Начал смотреть Дживса и Вустера. Буду краток... Гонория!! Вот это баба, мать вашу. Слона на скаку остановит, хобот ему оторвет. Вустер дурак и счастья своего не ценит)) Кстати, прозреваю фэмслэш.
Краткая выдержка из истории одного дневника, или "О гугл, ты жизнь!" Смиренный отрок Пафнутий в изумлении глубоком пребывает, ибо находили многогрешный сей блог по следующим фразам: - врожденные заболевания головного мозга (да с радостью, обращайтесь!) - спартаааа (Сегодня вечером мы будем есть КАШУ!!!) - вассал все стены замка обоссал (мои соболезнования, сэр!) - порномультипликация (её, очевидно, рисуют 40 китайцев, нелегально проживающих в коробке из-под калькулятора) - похоже на пеар двача (абсолютно по адресу, /б/рат! не просто похоже - оно и есть) - лизать ножки сельмы хайек (блядь, они читают мои мысли!! как??) - медицинские аватарки (чтобы от одного взгляда на такую ощитить силу пушистой клизмы?) - крем для жопы мазь (мой фаворит.) - как бороться с плохим настроением (здесь ответ на этот вопрос искать бесполезно, увы) - ты сегодня мне принес гидравлический насос и сказал, что это ландыши (люди, я люблю вас!) - есть ловкость ума и рук (значит, задумайся и подрочи) - секреты домофона (сказки дядюшки Примуса) - целесообразность проведения научных экспериментов над людьми и животными (дорогой доктор Йозеф, проходите, нам есть о чем поговорить! 8))) - руки вверх слушать эту музыку (это приказ, господин? не надо, не делайте этого со мной!!) - кеторол принимать (да, кстати, под анестезией руки вверх не будут так травмировать. спасибо, добрый хозяин!)
Как пообщаюсь с Фламмером, так впадаю в гедонистически-восторженный душевный настрой 8) По какому случай предлагаю вам, дамы и господа, немножко красоты. Ценителям прекрасного пола и черно-белых фотографий посвящается.
Какой же Даламар дебил... Тридцатого октября в Консерватории была "Stabat Mater" Перголетти, это один чертов шанс из миллиона, а он этот шанс прохлопал!! Утешения ради пойду двадцатого на Stabat Mater Россини, хотя, на мой взгляд, этот вариант не выдерживает сравнения с предыдущим.
По случаю такого торжества - выдержка из "Пеппи Длинныйчулок" про бабушку Пеппи и её служанку Малин. Пиппи сидела на диване и слушала, а когда дамы ненадолго замолчали, она вмешалась в разговор: - У моей бабушки была как-то служанка, которую звали Малин. На ногах у нее были мозоли, а в остальном с нею все было классно. Пожалуй, единственно неприятное с ней было то, что, как только в дом приходили гости, она набрасывалась на них и кусала их за ноги. И лаяла! Ой, как она лаяла! По всему кварталу было слышно! Но это только тогда, когда она бывала в игривом настроении. Хотя гости не всегда это понимали. Когда Малин только-только нанялась в служанки, пришла к бабушке одна старая пасторша, и когда Малин примчалась и вонзила зубы в ее тощую ногу, пасторша так взвыла, что напугала Малин до смерти, и та от страха еще крепче вонзила в нее зубы. А потом никак не могла их вытащить, аж до самой пятницы. Так что в тот день бабушке пришлось самой чистить картошку. Но тогда-то наконец это было сделано на совесть. Она работала так умело, что, когда почистила всю картошку до конца, осталась только кожура. Ни одной картошки не было. Но после той пятницы пасторша никогда больше к бабушке не заявлялась. Она просто шуток не понимала. Как тут не пожалеть Малин, которая так любила шутить и веселиться! Хотя, пожалуй, и она иногда обижалась, да, и она тоже, уж этого у нее не отнимешь. Однажды, когда бабушка заехала вилкой ей в ухо, она целый день дулась. Посмотрев вокруг, Пиппи приветливо улыбнулась. - Ага, Малин была такая, да! - сказала она, вертя большими пальцами. Дамы сделали вид, будто они ничего не слышали. И продолжали болтать. - Была бы моя Руса хотя бы чистоплотна, - заявила фру Берггрен, - я, пожалуй, оставила бы ее. Но она - настоящая свинюшка. - Видели бы вы Малин, - снова встряла в разговор Пиппи. - Малин была такая грязнуля - ну второй такой не найти! "Одно удовольствие смотреть на нее", - говорила бабушка. Бабушка всегда считала Малин негритянкой, потому что она была такая темнокожая. Но все это дерьмо большей частью можно было смыть. А однажды на благотворительном базаре в городском отеле ей присудили первое место за самую лучшую траурную каемку под ногтями. О ужас, о страх, до чего эта девица была вся в дерьме! - радостно сокрушалась Пиппи. Фру Сеттергрен бросила на нее строгий взгляд. - Можете себе представить, - произнесла фру Гранберг. - Как-то вечером, когда моей Бритте понадобилось уйти, она безо всяких церемоний надела мое голубое шелковое платье. Разве это не предел хамства? - Вот как, еще бы! - согласилась с ней Пиппи. - Ваша Бритта, по всему видно, во многом того же поля ягода, что и Малин. У бабушки была розовая нижняя рубашка, которую она жутко обожала. Но самое ужасное, что Малин тоже обожала эту рубашку. И каждое утро бабушка и Малин ругались, кто из них ее наденет. Под конец они сговорились, что будут носить ее через день, по очереди, ну, чтобы по справедливости! Но подумайте только, какой ведьмой могла быть Малин! Иногда она, бывало, прибежит, даже когда был бабушкин черед надевать рубашку, и скажет: "Не видать вам брюквенное пюре на сладкое, если не дадите мне надеть розовую нижнюю рубашку". Хи! И как вы думаете, что оставалось бабушке? Ведь брюквенное пюре было ее любимым блюдом. И ей приходилось отдавать Малин рубашку. А потом, стоило Малин отхватить рубашку, как она сразу становилась как шелковая, добренькая-предобренькая. Она тут же выходила на кухню и принималась взбивать брюквенное пюре, да так усердно, что только брызги по стенам летели. На мгновение в комнате наступила тишина. Но затем фру Александерссон сказала: - Я не до конца уверена в этом, но сильно подозреваю, что моя Хильда нечиста на руку. Я точно заметила, что некоторые вещи пропадают. - Малин... - снова завела Пиппи, но тут фру Сеттергрен решительно сказала: - Дети, немедленно поднимайтесь в детскую. - Да, но я только расскажу, что Малин тоже воровала, - сказала Пиппи. - Как сорока! Открыто и бессовестно. Бывало, она встанет среди ночи и немножко поворует, иначе, говорила она, ей спокойно не заснуть. А один раз она стибрила бабушкино пианино и засунула его в верхний ящик своего бюро. Она была очень ловка, и бабушка всегда восхищалась ею. Но тут Томми с Анникой взяли Пиппи под руки и потащили вверх по лестнице. Дамы пили уже по третьей чашке кофе, а фру Сеттергрен сказала: - Я вовсе не собираюсь жаловаться на мою Эллу, но фарфор она бьет, это точно. На верхней ступеньке лестницы снова показалась рыжая головка. - Кстати о Малин, - сказала Пиппи, - может, вам интересно, била она фарфор или нет? Так вот, можно утверждать: била. Она выбрала себе специальный день на неделе, чтобы бить фарфор. Бабушка рассказывала, что это бывало по вторникам. И вот уже около пяти утра во вторник слышно было, как эта крутая девица бьет на кухне фарфор. Начинала она с кофейных чашечек и стаканов и других более мелких предметов, а затем уничтожала глубокие тарелки, потом мелкие, а под конец - блюда для жаркого и суповые миски. И до самого обеда, рассказывала бабушка, в кухне такой звон стоял, что просто сердце радовалось. А если у Малин находилось немного свободного времени и после обеда, то она шла в гостиную с крохотным молоточком и кокала им античные восточноиндийские тарелки, развешанные по стенам. А по средам бабушка покупала новый фарфор, - сказала Пиппи и исчезла с верхней ступеньки лестницы, как попрыгунчик в коробке. Но тут терпение у фру Сеттергрен лопнуло. Она взбежала по лестнице, потом вошла в детскую и направилась прямо к Пиппи, которая только-только начала учить Томми стоять на голове. - Ты никогда больше не придешь сюда, - заявила фру Сеттергрен, - если будешь так плохо вести себя. Пиппи удивленно посмотрела на нее, и глаза ее медленно наполнились слезами. - Так я и думала, что не умею вести себя! - сказала она. - Не стоило и пытаться, мне все равно никогда этому не научиться! Лучше бы мне остаться на море! С этими словами она сделала книксен фру Сеттергрен, попрощалась с Томми и Анникой и стала медленно спускаться по лестнице. Но и дамам тоже пора было идти домой. Пиппи уселась на ящик для галош в прихожей и стала смотреть, как дамы надевают шляпы и плащи. - Как обидно, что вам не по душе ваши служанки, - сказала она. - Вам бы такую, как Малин. "Другой такой мировой девицы на свете нет", - всегда говорила бабушка. Подумать только, однажды на Рождество, когда Малин надо было накрыть стол и поставить туда целиком зажаренного поросенка, знаете, что она сделала? Она прочитала в поваренной книге, что уши рождественского поросенка надо украсить цветами из гофрированной бумаги и сунуть ему в рот яблоко. А бедняжка Малин не поняла, что это поросенку надо сунуть в уши бумажные цветы, а в рот яблоко. Видели бы вы ее, когда она вошла в комнату рождественским вечером, вырядившись в нарядный передник и с огромным надгробным камнем во рту. Бабушка сказала ей: "Ну и скотина же ты. Малин!" А Малин ведь ни слова не могла вымолвить в свою защиту, а только размахивала ушами, так что гофрированная бумага в ее ушах мелко тряслась. Верно, она пыталась что-то сказать, но памятник мешал, и получалось только "блюбб-блюбб-блюбб". Да и кусать за ноги людей, как она привыкла, она тоже не могла из-за надгробного камня, а как назло, именно в тот самый день понаехало столько гостей! Да, невеселый выдался рождественский вечер для бедняжки Малин, - горестно закончила Пиппи свой рассказ. Дамы были уже одеты и попрощались с фру Сеттергрен. А Пиппи, подбежав к ней, прошептала: - Извини, что я не сумела хорошо себя вести! Покедова! Затем, нахлобучив на голову свою огромную шляпу, она последовала за дамами. Но за калиткой их пути разошлись. Пиппи отправилась на Виллу Вверхтормашками, а дамы в другую сторону. Пройдя немного, они услышали пыхтенье за спиной. То была Пиппи, которая, догоняя их, мчалась изо всех сил. - Представляете, как бабушка горевала, когда потеряла Малин? Подумать только, однажды утром, во вторник, когда Малин едва успела раскокать чуть больше дюжины чайных чашек, она сбежала из бабушкиного дома и ушла в море. Так что бабушке пришлось в тот день самой бить фарфор. А она, бедняжка, к этому не привыкла, и у нее появились даже волдыри на руках. Малин она так больше никогда и не видала. "А жаль,- говорила бабушка. -Такая экстра-классно-люксовая девица!" С этими словами Пиппи ушла, да и дамы поспешили скорее удалиться. Но только они успели пройти несколько сотен метров, как услыхали издалека голос Пиппи, кричавшей во всю силу своих легких: - Она никогда не подметала под кроватями! Да, она. Малин! Ахтунг, перевод Брауде хорош всем, кроме того, что Пеппи переименовали в Пиппи. Смириться можно, но не особенно приятно 8)
Ревизия плэйлиста: из всего многообразия русского андеграунда, граунда и оверграунда вынес только Веничку Дркина за выдающуюся злость, Костеньку Арбенина за старперский снобизм да Сергея Калугина за томное чувство юмора в духе Евстигнея Смертяшкина. Ах да, ещё группа "Агата Кристи", но таки их уже неполиткорректно не любить.
...воочию узрел тонкую смысловую разницу между "очень сильно закашляться" и "проблеваться", после чего ощутил, что alma mater в моем лице сегодня не приобретет, а потеряет. На улице зима. Доброе утро 8)
В рамках акции, которую мы затеяли с Йосей и Сти, вешаю свои любимые стихи. Во-первых, конечно, всё вспомнить так или иначе не удалось, ещё нужно будет освежить в памяти Черного, Некрасова, Маяковского, Гёте - без них список не полон. Во-вторых, даже того, что набралось, настолько много, что я из вежливости прячу это под кат. Орфография и пунктуация на совести тех, у кого я это увел через гугль. В третьих, желающие - добро пожаловать) Итак, вас предупреждали!)Артюр Рембо. Пьяный корабль. Пер. Е. Головина - любимый перевод.
Я спускался легко по речному потоку Наспех брошенный теми, кто шел бичевой. К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко, Краснокожие тешились целью живой. И теперь я свободен от всех экипажей В трюме только зерно или хлопка тюки... Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей Увлекли меня волны безлюдной реки. В клокотанье приливов и в зимние стужи Я бежал, оглушенный, как разум детей, И полуострова, отрываясь от суши Не познали триумфа столь диких страстей. Ураганы встречали мои пробужденья, Словно пробка плясал я на гребнях валов, Где колышатся трупы в инерции тленья И по десять ночей не видать маяков. Словно яблоко в детстве, нежна и отрадна, Сквозь еловые доски сочилась вода. Смыла рвоту и синие винные пятна, Сбила якорь и руль неизвестно куда. С той поры я блуждал в необъятной Поэме, Дымно-белой, пронизанной роем светил, Где утопленник, преданный вечной проблеме, Поплавком озаренным задумчиво плыл. Где в тонах голубой, лихорадочной боли, В золотистых оттенках рассветной крови, Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя, Закипает багровая горечь любви. Я видал небеса в ослепительно-длинных Содроганьях...и буйных бурунов разбег, И рассветы, восторженней стай голубиных, И такое, о чем лишь мечтал человек! Солнце низкое в пятнах зловещих узоров, В небывалых сгущеньях сиреневой мглы И подобно движениям древних актеров, Ритуально и мерно катились валы... Я загрезил о ночи, зеленой и снежной, Возникающей в темных глазницах морей, О потоках, вздувающих вены мятежно В колоритных рожденьях глубин на заре. Я видал много раз, как в тупой истерии Рифы гложет прибой и ревет, точно хлев, Я не верил, что светлые ноги Марии Укротят Океана чудовищный зев. О Флориды, края разноцветных загадок, Где глазами людей леопарды глядят, Где повисли в воде отражения радуг, Словно привязи темно-опаловых стад. Я видал как в болотах глухих и зловонных В тростнике разлагался Левиафан, Сокрушительный смерч в горизонтах спокойных Море... и водопадов далекий туман. Ледяные поля. В перламутровой яви Волны. Гиблые бухты слепых кораблей, Где до кости обглоданные муравьями, Змеи падают с черных пахучих ветвей. Я хотел, чтобы дети увидели тоже Этих рыб - золотисто-певучих дорад. Убаюканный пеной моих бездорожий Я вздымался, загадочным ветром крылат. Иногда, вечный мученик градусной сети, Океан мне протягивал хищный коралл. Или, в желтых присосках бутоны соцветий Восхищенный, как женщина, я замирал... А на палубе ссорились злобные птицы, Их глаза были светлые до белизны, И бездомные трупы пытались спуститься В мой разломанный трюм - разделить мои сны. Волосами лагун перепутан и стянут Я заброшен штормами в бескрайний простор, Мой скелет опьянелый едва ли достанут Бригантина Ганзы и стальной монитор. Фиолетовым дымом взнесенный над ветром, Я пробил, точно стенку, багровую высь, Где - изящным подарком хорошим поэтам - Виснут сопли лазури и звездная слизь. В электрических отблесках, в грозном разгуле Океан подо мной бушевал, словно бес, Как удары дубин грохотали июли Из пылающих ям черно-синих небес... Содрогался не раз я, когда было слышно, Как хрипят бегемоты и стонет Мальстрем, Я, прядильщик миров голубых и недвижных, Но Европа ... ее не заменишь ничем. Были звездные архипелаги и были Острова... их просторы бредовы, как сон. В их бездонных ночах затаилась не ты ли Мощь грядущая - птиц золотых миллион? Я действительно плакал! Проклятые зори. Горько всякое солнце, любая луна.... И любовь растеклась в летаргическом горе, О коснулся бы киль хоть какого бы дна! Если море Европы... я жажду залива Черные лужи, где пристани путь недалек, Где нахмуренный мальчик следит молчаливо За своим кораблем, нежным, как мотылек. Я не в силах истомам волны отдаваться, Караваны судов грузовых провожать, Созерцать многоцветные вымпелы наций, Под глазами зловещих понтонов дрожать.
Шарль Бодлер. "Падаль". Пер. В. Левика
Вы помните ли то, что видели мы летом? Мой ангел, помните ли Вы? Ту лошадь дохлую под ярким белым светом Среди рыжеющей травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги, подобно девке площадной бесстыдно брюхом вверх лежала у дороги, зловонный выделяя гной.
И солнце эту гниль палило с небосвода, чтобы останки сжечь дотла, чтоб слитая в одном великая Природа разъединенным приняла.
И в небо щерились куски скелета, большим подобные цветам... От смрада на лугу, в душистом зное лета едва не стало дурно вам.
Спеша на пиршество жужжащей тучей, мухи над мерзкой грудою вились. И черви ползали и копошились в брюхе, как черная густая слизь.
Все это двигалось, вздымалось и блестело, как будто вдруг оживлено. росло и множилось чудовищное тело дыханья смутного полно.
И этот мир струил таинственные звуки, как ветер, как бегущий вал как будто сеятель, подъемля плавно руки, над нивой зерна развевал.
Тот зыбкий хаос был, лишенный форм и линий, как первый очерк, как пятно, где взор художника провидит стан богини, готовый лечь на полотно.
Из-за куста на нас худая, вся в коросте косила сука злой зрачок и выжидала миг, чтоб отхватить от кости и лакомый сожрать кусок.
Но вспомните и вы, заразу источая, вы трупом ляжете гнилым. Вы - солнце глаз моих, звезда моя живая, вы - лучезарный серафим.
И вас, красавица, и вас коснется тленье. И вы сгниете до костей, одетая в цветы под скорбные моленья - добыча гробовых гостей.
Скажите же червям, когда начнут, целуя, вас пожирать во тьме сырой, что тленной красоты навеки сберегу я и форму, и бессмертный строй.
Аль - Мутанабби. Касыда о бессилии.
Я разучился оттачивать бейты. Господи, смилуйся или убей ты! — чаши допиты и песни допеты. Честно плачу.
Жил, как умел, а иначе не вышло. Знаю, что мелко, гнусаво, чуть слышно, знаю, что многие громче и выше!.. Не по плечу.
В горы лечу — рассыпаются горы; гордо хочу — а выходит не гордо, слово «люблю» — словно саблей по горлу. Так не хочу.
Платим минутами, платим монетами, в небе кровавыми платим планетами,— нет меня, слышите?! Нет меня, нет меня... Втуне кричу.
В глотке клокочет бессильное олово. Холодно. Молотом звуки расколоты. Тихо влачу покаянную голову в дар палачу.
Мчалась душа кобылицей степною, плакала осенью, пела весною,— где ты теперь?! Так порою ночною гасят свечу.
Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую пролили, жизнь моя, жизнь — богохульная проповедь! Ныне молчу.
Уильям Шекспир. Сонет 66 (да, да, вкус плебейский, попсовый, какой есть)
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянья, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеянье, И совершенству ложный приговор, И девственность, поруганную грубо, И неуместной почести позор, И мощь в плену у немощи беззубой, И прямоту, что глупостью слывет, И глупость в маске мудреца, пророка, И вдохновения зажатый рот, И праведность на службе у порока.
Все мерзостно, что вижу я вокруг... Но как тебя покинуть, милый друг!
А. Вознесенский. "Авось" V. (Молитва Резанова - Богоматери)
"Ну что Тебе надо еще от меня? Икона прохладна. Часовня тесна. Я музыка поля, ты - музыка сада, Ну что Тебе надо еще от меня?
Я был не из знати. Простая семья. Сказала: "Ты темен." - Учился латыни. Я новые земли открыл золотые. И это гордыни Твоей не цена?
Всю жизнь загубил я во имя Твоя. Зачем же лишаешь последней услады? Она ж несмышленыш и малое чадо... Ну, что Тебе надо уже от меня?
И вздрогнули ризы, окладом звеня, И вышла усталая и без наряда. Сказала: "Люблю тебя, глупый. Нет сладу. Ну что тебе надо еще от Меня?"
И последний по списку, но первый для меня. Томас Стернз Эллиот. Всё. От начала и до конца. Приведу только маленький отрывок и "Пустых земель", хотя я их уже цитировал тысячу раз на блоге))
Город-Фантом В буром тумане зимнего полдня М-р Евгенидис, купец из Смирны, Небрит, но карманы набиты изюмом С. i. f. Лондон, оплата налицо, На ломаном французском пригласил Позавтракать в отель на Кэннон-стрит, А потом и на уикэнд в Метрополь. В лиловый час, час разгибанья спин, Когда мотор толпы на холостом ходу Ревет, подобно ждущему такси, Я, слепец Тиресий, пройдя стезей двойной, Старик с грудями женскими, зрю и реку: В лиловый час пришествия домой Уже открылась гавань моряку, И машинистка дома за еду Садится, прибрав остатки завтрака, консервы. Хватает ветер лифчики с окна, Что сушатся еще в закатные часы, А на диване (где, по всей вероятности, и спит она) Чулки валяются, тапки и трусы.
И я, Тиресий, с дряблыми грудями, Тут не пророчу, тут один финал - Я сам гостей подобных принимал. Вот он пред ней - прыщавый клерк, плебей, Его бравада, мне по крайней мере, Напоминает шелковый цилиндр На брэдфордском миллионере. Труба зовет его, окончен ужин, Она устала и утомлена, Он к ласкам переходит, весь напружен, Как будто бы не против и она. Он пальцами влезает прямо в это, Но там все безразлично, словно вата, Его ж возня не требует ответа - И не беда, что плоть холодновата. (И я, Тиресий, чувствовать имел Все, что творится на таком диване; Тиресий, что под Фивами сидел И с тенями Аида брел и тумане.) Венчает все холодный поцелуй - И он по темной лестнице уходит...
Уже едва ли думая о нем, Она глядится в зеркало немного, И мысль к ней приходит об одном: "Все кончилось. И ладно. Слава Богу". Когда девица во грехе падет И в комнату свою одна вернется - Рукою по прическе проведет И модною пластинкою займется.
"Подкралась музыка по водам", По Стрэнду и по Куин-Виктория-стрит, О город, город, слышу я порою Из бара, что на Лоуэл-Темз-стрит, Ласкающие всхлипы мандолины, Где рыбаки, покуда нет путины, Просиживают дни; а рядом Ионический Собор Св. Магнуса своим величьем поражает взор. Пот реки Нефть и деготь Прилив Баржи влачит Красный парус Тряпкой висит Штиль - некому трогать. Бревна дрейфуют В зыби стоячей К Гринвичу Минуя Собачий Вайалала лайа Валлала лайалала
Лестер с Елизаветой На веслах вдвоем В форме раковины Корма золотая Шелк и порфира Рябь набегая Златит водоем Звон колокольный Белые башни Воды уносят В потоке своем Вайалала лайа Валлала лайалала
"Трамваи, пылища, грязь. Хайбери родина. Ричмонд могила мне. В Ричмонде я отдалась Прямо в байдарке на дне".
"В Мургейте я. Да сама виновата. Кончил он и начал реветь. Он больше не будет. А я-то... Чего уж тут! О чем сожалеть?"
"Маргейтский пляж. Не было забот И ничего. И обрезков ногтей-то за это не дашь. А мамаша уже и не ждет Ничего". ла ла
И я тогда пустился в Карфаген
Жжет жжет жжет жжет Господи уповаю на Тебя Господи уповаю
жжет
зы: ещё под настроение очень люблю стихи Яшки Казановы, но не рядом же с Элиотом... апд: Аа! Ещё Киплинг же, и Хайям, и Есенин... не было у бабы печали, купила баба порося)
В первый, и, надеюсь, в последний раз пользуюсь функцией "Удалить ПЧ", но с людьми, оскорбляющими моих друзей, не желаю иметь ничего общего. Всего хорошего 8)
Вначале не было ничего, только полная симметрия, и свободная калибровка летала над водами.
Потом отделил Бог целый спин от полуцелого, и повелел целому спину подчиняться статистике Бозе, а полуцелому статистике Ферми. И увидел он, что это хорошо.
И отделил Бог гравитацию, и поставил её константу взаимодействия ниже других констант, и повелел ей пресмыкаться на микроуровне, но сказал, что возвеличит её надо всеми, и будет она повелевать космологией, ибо всё будет подчиняться ей. И уползла гравитация на микроуровне на своё место, и поныне там пребывает.
И отделил Бог сильное взаимодействие от электрослабого, а кварки от лептонов, и повелел кваркам сильно и электрослабо взаимодействовать, а лептонам только электрослабо. И увидел он, что это хорошо.
И нарушил Бог симметрию электрослабого взаимодействия до слабого и электромагнитного, и обрели векторные бозоны массу, фотон же не обрёл. И стали векторные бозоны подобны фермионам, и возгордились, но не было у них закона сохранения числа частиц, ибо были они бозонами, и потому стало слабое взаимодействие короткодействующим.
И был вечер, и было утро: эра электрослабого фазового перехода.
Глюоны же обладали цветом, и были в том подобны кваркам, и взаимодействовали меж собой сильно, и порождали другие глюоны. И увидел Бог, что сильное взаимодействие асимптотически свободно, на больших же расстояниях линейно, аки в струнной модели.
И повелел Бог собраться кваркам по трое, и по одному и антиодному, и с глюонами в иные комбинации, по цвету синглетные, и затворил их там конфайнментом. И нарёк Бог кварки по трое барионами, а по одному и антиодному мезонами, и увидел он, что это хорошо.
И был вечер, и было утро: эра конфайнмента.
Мезоны состояли из кварка и антикварка, и не имели барионного числа, и распадались до излучения, а барионы же антикварков не содержали, и распадались только до нуклонов, а дальше не могли. И было барионов больше, чем антибарионов, и потому оставались нуклоны не аннигилировавшие.
И сочетались нуклоны за счёт сложного обменного взаимодействия, производного от сильного, и соединялись по двое, по трое, по четыре. По четыре же, в альфа-частицы, им было лучше всего соединяться.
И увидел Бог, что в альфа-частицы соединилась четверть всех нуклонов по массе, остальные же остались свободными, а остальные элементы в следовых количествах. И посему достаточно было в межзвёздном газе топлива для ядерных реакций и зажигания звёзд. И увидел он, что это хорошо.
И был вечер, и было утро: эра первичного нуклеосинтеза.
Я знаю, что скоро из мрака веков Появится в нашей стране крысолов. И, в дудочку дуя, пойдет пилигрим И вся наша сволочь попрется за ним. дальше И выйдут в ряд за гадом гад под колдовские звуки, Пойдет ворьё, жульё, хамьё, дубьё и прочие подлюки. И, пальцы веером сложив, пойдет братва покорно. Вот это кайф! Чтоб я так жил! Долой волков позорных!
А звук у дудочки таков: В нем шепот снов и звон веков, И песни Кельтских колдунов, И зов седых преданий. Под гипнотический мотив Пойдут бандит и рэкетир, Надеть свои трусы забыв, Уйдет министр из бани.
Из разворованной страны, покинув свои дачи, Уйдут бугры и паханы, ко всем чертям собачим. И запоют сверчки во ржи, и журавлиным клином Пойдут пахучие бомжи с курлыканьем тоскливым.
Через Брест и Калугу, Москву и Тамбов, За Урал на Восток Побредет крысолов. Его ноги натерты И плащ запылен, Санитарные цели Преследует он.
И сутенеры встанут в строй под музыку такую, Путаны шумною толпой за ними откочуют. Уйдут вруны и болтуны и, кстати, для прикола, Ушла бы сборная страны по стремному футболу.
И респектабельной гурьбой, Пойдет истеблишмент родной, Забыв, про бизнес теневой И счет в Швейцарском банке. Закружит в небе вороньё, В лесах попрячется зверьё, И будут на пути расти Бледнейшие поганки.
Двинутся маньяки на хромой собаке, А за ними - шлюшки на больной лягушке. А за ними - урки, ой, да на сивке-бурке, Едут и смеются, chewing-gum жуют.
К Охотскому морю придет крысолов, В него окунет весь богатый улов. И выпьет свой грог и расслабится он, Мол, долбись с ними сам, старина Посейдон.
Шестнадцать секунд смерти Бобби Ньюмарка. Его хотдогтерской смерти. И тут вклинилось что-то. Ощущение запредельных пространств. Что-то огромное пришло из-за самого дальнего предела - мира, чувств, всего, что можно познать или вообразить. И это нечто коснулось его. ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? ПОЧЕМУ ОНИ ДЕЛАЮТ ЭТО С ТОБОЙ? Девчоночий голос, каштановые волосы, темные глаза... УБИВАЕТ МЕНЯ УБИВАЕТ МЕНЯ УБЕРИ ЭТО УБЕРИ. Темные глаза, пустынные звезды, девичьи волосы... НО ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ТРЮК, РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ? ТЕБЕ ТОЛЬКО КАЖЕТСЯ, ЧТО ТЕБЯ ПОЙМАЛИ. СМОТРИ: ВОТ Я ВЛИВАЮСЬ, И НЕТ НИКАКОЙ ПЕТЛИ. И сердце перекатилось, встало на место и своими мультяшными ножками отфутболило наверх съеденный ленч. Спазмом отрубленной лягушачьей лапки его выбросило из кресла, падение сорвало со лба троды. Голова Бобби врубилась в угол "Хитачи", мочевой пузырь сократился, и кто-то все твердил "матьматьмать" в пыльный запах ковра. Девчоночий голос пропал, никаких пустынных звезд, вкуса-вспышки холодного ветра и изъеденного водой камня... Тут голова его взорвалась. Он увидел это очень ясно, откуда-то из далекого далека. Как взрыв фосфорной гранаты. Белый. Свет.
Ура! Не успел закончить кашлять, как подхватил грипп. И вот пытаюсь усидеть на стуле, а на меня угрожающе надвигаются стены. Как заебало, не, ну как заебало... Боженька, либо отъебись, либо добей.