скандал? Шантаж? Проверка на лояльность? Может быть; губы посла улыбались, зубы белели, а глаза его понять было решительно невозможно.
— Как бы то ни было, дорожа добрым отношением Его Величества и радея о дружбе меж нашими державами, я не счел возможным предавать случившееся огласке и писать официальное обращение. Вместо этого я пришел искать защиты у человека, в чьем благородстве, как и в политической дальновидности, не сомневаются ни на севере, ни на востоке Золотых Земель.
Поза Эспиру спорила с его словами, возражала тону: разве будет искать защиты змея, раскачивающаяся перед броском?
— Я польщен, маркиз. И постараюсь оправдать ваше доверие. Во-первых, охрана. Охранять нужно дом, охранять нужно вас самого. Сейчас с вами канданские наемники, и их не более десятка. Верно? Достаточно ли будет двух десятков из лучшей моей роты?
Цветистые слова гайифской благодарности стоили очень мало.
— Во-вторых, нужно найти злоумышленника. Этим может заняться…
Эспиру покачал головой:
— Если будет позволено, господин барон, я хотел бы избежать столкновения с минхеером Миллером. Его симпатии не всегда очевидны, но антипатии крайне ясны. Смогу ли я чувствовать себя в безопасности?
Прощался посол долго, с выматывающими душу заверениями в вечной любви между великими державами. Оставшись один, Рихард посидел немного, закрыв глаза. Боль растекалась от брови вверх и вправо, захватывая висок. Он с трудом поборол желание удариться лбом о соблазнительно холодное оконное стекло. Привет от Креббса, анонимный листок, запуганный талигский пьяница и неудачно отравленная гайифская гадюка. И всё это за один день, а завтра Фридриху, конечно же, доложат про опасность двойного покушения, и все они позавидуют выходцам — им хоть есть куда убраться с лица земли.
Толстая, меланхоличная нухутская собачка, лежавшая у камина, громко зевнула, пристраивая поудобнее длинный, слюнявый язык, и с бесконечной любовью и тоской посмотрела на Рихарда, будто бы напоминая, что время позднее и пора уже пойти спать в другую, предназначенную для этого комнату. Собачка, подаренная Рихарду очередным временным увлечением Фрица, должна была, по замыслу дарителя, до крайности унизить барона, но неожиданно прижилась в холодном доме.
— Может быть, и на тебя покушаются, Хесхен? — спросил Рихард у собаки. Та подняла уши, махнула хвостом и широко улыбнулась, тут же вываливая язык из пасти.
— Как же мало тебе нужно для того, чтобы вилять хвостом, дружок.
«Как мало вам нужно для того, чтобы позабыть о своей клятве». Боль вошла под ребра, как нож; он думал, что забыл темную фигуру у ярко горящего камина, забыл тошнотворный запах отравленного вина, чесночную вонь, стыд, отвращение, растерянность, страх…
Хеснех заскулил, уткнулся тупоносой мордой ногу Бергштайна. Рихард осторожно поднял собаку на руки, погладил между мохнатыми ушами — в сущности, подло укорять животное в том, что оно кому-то радо, и как стыдиться себя нужно, чтобы отрицать в окружающих саму возможность эту радость ощущать.
По дорожке, следующей к дворцу, во весь опор проскакали два всадника в бело-синих плащах королевской гвардии; мелкие камешки, разбросанные копытами лошадей на повороте, ударились в панорамное окно, как будто прося впустить их внутрь.
Делегация Талига прибыла в Шваневайсберг.
Первая часть лежит на сообществе "Зимний излом", прочитать можно по ссылке:
, Вторая половина первой части лежит здесь
Выкладываю первые 4 главы второй части, отбеченные героической птицей Tavvitar
Название: КАРАС В СЕРЕБРЕ (часть вторая)
Авторы: Tender и Doc Rebecca
Бета: Tavvitar
Жанр: драма
Пейринг: Ричард Окделл/Фридрих Гаунау, Рокэ Алва/Марсель Валме, Ричард Окделл/Рокэ Алва.
Рейтинг: NC-17
Статус: Вторая часть дилогии. В процессе
Предупреждения: АУ
Примечание: Посвящается Terence Fletcher - другу, соратнику, музе и самому лучшему читателю.
Текст под катом, продолжение в комментариях
* * *
Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся
(1 Кор. 15:51)
(1 Кор. 15:51)
Восемь лет спустя.
ГЛАВА 1. БАРОН ФОК БЕРГШТАЙН, НАЧАЛЬНИК ВОЕННОГО ОКРУГА ШТИГЛИЦВИНДЦУГ
…Просыпался он каждый раз в одно и то же время, одновременно ожидая и тяготясь неотвратимостью грядущего ружейного залпа, который свидетельствовал, что ночной караул в Охотничьем павильоне сменился первым утренним. Залп звучал не сразу, липкие, долгие мгновения до него были заполнены ожиданием и тяжелым послевкусием сна. Снов он давно уже не запоминал. Только сознавал, что сон был о прошлом, невозвратно потерянном: кто-то звал его так коротко и знакомо, как звать может только отец, и был луг, пахнущий медовыми летними травами надорского плоскогорья, и был дом, сырой, пыльный, но полный присутствия отца. Сон высыхал в памяти так же быстро, как ночная испарина высыхала на коже, и звонкое эхо выстрела разносилось по долине. Он садился на постели, опускал ноги на ледяной, вымороженный за ночь, пол и глубоко вдыхал, впуская с скрипучим осенним воздухом ту новую, настоящую жизнь, которую Рихард, барон фон Бергштайн, выбрал для себя сам.
Механизм дня постепенно заводился, и каждое привычное, ритуальное движение туже скручивало пружину. После обязательного во всякое время года обтирания холодной водой Рихард одевался. Всегда сам, сторонясь вторжения денщика в утренний мирок: ещё пять лет назад никакого денщика у него не было, и менять единожды разработанный распорядок дня он не считал нужным. Обязательный получасовой моцион перед завтраком проходил по раз и навсегда установленному маршруту: мимо ротонды в ложногальтарском стиле, по липовой аллее в гору, где регулярная посадка сменялась природным небрежением, мимо сердитых елей, покрытых накипью лишайника. На самой вершине растения отступали перед камнем, и обнажившаяся базальтовая порода срывалась вниз, к морю, отрезая раз и навсегда материк от неласковой серости океана. Здесь Рихард опускался на колени и на несколько минут замирал, прикрыв глаза. Теперь он был готов, пружина напрягалась до предела и начинала распрямляться, приводя в движение бесчисленное множество шестеренок огромного механизма.
Замок просыпался. По пути обратно, у малого музыкального домика, Бергштайна встречал начальник гарнизона с докладом. Вид от домика открывался прекрасный: лучшие садовники, выписанные из Гайифы, сумели не изуродовать, но преумножить скупую красоту северной природы. И каждое утро, глядя на сбрызнутые росой куртины шиповника, боярышника и жимолости, на сплетенные ветвями толстоствольные клены, налившиеся кровавой краснотой, как смертельная рана на теле лета, Рихард тяготился холодным, под ложечкой тянущим ощущением неспособности хотя бы на миг раствориться в этой красоте.
Возвратившись домой, он завтракал. Потом менял привычный свой, солдатский темно-синий мундир на дворцовый — белый, с раздражающими золотыми позументами. Лотар, как обычно, дурно чистил сапоги, и Бергштайн тоже, как обычно, без злобы, тщательно рассчитывая силу, ударял его по лицу, произнося при этом почти тоскливо: «Свинья!». Денщик Лотар был отменно скверный, но Бергштайн не отказывался от надежды воспитать оболтуса.
В Лотаре он узнавал себя самого: давнишнего, желторотого, не понимающего смысла дисциплины. Впрочем, Лотар, сын кузнеца, с детства привык получать зуботычины и не удары не обижался, а борьбу с начальством вел тихую, незаметную, направленную на систематическое недовыполнение приказа. Рихард же из прошлой жизни — тогда его звали звонче и короче — был готов сколько угодно драть глотку и пествовать обиду, лишь бы не выполнять приказание, сути которого не понимаешь. Марш-броски, тупая, нудная муштра и изматывающая усталость позиционной войны в болотной грязи смогли сделать то, с чем не справилась южная система воспитания комнатных собачек из благородных мальчиков. Понимание необходимости подчиняться и непосильный вес ответственности за приказ вошли в его кровь и плоть вместе с мерзлой гаунауской стужей, с мутной водой, с первым прикосновением к остывающим векам случайного какого-то, неизвестного рядового, умершего по собственной глупости. И ещё по его, Рихарда, вине: недоглядел, недодумал. Убит. Лотар никогда не будет благодарен ему за науку, но, возможно, останется в живых благодаря вчерашнему или сегодняшнему взысканию.
…Может быть, не стоило брать его вовсе — этого нескладного сына покойного ныне сержанта Шварцхюбера, привыкшего обходиться с конями сурового «болотника» из озерной Гаунау, сгибавшего подкову, как соломинку? Может, стоило прислать вдове кузнеца кошель потуже: пристроила бы Лотара по торговой части или выкупила кузницу, проданную в отсутствие мужа. Шварцхюбера застрелили у перевала на Шпрехау. Умер он быстро. Можно сказать, легко отделался — но перед смертью зачем-то оттолкнул Бергштайна в сторону, спасая от четвертой пули и плена. Рихард упал ничком, за очередной валун. Скалы продолжали хранить своего Повелителя, им было плевать, что он давно уже оставил родовое имя. А бергеры не слишком усердствовали, отделяя живых от мертвых — Бергштайн пролежал в забытьи, пока не подошло подкрепление, и медик, по-желторотому дотошный, не убедился, что вместо десяти трупов нашел только девять с половиной.
Первое время после возвращения памяти Рихард часто просыпался, жадно хватая воздух: снилось, что мелкие камешки один за другим падают на грудь, мешая вдохнуть. Потом сны ушли, и вместе с ними ушло давнишнее, живое и яркое чувство тоски по дому. Не осталось ничего.
Впрочем, нет: были дела.
* * *
— Его Величество передает господину начальнику военного округа Штиглицвиндцуг распоряжение явиться к церемонии одевания, — знакомо отчеканил лакей, прибывший заполдень, когда Бергштайн, не без помощи адъютанта, справился с первой частью бумажной работы. Работа с людьми была ещё хуже: бумага, по крайней мере, не умножит то враньё, которое было на нее перенесено.
— Благодарю, — сухо кивнул Бергштайн, — Передайте Его Величеству, что я немедленно исполню приказ.
Лакей исчез. Двери кабинета захлопнулись — что твои ходики с птичкой. Впрочем, Его Величество, раздававший крайне строгие приказы, со своей стороны приурочить появление лакея к какому-то определенному времени не мог. Воображая тон, которым было высказано монаршье пожелание, Рихард растянул губы в улыбке, которую невнимательный человек мог бы счесть задумчивой. Скажите пожалуйста, распоряжение он передает! Одевать по утрам публично, раздевать по вечерам кулуарно.
Фрици, кошка похотливая. Никакого стыда.
Фридрих II Гаунаусский изволили задерживаться с утренним туалетом. Соблюдая приличия, Бергштайн старался приходить тогда, когда, по его разумению, взрослый здоровый человек успел бы одеться, привести в порядок амуницию, оседлать коня и сыграть пару партий в тонто. Его Величество каждый раз поражал верноподданного вдумчивым подходом. Церемонию одевания Фридрих ввел в придворный этикет впервые; строго говоря, слаженно действующая машина дворцовых служб и церемониалов, запущенная в Талиге одним из далеких предков царствующего ныне малолетнего Карла, в Гаунау попросту отсутствовала. Покойный Хайнрих был одним из ярких представителей династии Бербрудеров: имел привычку одеваться без посторонней помощи, ел из солдатского котелка и не стеснялся в крепких оборотах, осуждая избалованного выскочками-соседями зятя. А Фридрих, едва заняв не успевшее остыть резное дубовое кресло в королевском дворце Липпе, «ради прекращения беспорядка в доме короля» подписал указ о создании всех тех необходимых и милых его духу служб и церемоний. Новый властитель переиначил регламент, принятый в Дриксен, то на талигский, то на гайифский манер — реформы осуществлялись поспешно, с большими усилиями, но совершенно бестолково.
Наткнувшись на глухое сопротивление низвергнутых при смене династии старых аристократов и уловив робкое недовольство зажиточных столичных бюргеров, Фридрих вспылил на свой дриксенский манер. Он перенес столицу севернее, в не ожидавший такой милости рыбацкий городок — от неблагозвучного названия «Сучья бухта» избавились, переименовав новую столицу в Шванвайсберг. В народе перемены эти были увековечены присказкой: «Стала блядь бела лебядь». Народной мудростью с Бергштайном поделился свеженазначенный начальник тайной канцелярии Гаунау, некий фок Миллер, как раз в день перед судом над обвиняемыми в оскорблении Величества. Двенадцать человек повесили, захудалого дворянина, писавшего якобы кляузные подметные листы, перед обезглавливанием лишили рук, а семеро подозреваемых после допроса таинственным образом исчезли, будто и не было их вовсе. Фок Миллер работал от души, не особенно ратуя о личной выгоде и безукоризненно исполняя то, что он считал своим долгом перед Его Величеством и новой родиной. Подчиненные его боялись, но за глаза льстиво и фамильярно назвали «папашей». Стоило ли говорить, что на церемонии одевания фок Миллер не присутствовал: не в коня корм.
Бергштайн вошел как раз тогда, когда Его Величество, чеканя шаг, прохаживался перед строем восхищенных подданных из числа внутреннего кружка.
— Синий, Ваше Величество, синий — это так... — захлебнулся восторгом барон Риттер, молодой ещё человек с красивым, но безвольным и отечным лицом. Знамя из обессилевших рук товарища принял Тальберг, недавний дворянин и давнишний младший сын мясника:
— Ваше Величество, совершенно как шинель рядового, но много лучше! Так патриотично, так благородно…
— А что думает наш начальник округа?
Фридрих полуобернулся, изогнув лебяжью шею. Выражение его лица было крайне серьёзным, на грани суровости; придворный пиит, воспевая монаршью особу, не раз напирал на сравнение с далеким небесным светилом: такой же прекрасный, совершенный и бесстрастно-холодный, как зимние звезды. Впрочем, на миг светило загорелось куда более земными огнями: Фридрих одарил Бергштайна мимолетным, но замечательно бесстыжим манящим взором. Оставалось только надеяться, что группа восхищенных холуев была поглощена кроем мундира, облегавшего августейшую талию и августейшие чресла так, что в шинели подобного фасона ползти можно было бы, только отталкиваясь бровями и пальцами ног.
Рихард глаз не отвёл.
— Ваше Величество изволит готовиться к посольскому приему?
В честь прибытия гостей Фридрих давал маскарад, и грубоватый намек понял сразу — взгляд похолодел, шея распрямилась, нижняя губа поджалась. Впрочем, все тот же пиит, истощив небесную тему, не зря сравнивал Его Величество с северным летом: за грозой неизбежно следовало солнце. Фридрих махнул рукой, стянул убогий мундир и, улыбнувшись, повёл плечами. Улыбка на несколько мгновений осветила холодное лицо, оживляя правильные черты, превращая сухую гармонию в нежное, ласковое и тёплое несовершенство.
Впервые Бергштайн увидел эту улыбку в больнице при монастыре святого Тарквиния. За ранеными ухаживали усталые послушники и кислые до святости монахи, хранящие душу от искуса еще строже, чем старуха бережет себя от ревматизма. Рихард засыпал и просыпался в молчании; молчание гнездилось по углам его крошечного алькова, растворялось в воздухе, паутиной залепляло горло. В тишине воспоминания о прошлой, так нелепо закончившейся жизни множились и разрастались. Безмолвные призраки обступали его ложе, в горячечном бреду он называл их по именам, но они не откликались, не решались даже поднять глаз. Скалы спасли его, отняв память на время: так клады прячут в пещерах, так нашептывают в землю слова клятвы. Но теперь память, как детский камзольчик, не могла вместить в себе его новое «я». Тишины было слишком много, каждая минута в ней тянулась дольше Круга. Рихард мечтал о голосе, о простой, незатейливой болтовне, о смехе. Ему снилось детство: игры с Айрис, радостные минуты возни без присмотра матери, и их с сестрой подружка, ширококостная крепкотелая Дженни, ходившая за коровами и любившая к месту и не к месту залиться на весь двор песней к вящему недовольству госпожи Мирабеллы. Какими счастливыми на самом деле были эти серые надорские деньки, когда-то казавшиеся скукой и потраченным временем!.. Дженни осталась, сестра с матушкой остались, а вот Дика Окделла больше не было, только какое-то пустое место, живущее и не за себя, и не за него.
Тишина дала трещину в тот день, когда Рихард впервые почувствовал себя здоровым. Шепотки, как сквозняки, поползли по монастырю, от послушника к послушнику, от монаха к монаху. Потом в большом покое, в котором лежали рядовые, заговорило разом множество голосов. Смех прокатился по коридору с гулом чугунного ядра, ближе и ближе к Рихарду.
— В шестом покое, Ваше Высочество, — говорили будто бы близ самой двери крошечной комнатки, бывшей кельи странноприимного дома, превратившегося в лазарет.
— Ах вот он где, наш герой!
Новый голос оказался донельзя странным. Дик Окделл, любивший вирши, сравнил бы его с вином, томящимся в бочке: в нем была и сладость плода, и горечь косточки, и внутреннее беспокойство. Сержант Рихард Штайн, несмотря на три ранения и контузию, сумевший удержать перевал и представленный к получению Звезды Севера третьей степени, не хотел сравнивать. Он выжидал. Смех прозвучал снова, но замолк, оборвавшись на высокой ноте. Рихард приподнялся на локте, приветствуя визитера.
Ему протянул руку широкоплечий, высокий мужчина в парадном бело-черном мундире, шитом галуном. Лучи солнца, отражавшиеся от серебряной вязи, светили Рихарду в глаза. Он нахмурился, оглядывая визитера. Тот, приняв гримасу на свой счет, улыбнулся. Солнце заполнило комнату до краев, осветило тишину, сожгло воспоминания.
— Сержант, потрудитесь встать, перед вами наследный... — начал какой-то дюжий подполковник из-за плеча красавца в парадном мундире, но красавец недовольно шикнул, и подполковника сдуло в сторону.
— Лежите, лежите! Вам нужно поправляться, сержант-майор, — сказал красавец и жестом фокусника, живо напомнившим об оставшихся на другом краю света фельпских комедиантах, выудил из кармана серебряную табакерку.
— Сержант, — поправил его Рихард. Красавец улыбнулся снова, на этот раз с едва угадываемой ноткой превосходства — так улыбаются детям или больным.
— Вы проспали все новости, мой друг. Впрочем, вам простительно.
— Да примите же табакерку, Его Высочество ждет! — прошипел кто-то недовольный на ухо Рихарду.
Тот послушно протянул руку, забирая коробочку, согревшуюся в руке принца Фридриха. На портретах его рисовали вовсе не похоже: суровый, строгий, орлиный взор направлен в непокоренное пространство. Принц замешкался, словно забыв табакерку в руке, и вздрогнул, когда Рихард прикоснулся к нему. Ладонь Фридриха была неожиданно горячей.
— Я думаю, этот юноша достаточно доказал свою преданность, — задумчиво протянул принц, отняв, наконец, руку. Подполковник сзади громко засопел.— Моя гвардия будет примером, образцом для подражания, братством лучших из лучших. Ваш подвиг, сержант-майор — лучшая верительная грамота из всех возможных. Когда он сможет встать?
Этот вопрос он адресовал монаху, внимательно слушавшему разговор с самым благочестивым выражением лица.
— Все в воле Создателя, — тихо ответил монах, повел остреньким носом и заметил, — болезнь вытягивает из него силы. Молодому человеку не обойтись одной рыбой, а мясо дорого, дела наши Вашему Высочеству хорошо известны...
— Деньги будут, — прервал словоизлияния монаха Фридрих и кивнул куда-то вбок, — Разберитесь, Цернинг. Я хочу, чтобы сержант-майор был готов к строевой через неделю. А вы, молодой человек, боритесь с болезнью так же отважно, как боролись с бергерами. Рассчитываю вскоре увидеть вас.
Позже Фридрих признался, что с той, первой их встречи рассчитывал на значительно большее. Об этом Бергштайн узнал в свое время.
* * *
— …подготовиться следует и вам. Тайная Канцелярия определенно полагает, что на эту встречу вместе с экстерриором выехал и регент.
Миллер, скотина! Бергштайн сжал кулаки. Больше всего он не любил быть слабо информированным.
— Позволит ли Ваше Величество расспросить о подробностях?
— Нам не известно пока ничего определенного. Спрашивайте фок Миллера. Впрочем, кажется, информатор сообщил ему, что Алву в компании с графом Валмоном видели на Северном тракте. Вряд ли ему в голову пришло бы проводить приятеля в дальнюю дорогу.
Алва. Слово растекалось по языку кипящей смолой. Рихард почти чувствовал запах горелого мяса, железную и кислую муть во рту — кровь, это кровь, кровь от удара по лицу... Все кэналлийцы похожи один на другого, и у этого, ударившего его, чужие глаза, чужие ладони, чужая ненависть. Имя ещё хуже: рокот камней, селем стекающих на мирную деревеньку, рык, захлебывающийся хрипом, как у человека, которому вспороли горло — Рокэ.
Когда-то Ричард Окделл сказал, что жизнь герцога Алва — его жизнь. Жизнь Ричарда Окделла кончилась смешно и нелепо. Кончился и герцог Алва. Жизнь Рихарда Бергштайна, начальника военного округа Штиглицвиндцуг, не принадлежала регенту Талига. Он был свободен. Все долги оплачены. Отчего только кольнула вдруг где-то под лопаткой ненависть, раскаленная, как игла пыточных дел мастера?..
— Давайте завтракать, господа, — легко, вопреки собственному церемониалу предложил Фридрих.
Метр-д'отель, герцог Фурн-и-Праксис, звонкий и незыблемый, как чугунная чушка, встрепенулся, вслед за ним встрепенулись и придворные свиты. Процессия напоминала Рихарду карточный домик наоборот: стоило толкнуть одного, как поднимались все. Он замешкался, и Фридрих, с наслаждением наблюдавший, как раскручиваются колеса придворного церемониала, неодобрительно покосился в его сторону.
«Я тебе это припомню», — подумал Рихард и совсем не верноподданическим азартом оглядел стройные ноги Его Величества. Величество задышало чуть чаще и отвело глаза.
После завтрака Рихард вернулся к делам. Много лет дни его катились, как серебряные талеры по желобу, неизменно падая плашмя и разнясь только рисунком: лебедь или вензель, удалось или нет. Но в этот день монетка, закрутившись, так и осталась балансировать на ребре. Распорядок дня не изменился: все те же бумаги едва налаженной приказно-отчетной системы, заседание Совета, поздний обед в компании талигского посла, запросившего таких мер безопасности, как будто бы Создатель во плоти спустился на землю проведать своих чад где-то поблизости от Сучьей Бухты. Вымотавшись, Рихард позволил себе отступить от расписания и заменил чтение прогулкой, но и прогулка не помогла. Каждое дело, законченное сегодня, стоило ему напряжения, отводимого на три подобных. Алву видели близ границы... Нужно было думать, нужно было понять, зачем эта игра Талигу: слишком большой фигурой рискует беспокойный сосед, чтобы объяснить действия всесильного герцога охотой к перемене мест, свойственной птицам по осени. Что-то большее вызревало, наливалось соками в лучах тонкой дипломатии. Если слухи правдивы, что подтолкнуло регента? Новые верфи в Нухуте? Стабильность в Гайифе, наконец-то сплотившейся вокруг новой правящей династии? А если это враньё, то кому оно было нужно? Талигскому послу — или гайифскому? И, наконец, почему расстроился безупречный механизм его дня, почему спокойствие покинуло его именно сегодня?.. Рихард был почти рад, когда Его Величество кесарь Гаунау прислал за ним до заката солнца, вопреки всем договоренностям.
Фридрих отдыхал в маленькой каминной, смежной с королевской опочивальней.
— Наконец! Заставляете себя ждать, — тон Его Величества был холоднее льда, тонкой узорной коркой покрывавшего края паркового пруда. — Ваш доклад готов?
Он взмахнул рукой, прогоняя слуг. Камердинер Фридриха и главный его конфидант, седоусый грустноглазый Штокблюм, выдворил из спальни слуг, занимавшихся государевой постелью, и выслал лакея, возившегося с вечерними притираниями. Потом, с достоинством аиста, вышагивающего по лягушачьему болоту, вышел сам, плотно прикрыв за собой двери. Снаружи лязгнули алебарды: личная гвардия Его Величества без сна и отдыха сторожила покой монаршьей особы.
Фридрих тепло улыбнулся Рихарду, обхватил его за шею и поцеловал, требовательно и жадно.
— Не мог дождаться, когда ты придешь, — скороговоркой бормотал он, стаскивая с Рихарда мундир, — места себе не находил… хочу тебя, хочу тебя просто невозможно. Ну что ты стоишь, как чурбан? Иди скорее, иди ко мне.
Рихард перехватил широкое запястье короля, провел пальцами по тыльной, гладкой стороне.
— Не хочешь доклад просмотреть?
— Я хочу смотреть только на твоего красавца.
Фридрих попытался освободить руку, но пальцы Рихарда держали крепко, не причиняя, впрочем, боли. Король дернулся, попытался извернуться, потом, отчаявшись, прижался всем телом к любовнику, потерся бесстыже, пытаясь взять свое любым способом.
— Ты сегодня сам не свой, Рихи. Что такое? Это тебя так Миллер со своим Алвой уел?
Лицо Рихарда окаменело. Он досчитал до десяти, выдохнул, не разжимая хватки, и переспросил:
— Ваше Величество беспокоится по поводу приезда регента Талига?
— Беспокоюсь? Да, пожалуй, так, — Фридрих облизнул губы и мечтательно нахмурился, возведя очи горе. — Про него поговаривают, что он не гнушается пить из обоих колодцев. Судя по портрету, завидный кавалер: какие плечи, какие икры! Ах, Рихи, берегись, я бы...
Рихарду хватило двух длинных шагов, чтобы прижать донельзя довольную монаршью особу к стене.
— Поворачивайся, — приказал он низким, хриплым голосом и от души шлепнул замешкавшегося Фридриха по бедру.
— Нежнее, дикарь.
Фридрих, не скрывая удовольствия, послушно повернулся. Рихард безжалостно сдёрнул с него кюлоты какого-то очередного неуловимого оттенка лазоревого и опустил их до колен.
— Не возись, — подстегнул его Фридрих, пытаясь раздвинуть бедра чуть шире, — я готов. Прямо как Гаунау к вторжению... м-мм... внедрению... а-ах, осторожнее... встрече регента...
— Чего ты, блядь, добиваешься? — с веселой, искрящейся злостью уточнил Рихард.
Сквернословие, противное самой природе герцога Окделла, к полковнику Бергштайну пристало намертво с солдатских ещё времён. Фридрих лишь восторженно застонал. Рихард усмехнулся, позволяя себе последнее уже скотство и натягивая своего государя, как даже портовую девку постеснялся бы натянуть. Не этого ли хотел Фрици? Судя по стонам, по изгибу мощной спины, по чувственному сжатию там, внутри — именно этого.
— Мира... Я добиваюсь мира между нашими… о-оо, Рихи, мой хороший, да-да... нашими державами!
— Мира? Только его?
Рихард надавил на поясницу Фридриха, заставляя его прогнуться сильнее. Его Величество издало серию сладострастнейшего свойства звуков и изволило покачать бедрами, принимая в себя клинок начальника округа.
— Или ты хочешь, чтобы тебя отпялил десяток талигских лейб-гвардейцев при полном параде?
— Имея в виду государство... Действуй для себя... — простонал Фридрих, безуспешно цепляясь за атласную обивку стены. — Благополу... а-ах... получие одного — это слава... Да, так, вот так... Слава другого — да, да, да, сильнее, да, ещё!
Приказы Его Величества в значительной степени совпадали с желаниями самого Рихарда, поэтому было и «ещё», и «сильнее», и «резче». Фридрих, обездвиженный его натиском, зажатый между ним и стеной, стонал безостановочно, щедро делясь своим удовольствием с любовником. Но почему именно сегодня эти стоны, эта кошачья бесстыжая готовность отдаться удовольствию, эта, в конце концов, обезличенная поза приводили Рихарда в такое смятение чувств? Нет. Здесь он уже не должен думать о талигском посольстве. Это дурно и неуместно, да и что, в самом деле, могло бы его заставить... Сквозняк потревожил едва открытую створку окна, язычки свечного пламени поникли и съежились, и на долю мгновения золотистые, чуть потемневшие от пота пряди волос Фридриха показались Рихарду черными. Этого было довольно, чтобы окончательно потерять голову.
— Как я удачно сказал! — утомленным и довольным голосом отметил Фридрих, лежа на кровати. Рихард приводил свой мундир в порядок. — Действительно удачно. Благополучие короля — слава государства. Рихи, ты действуешь на меня благотворно.
— Прикажете зажимать вас у стены перед каждым публичным выступлением, Ваше Величество?
Восстановление предписанной дистанции после кратковременного альковного сближения давалось бы ему проще, если бы Фридрих не норовил вмешаться в естественный процесс. После соития каждый мужчина чувствует охлаждение. Позволь ему течь своим чередом, и броня придворного этикета сама собой ляжет на плечи, но если его баламутить...
— Было бы неплохо, — мечтательно протянул Фридрих и напоказ провел ладонью от шеи до живота, самым бесстыжим образом оглаживая себя, раздувая последние искры удовольствия. — Поцелуй меня. Это приказ.
Исполнять приказы было сутью новой жизни Рихарда. Исполнять, анализировать, предугадывать. Заботиться. Забывать о себе. Не думать о том, что за день перевернуло его почти устоявшийся мирок, полный мерно ходящих шестерней традиций и ритуалов.
— Останешься сегодня? — привычно спросил Фридрих, когда поцелуй себя исчерпал.
— Сожалею, Ваше Величество, — тоже привычно ответил Рихард.
Дело было не только в необходимости соблюдать определенные приличия, и не в том, что начальника округа могли хватиться как днем, так и ночью. И даже не в брезгливости пресыщения. Дело было в том, что у каждого мужчины должны быть границы. В позапрошлой жизни он, ещё мальчишка, позволил их нарушить. И умер.
Но усвоил необходимость учиться на своих ошибках.
ГЛАВА 2. ГРАФ ВАЛМОН, ЭКСТЕРРИОР ТАЛИГА
— Не шевелись, — попросил Рокэ.
Марсель, изрядно вымотанный любовной схваткой, и без его просьбы шевелиться не собирался. Было слишком хорошо. Алва навалился всем телом, обездвиживая, дополняя ощущение приятной попользованности. В глазах любовника, которые с годами ничуть не утратили неповторимого своего, сапфирово-синего блеска, читалось что-то непонятное.
— Я люблю тебя, — одними губами произнес Рокэ.
Что?! Что?.. Закатные твари!
— Я... я тебя тоже, — пробормотал Марсель, еле шевеля языком. Он зажмурился, смакуя совершенство момента. Рокэ потрепал его по щеке и сказал:
— Монсеньор, просыпайтесь. Завтрак подан.
Да чтоб тебя… ещё одно утреннее чудовище — и явно хуже предыдущего!
Марсель застонал и перекатился на другой бок. Потом всё же заставил себя сесть и с тоской посмотрел на разбудившего его поганца, которому чёрное с зеленью, фамильные цвета Валмонов, не подходили до такой степени, что превращали и без того бледного юношу в нечто вроде призрака. Поганец ответил равнодушным взглядом. Питер-Иммануил, виконт, мать его, Штаффен. С каких кошек Марсель вдруг решил взять себе оруженосца, он до сих пор не понимал и сам — вернее, понимал, и радости это не прибавляло. Младший братец герцога Придда нужен ему был, как прошлогодний снег, но оный герцог, правая рука кансилльера, изволил намекнуть, что прочит родственничка поприще дипломатии, юноше требуется опыт, и хорошо бы… С Приддами стоило считаться, и Марсель, полный тоскливых предчувствий, в Фабианов день потащился в Лаик. Впрочем, оруженосец ему не сильно мешал: тихий, малозаметный, да и вино разливать умеет. Рокэ, конечно, поглумился в своём стиле — но другого Марсель и не ждал. Ладно, через год он уже избавится от чуда природы. Эк всё же таращится — покойная нянюшка Марселя говаривала, что от такого взгляда молоко киснет… Слава Создателю, что Марсель не любитель молока.
Служанка, подавшая воду для умывания, тоже не радовала глаз: здоровеннейшая кобыла, по-северному блёклая, разве что толстая русая коса недурна. Вообще, чем ближе подъезжали к границе, тем дурнее становились женщины, мрачнее мужчины и кислее вино. И холод, проклятый холод, который Марселю был ненавистен. Красотой пейзажей Север тоже не баловал; сплошные болота, усеянные мшистыми валунами, громадные унылые ели и вересковые пустоши. В трактирах неизменная баранина с мятным желе, пироги с почками и некое чудовищное блюдо из коровьего желудка — Марсель по дурости как- то отведал сей северный деликатес и страдал потом неимоверно. Оставалось надеяться лишь на то, что в Шван… Шванвайсберге — вот же кошкин язык, и не выговоришь! — кормят более-менее прилично. Хотя чего приличного можно ждать от этих северян?
Марсель спустился вниз, где у стола давилась трактирной пищей личная охрана господина регента и прочий посольский люд. Сам господин регент изволил сидеть перед пылающим камином и задумчиво любоваться языками пламени. Марсель подошёл и сел в соседнее кресло. Есть ему не хотелось, а мысль о том, что не более чем через полчаса придётся вновь сесть на лошадь и до вечера тащиться по тракту, приводила в отчаяние. Ещё и этот сон… кошки его дери, вместе со всеми оруженосцами, регентами, посольствами и самим Марселем заодно. Впрочем, его-то самого кошки, можно сказать, и драли. Некий наглый и бесстыжий кот. Марсель прислушался к ощущениям пониже спины и скривил губы. За десять лет он привык, что временами Алва срывает в постели дурное настроение, и даже научился находить в этом некую приятность: наигравшись, тот становился почти нежен и одаривал Марселя совершено ошеломительными ласками. Но в дороге мог бы быть и поосторожней.
— Что, граф, решили попоститься?
— Доброе утро, господин регент. Да, пожалуй, сегодня я пощажу свой желудок — бедняга и так изрядно намучился.
Марсель бездумно любовался профилем Алвы, тонкостью своей напоминающим драгоценную гальтарскую камею, блеском чёрных волос и небрежностью позы. За все годы их близости он так и не привык к этой диковатой красоте, которую время почти не изменило — Алва выглядел почти так же, как десять лет назад, разве что взгляд его стал холоднее, да меж бровей появилась неглубокая складка. И, Твари Закатные его возьми, ни сединки, и это после всего, что он пережил — должно быть, дело в шадской крови… Марсель, который недавно приметил у себя пару седых волосков, беззвучно вздохнул.
— Ты нынче молчалив.
Алва редко говорил ему «ты» на людях. Марсель оглянулся — у стола царила пустота, только служанка собирала грязную посуду. Стало быть, совсем скоро ехать… Он снова вздохнул.
— Я дурно спал.
— Ничего, выспишься в седле.
— Не говори мне о сёдлах после вчерашней… скачки. — Марсель все же не сдержался. — Я и хожу-то боком. Кстати, просил бы тебя немного поумерить пыл — или ты готов сменить экстерриора на переправе?
Алва усмехнулся, весело и ехидно, и потрепал Марселя по колену.
— Ночью ты не жаловался, — он неожиданно подмигнул. — Хватит ныть — поехали.
Алва легко поднялся с кресла, натянул перчатки и вышел из трактира, успев по дороге приобнять служанку и даже шепнуть её что-то на ухо. Белобрысая кобыла вздрогнула и, едва не упустив из рук поднос с посудой, зацвела нежным румянцем, в изрядной степени её украсившим. Марсель неожиданно развеселился. Он в очередной раз подумал: в этой поездке Алва будто отпустил себя. Дурачился, как встарь, заигрывал с девицами, даже пел иногда, собирая вокруг восторженную публику… В столице он большую часть времени был невыносимо мрачен или язвителен — а чаще и то, и другое вместе, отчего у окружающих делались нервные судороги. Особенно стало плохо, когда господин кансилльер Савиньяк поймал его на честном слове, и Алве пришлось раз и навсегда прекратить дуэли. Желание-то убивать у него никуда не делось… Только за последний год он трижды исчезал вечерами из дворца и ввязывался в трактирные драки, после которых возвращался потный, окровавленный и с улыбкой, от которой дрожали даже бестрепетные королевские гвардейцы. При дворе Алву ненавидели даже больше, чем в бытность его Первым Маршалом, а юный король Карл боялся его до икоты. Бедняга, наверное, спал и видел, как, достигнув двадцати одного года, возьмёт в руки власть и избавится от господина регента. Наивное дитя… тебе бы в свою покойную матушку пойти, вот у кого был воистину мужской нрав. Но ты, увы, сын своего отца… Марсель поморщился — вспоминать Фердинанда он не любил.
Позже, трясясь в седле — Алва, как всегда, унёсся вперёд в компании своих кэналлийцев — Марсель с тоской думал, что господину кансилльеру следовало бы учредить орден «За долготерпение». Без сомнений, граф Валмон по праву стал бы первым кавалером этого ордена. По правде говоря, у него не раз и не два мелькали мысли, что надо прекратить эту связь: иногда было совершенно невыносимо терпеть грубость и одновременно равнодушие Алвы, приступы его хандры и давно надоевший сарказм. К тому же он устал от того, что люди, посвящённые в степень близости регента и экстерриора — слава Создателю, их было хотя бы не слишком много — относились к нему, словно к левретке знатной дамы, которой хочется дать пинка, да нельзя, ибо дама славится свирепым нравом. Но Марсель никак не мог решиться. Не потому, что боялся гнева всесильного любовника — потому что иногда Алва… возвращался. Будто бы кто-то протирал серебряное зеркало: только что оно было замутнено, и вдруг снова отражает мир, и ловит солнечные лучи, сверкает, наполняется ослепительным блеском… Но такое случалось всё реже и реже.
Марсель поймал себя на том, что уже целую минуту ёрзает в седле — в заду словно обосновался осиновый кол. Да ещё и моросить начало — плащ уже набряк от влаги, влажный воротник противно лип к шее. К кошкам всё! Он выругался, натянул поводья и решил дождаться ползущей в арьергарде кареты — устроится поудобнее и плевать. Заодно и бумаги посмотрит.
В карете было холодно, но по крайней мере сухо, а многострадальные чресла Марселя нашли покой на мягком сиденье. Он медленно проглядывал посольские письма, гораздо внимательнее читал донесения прознатчиков и размышлял. Перемирие. Оно важно, оно крайне важно Талигу — для того, чтобы общими силами, наконец, задавить Гайифу. Сейчас самое время — старческая глупость Дивина достигла своего пика, отношения с Дриксен ухудшились. Впервые за долгие годы «гуси», кажется, готовы вступить в союз не с этой империей сластолюбцев, а с Талигом. Теперь, для ровного, как говорится, счёта, Алве надо знать, что на северных границах ему не угрожает ничего. Или хотя бы точно знать, что именно угрожает… Словом, нужно одно: определённость.
ГЛАВА 3. БАРОН ФОК БЕРГШТАЙН, НАЧАЛЬНИК ВОЕННОГО ОКРУГА ШТИГЛИЦВИНДЦУГ
— Скажите, барон, правду говорят, что Его Величество выписал из Нухута два ящика потешных огней и мастеров-фойерверкеров?
Рихард пил шадди, жевал безвкусный сыр на безвкусном же куске хлеба и проклинал утренних визитеров. Но выбирать не приходилось. Сын у старого фок Креббса только один, он же — наследник каменоломен, месторождений железной и медной руды, а также богатого, открытого только четыре года назад серебряного рудника. Соль старый граф тоже недавно прибрал к своим клешням, вырвав их у потерявшего хватку Тисхена. Роковая охота, унесшая жизнь старого медведя, самым плачевным образом сказалась и на старых торговых связях. Липпе осиротела, осевшие в Липпе торговцы разорялись. А северянин Креббс стал графом, капитал его разросся, как опухоль, и, учитывая астрономические долги молодого двора Фридриха, с Креббсом приходилось считаться втройне. Ровно настолько, чтобы принимать его недоросля-сына по первому капризу оного.
— Это государственная тайна, виконт. Но могу обещать, что праздник вам понравится.
— А музыканты откуда будут?
Отчего у властных отцов так часто рождаются безвольные дети? Кто бы мог подумать, что это светское ничтожество было зачато человеком, прошедшим за шестьдесят лет путь от нищего поденщика до титулованного хозяина четверти страны?
— Увы, виконт... Может быть, господин Монферра вам поможет? Торжествами должен был распоряжаться именно он.
И, видит Создатель, не только Рихард пытался отговорить Фридриха делать праздник для Талига гайифскими руками. Даже столь умелыми.
— Может быть, — протянул молодой Креббс и ощутимо заскучал. — Ах да, барон, совсем забыл! Тысяча извинений, город кипит, у Анни все только и говорят про свои костюмы — вы вот, кстати, кем идёте? Я пока в совершеннейшем раздрае, а Ульрих — ну, Риттер — собирается переодеться танцовщицей! Вообразите только!
— Воображаю, — барон Риттер и впрямь с радостью делал всё, на что способна танцовщица за полторы серебряных монеты. Разве что плясать не умел.
— Так вы-то, барон! Как бы нам не пойти в одном и том же, — взволновался виконт.
— Вряд ли. Я буду одет собой, как и всегда.
— А Его Величество? Ну хоть намекните!
Разномастные желающие подмахнуть королю из кожи вон лезли, чтобы угадать с темой, которую будет задавать августейшая особа — лучше повода, чтобы втереться в доверие и урвать кусочек, для светской бестолочи еще не было придумано.
— Не имею права разглашать, виконт.
— Как угодно, — надулся Креббс-младший.
— Вы, кажется, что-то вспомнили и хотели мне сообщить?
— Вспомнил?.. Ах да, точно, — виконт попытался сделать лицо чуть умнее обычного. — Видите ли, отец сейчас никак не может быть в столице, здоровье не позволяет ему надолго отлучаться из замка — эта спина его положительно выводит из себя...
Рихард сочувственно покивал головой. Как же, старый, больной человек, согбенный годами и невзгодами. Был один такой в Талиге, ухитрился сожрать целую армию и одного глупого мальчика в придачу. Значит, демонстративно не желает видеть талигской делегации. Очень интересно.
Видит Создатель, виконт старался проявить себя. Кто виноват, что у него ничего не получалось? Из пятнадцатиминутной путанной и пространной речи горе-наследничка Рихард выудил только то, что старый граф категорически отказывается поддерживать королевские шашни с Талигом, и будет воротить рыло до тех пор, пока не изыщется способ компенсировать расходы, ожидаемые из—за оттока гайифского капитала и разрыва торговых отношений с союзником. В конце концов, у Талига был Надор, и продавать в Надор железо было не умнее, чем идти к кэнналийцу в гости со своим вином.
— Так вот, отец положительно настаивал, чтобы его мнение было донесено до Его Величества, но, барон, вы же понимаете... Вот я и подумал... К вашему мнению король всегда прислушивается, это все говорят. Не могли бы вы как-нибудь поспособствовать?.. Поверьте, мой отец никогда не забывает о тех, кто ему однажды помог.
Нет, все-таки не старался.
— Я сделаю все, что в моих силах, виконт, — расплывчато пообещал Рихард. Бездарно потраченные полчаса самого продуктивного утреннего времени. Затылок начинал противно ныть.
Креббс принял обещание, как должное.
— Вот ещё, вспомнилось, — выдал он на прощание, поправляя щегольской шейный платок, — отец просил передать лично вам — до тех пор, пока посольство Талига находится в Гаунау, жизнь Его Величества в постоянной опасности. Есть все основания предполагать, что переговоры были придуманы для прикрытия совершенно иной цели.
За козлетоном наследника послышался стальной голос Креббса-старшего. Ценные сведения. Только что это: предупреждение или угроза? И если последнее, не слишком ли заврался граф?
* * *
Дни перед приездом экстерриора Талига тянулись особенно муторно; казалось, что в механизм, управляющий согласованностью явлений небольшого Шванвайсбергского мирка, попал песок, оттого шестерни двигались медленнее, норовя замереть на каждом сцеплении, а резные фигурки, изображающие придворных, дергались несообразно замыслу. Мало было таинственных подготовок тайной канцелярии, бесконечных придворных пересуд и нервного обморока, случившегося с девицей фок Штеккер посреди обсуждения количества холостых в талигской миссии — даже посол Талига, всегда спокойный, с чуть припухшим лицом и ничего не выражающими глазами, как будто только пробужденный после краткого дневного сна, проявлял все признаки неразумного волнения. Патен бушевал, размахивал какими-то письмами и требовал выделить дополнительный полк для охраны регента. Инкогнито герцога Алвы трещало по швам, а Рихард молчал, приложив ладонь ко лбу и представляя себе, как тысяча мушкетеров будет пытаться разместиться вокруг посольской резиденции, частью забравшись в подвал, частью развалившись на черепице или повисая на флюгерах.
Миллер, заинтересовавшийся посольской нотой протеста, долго изучал письма, после чего заметил, что враг внутренний, как, впрочем, и враг внешний, вряд ли будет так глуп, что оповестит о своих намерениях покуситься на жизнь регента Талига в письменном виде и вышлет оповещение заранее, как вызов на дуэль. Миллер был прав. Это, несомненно, была неуклюжая провокация, рассчитанная на несколько истонченные злоупотреблениями нервы посла. Сьентифики называли винную и пшеничную эссенции спиритами, сиречь духами; исходя из этого, Патена можно было бы счесть душевным человеком. Впрочем, нет дыма без огня. Бергштайн предложил внести это предложение в протокол ближайшей встречи с королём. Зная Фридриха и его страсть к красивым жестам, он был почти уверен, что полсотни или сотню к уже отписанным для охраны гвардейцам он прибавит с удовольствием, да ещё и из своих личных, отборных. На этом дипломатическая миссия Рихарда не заканчивалась: к позднему ужину испросил аудиенцию посол Гайифы. Ожидая нечастого и малоприятного гостя, Рихард разобрал первоочередные приказы и прошения, проверил за секретарем журнал писем, а за Лотаром — мелкие счета, но забыться за работой не удалось.
Покушение — фарс, игра, но кто может знать… В моих руках жизнь человека, который меня убил. Почему я не хочу мести, не злорадствую, почему, в конце концов, мне не всё равно, почему мне страшно? Разве я ещё могу бояться чего-то, когда я давно окаменел?
— Маркиз Эспиру приехал, майнхерр, — Лотар выпучил глаза, изображая служебное рвение, и тут же зевнул, прикрывая рот веснушчатой ладонью. — Ждут.
— Распустился. Как стоишь? Как докладываешь? — Рихард устал настолько, что даже на подзатыльник сил не хватало. — Ну?
— Р-разрешите доложить, херр оберст! Маркиз Эспиру на аудиенцию прибыл!
— Вольно. Зови.
Лотар немедленно зевнул второй раз, ещё сильнее разинув пасть. Ну что с ним будешь делать?
— И завари крепкий шадди. Самый крепкий, какой только сможешь. Потом можешь быть свободен до утра.
Предыдущий конхессер, какой-то хитрый сухофрукт, был спешно отозван по смерти Бербрудера: то ли выметали сор, пользуясь предлогом, то ли дальновидно учли вкусы свежеиспеченного короля. Теодор Эспиру, в отличие от своего предшественника, был молод и хорош собой почти до неприличия. Женщины такой красотой восхищались, мужчины с определенными вкусами таяли, как подслащенный лед в креманках. У посла были огромные, чуть раскосые глаза серны, будто бы подведенные черной каемкой ресниц. На королевские завтраки эту серну звали неприлично часто. Однако, по своеобразной иронии судьбы, маркиз был убежденным любителем женского общества, и Фрици, плененный глазами, стройными ногами и прочими дипломатическим достоинствами, мог только утверждать, что виноград слишком зелен. Поток приглашений, впрочем, не иссякал: посол представлял чисто эстетическую ценность.
Бергштайн имел уже много возможностей убедиться, что в дополнение к очам с поволокой Эспиру получил от Создателя кошачий ум. В медоточивых устах маркиза сухие приказы выживающего из ума Дивина превращались в поэмы, но категоричности своей не теряли даже под слоями патоки. Паона не одобряет альянс с Талигом. Паона устала намекать и готовится начать действовать. Семья Тессали и семья Мореи, платившие золотом за бумагу, могли перестать довольствоваться росчерком пера тессория. У Фридриха было изрядно и личных долгов. Ружья и пушки покупали в Гайифе. Селитру привозили из Гайифы. Зерно, уже два года еле родившееся в Гаунау, привозили морем из Гайифы. Талиг обещал сказочные цены на варастийское зерно, но как его довезти? Хватит ли его на всех желающих? И, что ещё важнее, положат ли жители Гаунау живот на полку, ожидая обещанного зерна, если гайифские корабли развернутся сейчас, а талигские обозы придут когда-нибудь потом? Словом, стоит ли овчинка выделки?
— У вас очаровательный дом, барон. Прекрасный вид даже ночью!
Вдоль аллеи, от дворца до Охотничьего павильона, выстроились гвардейцы с факелами. Талигское посольство ожидали с раннего вечера.
— Руки мастеров любой вид превратят в прекрасный, — Рихард выцедил из себя обязательный комплимент империи. У серны есть повод обидеться. Его, кажется, встречали днём, в старой столице, торжественности не способствовавшей, как и всякий крепкий бюргерский город.
Лотар принес шадди и закуски. Крохотная, почти прозрачная фарфоровая чашечка смотрелась в изящных руках посла куда органичнее, чем в руках Рихарда.
— Благодарю, барон. До чего хороши марсапанне!
Ещё бы, если они гайифские. Даже гадюкам сладок и приятен воздух отечества.
— Сердечно рад, маркиз. Хотя благодарить за них нужно вас. Если бы не прививка высокой культуры, ели бы мы с вами пироги с яблоками...
Отменно вкусные, между прочим.
— Ах, барон! Вы так тонко понимаете эти вещи, — расплылся в улыбке Эспиру. Кажется, именно за эту улыбку первая фрейлина Её Величества назвала посла эвротом. Глаза эврота, впрочем, были холодны и непроницаемы: две дыры на смуглом лице. — Что, как не приятные мелочи, придает жизни привычный ход? Казалось бы, просто милая безделушка, кусочек подслащенного миндального теста, но если бы ее не было, разве так вкусен был бы шадди?
Ещё вкуснее, смею тебя уверить.
— Полагаю, совсем не так.
— Согласен с вами, барон! А если собрать вместе все эти незаметные, повседневные мелочи? Не сложится ли из них вместе большая часть нашей жизни? Смешно даже подумать, как все мы зависимы от такой крохи…
Началось. Паона перешла от уговоров к угрозам. "Кости брошены", как говорил один гальтарский полководец. Серна, многозначительно блеснув глазами, немедленно прянула назад, мелодично засмеявшись:
— Прошу меня простить, барон, я отнимаю ваше бесценное время рассуждениями о природе вещей. Это всё осень, знаете ли. Тревожная пора: все эти перемены в природе, движения воздуха... Ветер в этот раз с юго-запада, самый вредный для здоровья.
— Верно, но, говорят, он способствует урожаю, — Рихард счел, что игра в лоб требует ответной игры в том же стиле.
— Урожай уже сняли, барон. Сейчас, кажется, как раз рассчитываются с работниками. А этот ветер приносит дожди, губительные для посевов на будущий год.
Маркиз закинул ногу на ногу и откинулся на спинку кресла. Вот у кого есть и день для того, чтобы накопить яду, и ночь для того, чтобы впрыскивать его. Рихард устало провел ладонью по лицу, прикрыв глаза. От дипломатии его всегда подташнивало.
— Поговорим откровенно, маркиз. Что вы хотели мне сообщить?
Эспиру моргнул, взял минутную актерскую паузу. Насколько проще было бы, если бы он и в самом деле метил в королевскую постель! К Фрици его, дня на два безвылазно; даже гренадеры уходили из королевской опочивальни на полусогнутых, что уж и говорить о тщедушном юнце. Может быть, это убавило бы у маркиза рвения.
— Я хотел просить вашего совета, мой дорогой барон, — вкрадчиво начал Эспиру и остановился, будто бы набираясь смелости. Впрочем, Рихарду показалось, что за выученной интонацией, пропитанной азами высокой дипломатии, как корж любимого пирожного Его Величества — коньяком, проскользнула какая-то человечная нотка, и нотка эта удивительным образом была тревожна.
— Я весь превратился в слух, маркиз.
— Видите ли, ситуация, в которой я нахожусь, достаточно щекотлива, — Эспиру вздохнул и покачал в руке фарфоровую чашечку, — но без подробного её описания я не могу объяснить вам необходимость вашего совета. Вечером третьего дня ко мне явился управляющий и сообщил, что колодец стал негоден, и надобно делать другой — кухонный мальчишка отравился колодезной водой. По моей просьбе он описал все признаки отравления; я полагал, что вода вовсе не при чем, и постреленок уворовал какую-нибудь дрянь с лотка разносчика. Предположение мое оказалось отчасти верным; не знаю, как вы, барон, а я не слышал ещё о том, чтобы от грязной воды начинались кашель, кровохарканье и истечение крови из определенных мест, которые вовсе не стоит упоминать за столом. Я спустился к прислуге; мальчишка был при смерти. Мысль о райских садах весьма способствует раскаянию. Постреленок, оказывается, хотел отомстить повару и слопал целое блюдо печеных засахаренных сластей, которые обычно подаются к утреннему шадди. У всех свои слабости, господин барон; моя чуть не привела меня к Создателю. Медик засвидетельствовал, что причиной смерти был неизвестный ему яд. Повар ни в чем не сознался, но, как оказалось, на кухню запросто заходят посыльные из лавок.
— Повара следует допросить с пристрастием.
Эспиру скривил губы:
— Вряд ли; доброе слово всегда действеннее тисков для пальцев, особенно если оно подкреплено саккотой. Итак, господин барон, вот и затруднение, приведшее меня к вам: кому могли понадобиться эти сладости с секретом? Теперь, когда вы ждёте визита миссии Талига, все это приобретает особенный, щекотливый смысл. Что ещё удивительнее, из Паоны пишут мне, что Шванвайсберг готовится принять регента; вот загадка, ведь официальных приготовлений мы не замечали. Из Паоны же мне пишут, что нет ни малейшего сомнения в дружбе нашей с Его Величеством Фридрихом Вторым, да продлит Создатель годы его, но что я могу поделать? Я ведь только человек, человеку так свойственно сомневаться и терять веру. Блюда мои теперь пробует слуга, и это не может способствовать доброму настроению.
Рихард сидел напряжённый, как струна. Прямое обвинение? Тогда зря, мертвый гайифец — не поросенок в яблоках, чтобы подавать его на стол после переговоров. Да и слишком северно в Гаунау для таких тонких ходов. Намек? Возможность раздуть скандал? Шантаж? Проверка на лояльность? Может быть; губы посла улыбались, зубы белели, а глаза его понять было решительно невозможно.
— Как бы то ни было, дорожа добрым отношением Его Величества и радея о дружбе меж нашими державами, я не счел возможным предавать случившееся огласке и писать официальное обращение. Вместо этого я пришел искать защиты у человека, в чьем благородстве, как и в политической дальновидности, не сомневаются ни на севере, ни на востоке Золотых Земель.
Поза Эспиру спорила с его словами, возражала тону: разве будет искать защиты змея, раскачивающаяся перед броском?
— Я польщен, маркиз. И постараюсь оправдать ваше доверие. Во-первых, охрана. Охранять нужно дом, охранять нужно вас самого. Сейчас с вами канданские наемники, и их не более десятка. Верно? Достаточно ли будет двух десятков из лучшей моей роты?
Цветистые слова гайифской благодарности стоили очень мало.
— Во-вторых, нужно найти злоумышленника. Этим может заняться…
Эспиру покачал головой:
— Если будет позволено, господин барон, я хотел бы избежать столкновения с минхеером Миллером. Его симпатии не всегда очевидны, но антипатии крайне ясны. Смогу ли я чувствовать себя в безопасности?
Прощался посол долго, с выматывающими душу заверениями в вечной любви между великими державами. Оставшись один, Рихард посидел немного, закрыв глаза. Боль растекалась от брови вверх и вправо, захватывая висок. Он с трудом поборол желание удариться лбом о соблазнительно холодное оконное стекло. Привет от Креббса, анонимный листок, запуганный талигский пьяница и неудачно отравленная гайифская гадюка. И всё это за один день, а завтра Фридриху, конечно же, доложат про опасность двойного покушения, и все они позавидуют выходцам — им хоть есть куда убраться с лица земли.
Толстая, меланхоличная нухутская собачка, лежавшая у камина, громко зевнула, пристраивая поудобнее длинный, слюнявый язык, и с бесконечной любовью и тоской посмотрела на Рихарда, будто бы напоминая, что время позднее и пора уже пойти спать в другую, предназначенную для этого комнату. Собачка, подаренная Рихарду очередным временным увлечением Фрица, должна была, по замыслу дарителя, до крайности унизить барона, но неожиданно прижилась в холодном доме.
— Может быть, и на тебя покушаются, Хесхен? — спросил Рихард у собаки. Та подняла уши, махнула хвостом и широко улыбнулась, тут же вываливая язык из пасти.
— Как же мало тебе нужно для того, чтобы вилять хвостом, дружок.
«Как мало вам нужно для того, чтобы позабыть о своей клятве». Боль вошла под ребра, как нож; он думал, что забыл темную фигуру у ярко горящего камина, забыл тошнотворный запах отравленного вина, чесночную вонь, стыд, отвращение, растерянность, страх…
Хеснех заскулил, уткнулся тупоносой мордой ногу Бергштайна. Рихард осторожно поднял собаку на руки, погладил между мохнатыми ушами — в сущности, подло укорять животное в том, что оно кому-то радо, и как стыдиться себя нужно, чтобы отрицать в окружающих саму возможность эту радость ощущать.
По дорожке, следующей к дворцу, во весь опор проскакали два всадника в бело-синих плащах королевской гвардии; мелкие камешки, разбросанные копытами лошадей на повороте, ударились в панорамное окно, как будто прося впустить их внутрь.
Делегация Талига прибыла в Шваневайсберг.
@темы: первый маршал Тагила, пейсательство, Ссылки
-
-
01.03.2015 в 18:19-
-
01.03.2015 в 18:19-
-
01.03.2015 в 18:20-
-
01.03.2015 в 18:53-
-
01.03.2015 в 19:15-
-
01.03.2015 в 19:20-
-
01.03.2015 в 19:22-
-
01.03.2015 в 19:26-
-
01.03.2015 в 20:19Ну Ы!!
Ну Ыыы!!!
Хочу дальше хочу дальше хочу дааальше!!!
хнык
(уныло поплелась читать збф)
-
-
01.03.2015 в 22:21Во-первых, отдельное спасибо за актерскую труппу к которой прибивается Ричард, вот просто авторы взяли и протащили тело рухнувшего от наплыва чувств читателя по всем кинкам, погладили все, что можно, и напомнили детскую страсть к книге "Скарамуш". Слов нет
Во-вторых, драма Алвы.
Похоже, я всё-таки не безнадёжен в деле воспитания. Кто бы мог подумать.
от неожиданности даже хохотнула на этом эпизоде. Вот это эгоцентризм, вот это самомнение. Окделл нервно плачет в уголке.
— Это, наверняка, лишь сплетни. — Патен замялся. — Я слышал, что королева тоже дарит барона своим вниманием. А Фридрих, якобы, только приветствует это и даже…
а может у Алвы и не самомнение. У Ричарда явно была впечатляющая ролевая модель перед глазами в детстве.
Но вообще, Алву хочется нежно побить подсвечником. То есть сперва на него хотелось уронить потолок вместе с люстрой, как только он огрызался на Марселя, но бедный Алва и сам так страдает, так истерит...
Очень некрасиво, кстати, истерит - в глубине души считает, что глубоко несчастен, и Марсель ему не то и не се, а словами через рот сказать выше его достоинства. К тому же тот явно ему нужен, как бы Алва ни предпочитал страдать сам с собою. Так что Марселя жаль до ужаса.
К тому же он устал от того, что люди, посвящённые в степень близости регента и экстерриора — слава Создателю, их было хотя бы не слишком много — относились к нему, словно к левретке знатной дамы, которой хочется дать пинка, да нельзя, ибо дама славится свирепым нравом.
Но и Марсель затейник - как сам, так не левретка, а как барон - так игрушка
Инкогнито герцога Алвы трещало по швам, а Рихард молчал, приложив ладонь ко лбу и представляя себе, как тысяча мушкетеров будет пытаться разместиться вокруг посольской резиденции, частью забравшись в подвал, частью развалившись на черепице или повисая на флюгерах.
В-третьих, парадоксально, но Фридрих - определенно новая и прекрасная любовь на фоне страдающих от политики, вины и безответных чувств
и глупостигоспод. О, эта сияющая звезда! Жаль, что супруга его только за кадром.К Фрици его, дня на два безвылазно; даже гренадеры уходили из королевской опочивальни на полусогнутых, что уж и говорить о тщедушном юнце.
Ну нет таких слов.
-
-
01.03.2015 в 22:49Наконец-то Алва пострадает! Я чувствую Дика отмщенным за те тыщи мильёнов фиков, где он терпит все выходки монсеньора и всегда готов пасть к ногам нашего совершенства, стоит тому только обратить на Дика внимание))
-
-
02.03.2015 в 00:26anamirta, спасибо вам огромное за отзыв, такие отзывы мотивируют писать и писать, не останавливаясь
Актерскую труппу сами обожаем до визга поросячьего, ну и интертекстуальность канона обязывает: какой Шекспир без актеров?)))
Очень некрасиво, кстати, истерит - в глубине души считает, что глубоко несчастен, и Марсель ему не то и не се, а словами через рот сказать выше его достоинства. К тому же тот явно ему нужен, как бы Алва ни предпочитал страдать сам с собою. Так что Марселя жаль до ужаса
Ну тут как: у Алвы, даже по канону судя, тяжелый анамнез. Трудная семья, смерть братьев, реакция родителей на это. неожиданно навалившаяся ответственность, которая не всякому по плечу. Он родился одним, а вынужден быть совсем другим. Через 30 лет такой жизни крышечку должно срывать очень основательно, как у кипящего чайника)) Это, конечно, его не оправдывает, но Марсель зря думал, что сможет жить на муравейнике и не быть покусанным)))
как сам, так не левретка, а как барон - так игрушка
Дык! Нельзя же искренне считать себя неудачником, этак можно и в депрессию впасть :3
Очень, очень рада, что августейшая семья Гаунау вам понравилась - это приятнее всего, учитывая, что они любимцы одного из авторов
Enco de Krev, спасибо вам за отзывы, авторский коллектив шлет вам сердец!))) И да, кармическое возмездие будет доставлено по адресу, в этом даже можно не сомневаться
-
-
02.03.2015 в 01:07это да, конечно. И Марсель, который сам обманывать рад, тоже красавец, но у меня, наверное, сработало личное предубеждение против людей, которые страдают за что-то / для кого-то и тихо-тихо, молча в глубине души расстраиваются, что никто величие их жертвы не ценит, страданий не видит, а потом кипящим чайничком выплевывают кипяток на всех, кто рядом. Ну ладно, Алву тоже жаль)))
Очень, очень рада, что августейшая семья Гаунау вам понравилась - это приятнее всего, учитывая, что они любимцы одного из авторов
очень-очень радует. Полюбила, как родных практически, переживаю вон, как они там дальше на фоне таких-то страстей)
-
-
02.03.2015 в 15:52-
-
02.03.2015 в 15:56Эээ... А куда делся мой комент?O-O
Ну, ладно, главное, ты его прочитала
-
-
02.03.2015 в 15:57-
-
02.03.2015 в 16:00Глюки дайри, наверно...
Ах, как мне нравится ваш текст, я прям так и предвкушаю, что он раздаст всем сестрам по серьгам!
А потому что не надо выеживаться и обижать маленьких поросят!
-
-
03.03.2015 в 22:15ПруссиюСевер не напишете,мне все равно мало покажется. Перечитывала незаконченное дажеочень зашло-потому что новое,неожиданное
опять же,вот монарх...не успела я подрасстроиться отсутствием анакса.И на жену любопытно поглядеть при случае,кстати
с большим удовольствием поверю в такого Ричарда-трогательный большелапый щенок рос,рос и вырос.
-
-
03.03.2015 в 22:52Анакса, наверное, я бы написала как-то так же. Повеселее и поярче. Только, ввиду последних новостей про вторую половину анакс-ОТП, наверное, лучше совсем не писать, противно очень, как в говне купаешься. Любимого героя или эгопроекцию можно влюбить в инфернального свиноеба типа Алвы, в холодную надувную куклу типа Лионеля, да в кого угодно, в сущности. Только не в человека, который срет в штаны, плачет, кается, а через пять книг считает, что во всем виноваты штаны и надо было их торжественно сжечь.
-
-
04.03.2015 в 04:19-
-
05.03.2015 в 17:18-
-
09.03.2015 в 18:22я же слез с этого, а тут вы и ОПЯТЬ
господи, какой Дикон, нимагу
-
-
10.03.2015 в 10:51Тедиэн, не совсем. Память вернулась к нему на причале в Агарисе, в первой части, после лобового столкновения с Циллой. Просто он вернувшуюся память довольно долго рефлексировал, было о чем поразмыслить.
Aerdin, мимими! Спасибо огромное! Мы очень, очень, очень рады, что смогли вас опять и на это же самое
-
-
10.03.2015 в 10:57-
-
10.03.2015 в 10:59-
-
10.03.2015 в 11:57я за это уже сидел (((
А когда дальше, абыр?!
-
-
10.03.2015 в 11:59а дальше пока хз когда, ввиду реаловых кото-клизмов,но надеемся, что очень скоро. У нас уже есть наработки и коты в холодильнике!)))
-
-
10.03.2015 в 12:08-
-
10.03.2015 в 12:43-
-
10.03.2015 в 12:47Cayetana, спасибо вам за отзыв, нам очень-очень приятно!)))