Традиционное рождественское песнопение, которое вот уже сколько лет не надоедает :3 Cooking with Dr. Lecter! Yay!



Спрятал подарки для Фл. по всему дому, надеюсь, вечером у него хватит пороху их искать)))
Всем счастливого Рождества!

@темы: пикспам, that dares not speak its name, Телевещание, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, lolz

---

@темы: поцмодернизм, пикспам, lolz

---

@темы: this moment, пикспам, Лихопиздие, Фотографии

---

Рекламная кампания Intimissimi. Про мир, населенный Мониками Беллуччи. Вот ту, что в кожаной куртке, заверните, пожалуйста

@темы: свун, Телевещание, вжжух... ням-ням, жениться вам надо, барин!, Музыка, красота

---

Andreas Paul Weber

«Слух», 1943 г.

Ещё три изображения

«Соглядатай», 1934 г.



«Встреча», 1932 г.



«Der Schlag ins Leere», 1933 г. (что-то типа удара в пустоту, но прозреваю фразеологизм)



«Каждому своё», 1960 г.

Коллекция картин

@темы: пикспам, lolz, наци, Интересности, Ссылки, entartete Kunst

---

Caspar David Friedrich, «Winter Landscape with Church», 1811

@темы: пикспам, vulture with culture

---

Порнололо

Некоторые аннотации к порнороликам на сайте gay.adult-blog.info/ Это почти как ру.прода. только лучше.

Этот дикий красавчик накончал в моё дупло (дятел плачет)
Сейчас ковбои оседлают горячих стоячих мустангов (и они сразу станут холодными и расплющенными)
Члены бразильских мужчин способны на многое (извлекают корень семнадцатой степени без калькулятора и вышивают гладью)
Избавь мою голову от грязных мыслей - трахни её (в один голос сказали И. Креститель и проф. Доуэль)
В умелых руках член становится грозным оружием (двоих зарубил, пока заметил - von Schi-)
Он любил ощущать твердый кол в своей попке (Влад Цепеш говорит: Расслабьтесь!)
Они набросились на сосунка и жестко его отоварили (сцена на Черкизовском рынке)
У Мартина есть чем удивить любую задницу (чаще всего он показывает им вечный двигатель, Святой Грааль и Философский камень)
На свежем воздухе его член особенно притягивает (тайная жизнь Магнето)
Сегодня на диване не до отдыха. Здесь резвятся парни.
Жестокий и беспощадный пират поиздевался над жертвой.
Доктор охотно осматривает причиндал и пробует на вкус (хрум-хрум)
Меня так заводят сильные руки и твердый кол (который Клим Егорович поставил мне по геометрии!)
Здесь есть мышцы и сперма. Что ещё тебе нужно? (Да ничего, в сущности. Соли немножко, разве что. Приятного аппетита!)
Им так просторно и уютно на этой кровати (промо-ролик ИКЕИ)

И, наконец, последнее, в честь недавних событий на Киевский:
Три крепкие дубинки не останутся без внимания!

Приятных выходных, камрады! :3

Спасибо несравненному асуру, он подарил мне огромную порцию радости жизни

@темы: нижняя палата ума, inner EvS, гомосексуальные пидорасы, lolz, Ссылки

---

Edgar Maxence «L'âme De La Forêt» 1898

@темы: пикспам, vulture with culture, красота

---

Andrew Wyeth, «Moon Madness,» 1982
via

@темы: this moment, поцмодернизм, пикспам, Ссылки

---

@темы: поцмодернизм, пикспам, Лихопиздие, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял

---

@настроение: месяц макабрь

@темы: пикспам, Лихопиздие, Говноуныние, entartete Kunst

---

Для Ринтари, пусть поправляется скорее
Не без соплей и не без флаффа))

Драбблик про Марту, енота и кое-кого ещё

Енот демонстративно повязывает на шею шарф, говорит срывающимся шепотом, смотрит скорбно и с достоинством. Марта отмахивается от него мокрым полотенцем, закатывает глаза, называет симулянтом. Енот обижается смертельно, садится в углу и накрывает голову хвостом, время от времени издавая рудничный кашель. Впрочем, надо отдать ему должное - никогда не выносит сор из избы, и на взволнованные расспросы соседки, пришедшей одолжить у Марты пару луковиц, отвечает, что чувствует себя превосходно. Кашлять не прекращает. Марта наметила большую воскресную стирку, в одиночку ей будет трудно справиться.
"Надо позвать к чаю Генерала, пусть расскажет про саботаж", - ворчливо замечает фройляйн, вынимая из буфета баночку акациевого меда. Енот пропускает это замечание мимо ушей - он занят знакомством с медом. Кашель, по мановению волшебной палочки, прекращается. Марта стоит, уперев руки в боки, натянув на лицо самое суровое выражение, и чувствует, как внутри у неё расправляется какая-то пружина. Слава Богу, думает она, не болен. Вот ведь злокозненный зверь.

У енота подозрительно блестят глаза, он шмыгает носом, сипит, деятельно изображает приподнятое настроение. Подойти отказывается, мол, не успел шерстку вымыть. Приходится звать подкрепление. Через полчаса больной уже уложен под одеяло, обложен подушками и напоен чаем с тройной порцией малины и мёда. Вызывают врача. Лучший рэттисбургский педиатр как раз сидит в гостях у лучшего рэттисбургского ветеринара, так что они по очереди обстукивают и прослушивают недовольно насупленного енота, перекидываясь малопонятными фразами. В воздухе скрежещут четырехсложные и пятисложные слова, задевая друг за друга колючими концами.
"В этот раз, фройляйн, без антибиотика не обойтись", - с сожалением говорит ветеринар, и педиатр расстроенно покачивает седой головой, убирая стетоскоп в чемоданчик. Ничего серьёзного, но пациенту стоило бы вести себя разумнее и не устраивать в снегу бассейн.
Фройляйн кивает, записывает перечень лекарств, угрозами и просьбами заставляет енота выпить аспирин. Пилюлю может подсластить только большая шоколадная конфета, но пациент сонен, вял и жует её без особого интереса.
"Если ещё раз попробуешь выйти на улицу без ботинок!" - фройляйн угрожающе обрывает фразу, поправляет одеяло и сухо, быстро целует засыпающего енота в лоб.
В аптеке её уже дожидается заботливо упакованный бумажный сверток. По пути встречается посыльный из бакалейной лавки, помогает донести покупки до дома. Он, собственно, к ней и собирался - хозяин послал три банки горного меда и унцию лучшего чая.
"Она - сама корректность и вежливость, - говорит владелец аптеки жене, разбалтывая осадок в бутылке с экстрактом зверобоя, - но в прошлый раз, когда зверёк заболел, а у нас не оказалось йодной мази для горла... Милли, дорогая, представь себе, я испугался". Милисента кивает. Что тут представлять, даже Генерал испугался бы этой непримиримой складки в углу рта.

Марта болеет незаметно для всех. Так же хлопочет по дому, летом - садовые работы, зимой - шитьё или вязание. Разве что двигается чуть медленнее и садится осторожно. Болезни Марты чувствует только дымчато-серая кошка, близкая знакомая байрулиннского посла. Приходит в гости, подолгу царственно сидит на коленях, вымурлыкивая боль.
Марта смотрит на фотографию, стоящую на комоде.

Они оба не любили болеть, тем более что время и род занятий не располагал.
"Я что, девица, что ли, чтобы лежать в кроватке и читать романчики?!"
"Эта мерзость! Эта чертова мерзость! Красный нос и отекшие глаза! Убей меня прямо сейчас, я не хочу ходить, как кролик!"
"Друг, коли-ка ты сам себе свою химозу. Вам, медикусам, палец протянешь - по шею оттяпаете!"
"То есть как это лежать весь вечер дома?! А прием... А новые запонки... Давайте лучше инъекцию обезболивающего? Ну пожалуйста, доктор, ну пожалуйста!"
Фройляйн боролась с этим безответственным отношением, сколько могла: мягко увещевала, молча выкладывала таблетки в маленькие блюдца и ставила рядом с приборами, расставленными к завтраку или к ужину. Самолично делала отвары для полоскания горла. Стояла в дверях в то время, когда обожаемый хозяин разговаривал с доктором (конечно, сам осмотр обходился без неё, это не женское дело). В её присутствии он тушевался, проглатывал большую часть нецензурных выражений и соглашался хотя бы на необходимый перечень оздоровительных процедур.
Фройляйн за полдня до выпуска газет знала обо всех масштабных политических событиях. Накануне у хозяина подскакивало давление. Гипертонические кризы пахли коньяком. Молодой граф прятал свой непростой характер, как еж прячет иголки, и ухаживал за начальником, таская подносы с жиденьким чаем и аккуратно изымая из кабинета все рабочие бумаги.
Иголки, к сожалению, никогда не прижимались надолго. Марта поджимала губы, качала головой. Молодость всегда одна и та же - очаровательна, но не знает компромиссов. Как-то раз молодого графа привезли в полуобморочном состоянии, в испачканном кровью новехоньком костюме, совсем недавно сшитом на заказ в Париже. Личный врач штабшефа поцокал языком, сделал какой-то укол и прочел аудитории лекцию о вреде наркотических веществ. Тот, кому не мешало бы это послушать, валялся на кушетке с закрытыми глазами и вряд ли осознавал, где он и кто он.
"Надеюсь, Вам хотя бы немного стыдно за вчерашнее приключение?" - ледяным тоном осведомляется Марта, выставляя перед только что проснувшимся графом стакан молока.
"Моему раскаянию нет предела", - немного натянуто отвечает малолетний наркоман, не поднимая взгляд выше скатерти. Только сейчас фройляйн обращает внимание на то, как он сидит. Немного смягчается, но виду, конечно, не подаёт. Так вот к чему было грозное утреннее замечание штабшефа о целесообразности телесных наказаний. Достает из буфета тарелку с овсяным печеньем - к молоку.
"Как вы думаете, фройляйн, он меня любит?"
Марта задумывается, прежде чем ответить. Да и прилично ли будет отвечать? Каково бы ни было её положение в доме, каким бы родным ни был для неё драгоценный хозяин, формально она всё-таки прислуга и должна знать своё место. Но мальчик вряд ли стал бы нарушать эти правила приличия, если бы не нужда.
"Думаю, господин граф, это ни у кого не вызывает сомнений".
"А у меня иногда вызывает", - он хмурится, растирает пальцами припухшую кожу под глазами. Это уже кокетство. Марта поджимает губы, запечатывая улыбку и ехидное замечание о том, что есть такая пословица: раз бьёт, значит... Это несолидно. Ставит перед мальчиком желто-коричневый пузырёк с притертой стеклянной крышкой и ложку.
"Что это?" - с удивлением спрашивает он.
"Рыбий жир, господин граф. Рекомендация доктора. Господин начальник штаба поручил мне лично проследить".
Судя по всему, ночное вразумление было действительно эффективным.

Фройляйн закрывает глаза и осторожно проводит рукой по дымчато-серой спине. Кошка вежливо принимает ласку. Главное - стараться не думать о том, от чего никакие её заботы не смогли спасти.

@темы: oh Ernstie, inner EvS, пейсательство

---

@темы: поцмодернизм, пикспам, Лихопиздие, Фотографии

---

Friedrich von Amerling, «In Traumen Versunken», 1835
via

@темы: пикспам, vulture with culture, Ссылки

---

Казус Кукоцкого - это вещь. Но рассматриваемая проблема такая проблема, что меня раз в полчаса рвёт желчью и ощущается болезненный гипертонус анального сфинктера. Православие! Гуманность! Хуё-моё, маленькая жизнь, глазки-лапки, геть абортам! Мать-ехидна! Ебстись токмо ради продолжения рода.
Хочется взять и провести комплекс необходимых процедур. Извините.
Но это какбэ демонстрирует, что роман хороший.
зы: ололо, страшная и трудная операция по выковыриванию мозга из новорожденного крысёнка :3 ты попробуй гиппокамп у зародыша на 16й день развития выдели. Вот это мелкая моторика, это я понимаю.

@темы: нижняя палата ума, свинья ты подколодная!, Книги

---

Драббл для Фламмера, фандом - "Одинокий мужчина" (фильм)
Не грусти, сокровище моё

Колесо Фортуны

Regno

Карлос смотрит вслед уезжающему Мерседесу, плюет под ноги, зябко поводит плечами. В пачке ещё полно сигарет. Он не понимает, к чему это настроение: то ли обидно за сорвавшегося клиента, то ли воротит от пластикового американского заката. Дома алое солнце садилось в зелено-черное море, прислушайся - зашипит, как вода на противне, а здесь одна видимость. Если бы его бойфренд сразу сказал, что в Америке всё похоже на павильонные декорации.
Клиент дал ему сорок долларов за просто так. Славный, в общем-то, парень, зря не согласился. Карлос был бы ему чертовски благодарен за возможность слинять с опостылевшей автостоянки. Настоящая мадридская благодарность - это вам не калифорнийский благодарностезаменитель в пластиковом пакетике по девять долларов девяносто центов.
Он хорошо запомнит этот вечер, закат, стоянку, дурацкий постер на стене. Сорок долларов - ни то, ни сё, слишком много для того, чтобы потратить на еду, и слишком мало для того, чтобы отложить про запас. Он пойдёт в ночной клуб, купит виски. Дождётся заветного: "Бармен, ещё пару того, что пьёт этот парень". Познакомится с очередным "начинающим режиссёром". Этого народа у Карлоса перебывало куда больше, чем хотелось: они редко платили по делу.
"Не пойдёт, друг, у меня акцент", - тошнит его от этой вежливости. Если нет, говори нет, будь мужиком.
"Тем лучше, - клиент не улыбается, строит серьёзную физию, - у нас роль испанца. Чувак в фильме - испанец. Какого хрена он должен говорить, как калифорнийское быдло?"
Наутро окажется, что клиент не соврал: он потащит помятого и заспанного Карлоса на какую-то задрипанную студию, познакомит с девчонкой в огромных очках и в засаленной ковбойке.
"Синтия, это к нам на роль испанца!"
"Которого, - спрашивает Синтия, надумая огромный розовый пузырь жвачки, - который говорит или который молчит?"
Клиент окидывает Карлоса оценивающим взглядом.
"Который молчит".

Карлосу семьдесят четыре года, он главный редактор журнала "Пентхаус", у него любящая жена, которая закрывает глаза на его слабости, трое внуков, огромная вилла в Голливуде, куча любовников и любовниц самых разных мастей. Правда, с потенцией проблемы, но верный друг работал на совесть, пора отпустить его на пенсию. Он пьёт Виагру, но от неё скачет давление.
Нахальная девчушка с массачусетским акцентом берёт у него интервью. Ввинчивает вопрос напоследок: мистер Надаль, кого бы Вы хотели поблагодарить за всё, что у Вас есть? Ясное дело, Карлос должен ответить - себя, любимого. Или там маму, папу, счастливую судьбу.
"Одного парня на автостоянке", - отвечает Карлос.
Как он не пытается, не может вспомнить его лица.

Regnavi

По внутренним ощущениям часы профессора Фальконера остановились уже десять месяцев назад. Часовая стрелка застыла между цифрами семь и восемь. За окном всегда идёт дождь, всегда остро и тошнотворно пахнет мокрыми плетистыми розами, обвивающими крыльцо дома Чарли.
Просыпаясь, он проводит рукой по левой половине кровати. Пальцы натыкаются на гладкую прохладную поверхность простыни. Только так он может быть уверен, что действительно проснулся. Во сне там, слева, знакомое тепло, и сонное сопение. Иногда на постель залезают фоксы, Джордж замирает, хлопает ладонью рядом с собой, но они никогда не приближаются, ютятся в ногах, чтобы исчезнуть со звоном будильника.
Он чистит зубы, одевается, причесывается, натирает ботинки, постоянно сталкиваясь локтями с пустотой. Ему тесно на кухне: в отсутствие Джима и собак двигаться ещё тяжелее, чем когда они все толклись здесь, галдя на разные голоса и мешая ему подготовить себя к очередной битве с окружающим миром. Какая-то часть их осталась в доме, эти напоминания ходят своими обычными маршрутами. Джордж боится помешать им, спугнуть их.
Он пьёт и перебирает воспоминания, отбирая самые лучшие, самые яркие из стопки. Есть радостные, есть откровенно горькие, есть страшные. Он научился любить их все. Поездка в Англию, знакомство в баре, знакомство с родителями - его и Джимовыми, их лучший уик-энд в семейном отеле близ национального парка. День, когда они страшно, вдрызг поссорились из-за того, нужно или нет вытирать посуду после мытья. День, когда Джим сломал руку. День, когда Джордж отравился, его везли в реанимацию, это всё глупости, но вспоминается белое лицо с набрякшими под глазами мешками, такое любимое: Джим пытался пробиться через кордон из двух пухлых суровых медсестер и что-то орал, размахивая букетом, кажется "Выздоравливай скорее!". Или "я тебя люблю", это он умел, паршивец. Не удивительно, что его так и не пустили в палату. День, когда он учил Джима играть в гольф, и они сломали клюшку. День, когда Чарли напилась и устроила им сцену, а потом они тащили её до дома, сами не очень трезвые, а она просила прощения и плакала, обнимая то одного, то другого. День, когда Джим подарил ему маленькое золотое колечко на мизинец. День, когда он сам подарил Джиму точно такое же.
Джордж не боится смерти. Она уродлива, но не страшна. Джордж боится только, что там, после, уже никогда не сможет вспомнить его.

Sum sine regno

Через него проходит поток света, звуков, запахов, обрывки мыслей. Иногда у него получается на секунду задержать меняющуюся картинку, потянуться мыслями к Дому, к тому, кто в Доме. Он видит Дом темно-серым, тяжелым, пыльным. Он тянется, хочет обнять того, кто плачет во сне, скорчившись на бессмысленно широкой кровати, но медленно стареющее тело, скованное свинцовой тяжестью, проходит сквозь него. Я здесь, я здесь, я с тобой, кричит он, но другой, плачущий, тонущий в темной воде, не совсем слышит его, он только всплывает чуть выше, туда, где можно дышать спокойно.
В какой-то момент в Доме появляется новая тень - светая, фосфоресцирующая, тихая, пахнущая молоком и медом. Вода клокочет, выкипает, показывается дно. "Я не держу тебя, живи, любимый, живи, пожалуйста", - он гладит вынырнувшего по голове, подталкивает в сторону слабенького светлячкового сияния.
С того, что должно быть крышей Дома, с криком срывается черная тень.
Он появляется внезапно: лежащий на полу (откуда здесь пол? как можно лежать?) в дурацком бордовом халате. Давно пора было выкинуть этот халат. "Не мог одеться поприличнее, дедуля?" - спрашивает Джим, протягивая Джорджу руку. Их пальцы встречаются. Ничего не происходит: никто не просыпается, никто не исчезает, архангелы не трубят в трубы, даже искры из глаз не посыпались. Джордж неловко встаёт на ноги, Джим поддерживает его за локоть. "На себя бы посмотрел", - ядовито отвечает Фальконер и плачет. На Джиме идиотский черный костюм-тройка, но это всё-таки не повод для слёз. "Первым делом нам надо переодеться", - говорит Джим.

Regnabo

Кенни Поттер курит на крыльце полицейского участка. Ему только двадцать, пока официально нельзя. Сигарету ему дал следовательно, значит, неофициально можно.
Три дня назад он проснулся в одном доме с мертвым человеком. Копы сказали, что при вскрытии у Фальконера нашли здоровенную хрень прямо в сердце. Видимо, было не больно и быстро. Профессор был совсем пьяный и заснул, сидя в кресле; Поттер перетащил его на кровать и поцеловал в губы. Он не знает, зачем это сделал - тогда знал. Просто прикосновение губ к губам. А теперь профессор умер, как будто бы Кенни поцеловал мертвеца. Но всё равно это было правильно.
Он кидает окурок в урну, спускается во двор. Перед ним миллиард дорог. Он наугад выбирает одну и идёт, не думая ни о чем. К нему пока не пришло давящее ощущение ответственности за эту единственную выбранную из миллиарда. Он просто идёт, куда идётся. Кеннет Поттер может стать нефтяным магнатом или бродягой, докуривающим за прохожими бычки в Центральном парке, но сейчас это его не беспокоит. Он чувствует спиной чей-то взгляд, поводит плечами, оборачивается - никого. Идёт дальше.


 

@темы: пейсательство, a single man

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Канонический ОТП-часть вторая

В каковой части я публично приношу свои извинения Фейхтвангеру 8) А всё дурная привычка говорить "гоп!", не перепрыгнувши. Финал потрясающий. Вся последняя треть книги потрясающая. И мне очень, очень нравится, как Фейхтвангер логически вывел последовательность событий, приведших к краху Рёма и ко.
Давеча жаловался, что никто никогда не писал Рёма в моем вкусе. Но вот же он!!!11 Это просто химия какая-то между ними, аррр! Умный, зрелый мужик, испытывающий привязанность к злобному взбалмошному хорошенькому юнцу, осознающий нестабильность этой связи, но всё-таки склонный потакать шпротостервочке. Однако интересы страны превыше этого! :3
А теперь слайды.

Отрывок первый, полный любви и коварства

Это случилось утром. А днем Цинздорф показал начальнику штаба телеграмму из Берхтесгадена. Фюрер пожелал освободить Пауля Крамера, которого арестовали штурмовики.
- Вы имеете понятие, шеф, - спросил Цинздорф, - кто или что за этим кроется?
Когда Проэль утром услышал о приеме Лаутензака Гитлером, он предположил, что пророк хотел вырвать у фюрера крупный куш для своей академии или какой-нибудь жирный кусок для себя. Теперь, прочитав телеграмму, он понял истинную причину этого посещения и очень удивился. Проэль не предполагал, что Лаутензак так сильно заинтересован в судьбе Крамера, и ему становилось как-то не по себе при мысли, что сам он отказал ему в этой просьбе. Но со стороны Лаутензака было неслыханной наглостью обратиться к Гитлеру за спиной Проэля.
- Мне кажется, - сказал он, бросив телеграмму на стол, - не надо быть Талейраном, чтобы понять, в чем тут дело.
- Кто бы подумал, - размышлял вслух Цинздорф, - что этот Лаутензак пользуется таким расположением в Бергхофе?
Розовое лицо Проэля утратило свое обычное игривое выражение. Ему было досадно, что Крамера приходится выпускать из рук, но он сказал себе: если сопротивляться, то из этого легко может возникнуть целая "история".
Цинздорф сидел перед ним, спокойно-небрежный, элегантный, и смотрел на него дерзко и выжидательно.
- Ну как? Господин доктор Крамер освобожден? - спросил Проэль.
- Я хотел сначала изложить вам это дело, шеф, - ответил Цинздорф. - Полагаю, оно вас интересует.
- Полагаешь ты правильно, - отозвался Проэль. - Но чего же ты хочешь? Адольф распорядился выпустить его. Приказ ясен.
- Есть тут обстоятельства, - возразил Цинздорф, - которые позволяют вам сделать запрос. Дело Крамера стало пробой сил, поединком между теми, кто хочет руководить нашей партией на основе разумных военно-политических принципов, и некоторыми грязными, темными элементами из низов. Следовало бы предостеречь фюрера от этих грязных элементов.
- В особенности потому, что ты должен этим грязным элементам двадцать тридцать тысяч марок, дорогой мой, - ответил Проэль, - и вполне понятно, что у тебя есть желание выступить против них в роли святого Георгия.
Цинздорф наклонился, посмотрел Проэлю прямо в глаза и сказал дерзким, интимным тоном:
- Я думаю, Манфред, мы с тобой согласны насчет того, что раздавить этого вонючего клопа Лаутензака - не только в моих интересах, но и в интересах партии.
Проэль не улыбнулся и не ответил. Этот Ульрих, который сидел перед ним и с лица которого еще не сошло фамильярно-дерзкое выражение, был ненадежным другом. Еще неизвестно, постоит ли за него Ули, когда настанет решительная минута, или же предпочтет предать штурмовиков "аристократам", а его самого - Кадерейту. Нетрудно представить себе, как его Ули в этом случае с чуть-чуть иронической миной сунет конверт с тридцатью сребрениками себе в карман. И, сколь это ни странно, Проэль даже не особенно обижается на него.
Что же, доставить удовольствие себе и Ули и продолжить игру? Если бы стычка с Лаутензаком ограничилась делом Крамера, он, Проэль, не колебался бы. Но, насколько он изучил Оскара Лаутензака, тот теперь не успокоится. Будут неприятные последствия; он пойдет дальше. Что, например, скажет по этому поводу Гансйорг, наш Гэнсхен? Он все еще в Париже, он налаживает франко-германские отношения; для него будет пренеприятным сюрпризом, когда он, вернувшись, узнает, что между Проэлем и дорогим братцем Оскаром началась открытая борьба. Дружба между Гансом и Проэлем и без того пострадала от соперничества Ули, а теперь она подвергается новому испытанию. Стоит ли того Ули? Стоит ли того необъяснимая антипатия Проэля к ясновидцу?
- "Клоп Лаутензак", - повторил он после паузы слова Цинздорфа. - Грубо ты отзываешься о философах, Ули. Плохо понимаешь, как нуждается в религии человеческая душа. И чего ты, собственно, хочешь? Вот телеграмма Гитлера. Roma locuta, causa finita.
В глубине души Проэль понимал, что стоит ему всерьез захотеть, и все может еще обернуться по-иному. Он с самого начала помнил, что есть верное средство заставить Гитлера взять обратно свой приказ, и, быть может, лишь выжидал, чтобы сам Цинздорф посоветовал ему прибегнуть к этому средству.
И тот не преминул это сделать.
- Дело Пауля Крамера, - сказал он, - объемистое дело, но, насколько я знаю вашу добросовестность, шеф, вы его все же изучили. И уж наверняка помните одну статью этого Пауля Крамера, приложенную к делу: очерк о стиле Гитлера. Мы в свое время поберегли фюрера и не показали ему этой статьи. Теперь, думается, незачем его дольше щадить. - Он улыбнулся, его красивое лицо вдруг стало таким жестоким, что даже Проэля передернуло. - Не находите ли вы, шеф, - продолжал он, - что нельзя выпускать этого человека, пока мы не сделаем запрос фюреру? Если я затяну освобождение Крамера до тех пор, пока не будет получен ответ на запрос, вы меня прикроете? Рискнете откровенно поговорить с Адольфом? - спросил он льстиво.
Проэль вздохнул.
- Каждый из нас в глубине души - свинья, - сказал он, - но ты, Ули, не то что свинья, ты целый кабан. Продувная ты бестия, мой мальчик. Ох, продувная. - И он слегка хлопнул Цинздорфа по плечу.

Отрывок второй, в котором Шпрота вершит человекоубийство с помощью бумажки

И в самом деле, слова Гитлера, переданные Оскаром, поразили Ульриха Цинздорфа. Но только на мгновение. Ведь еще далеко до последней схватки между аристократами и чернью, да и не ясно, на чью сторону в окончательной борьбе станет истерический клоун Гитлер.
Ясно одно: перед этим фокусником фюрер держал торжественные речи. Не подлежит сомнению, что приведенные Лаутензаком слова принадлежат Гитлеру, - нельзя не узнать его напыщенной манеры.
Но, уж во всяком случае, эти слова Гитлера не подлежат оглашению, - при этой мысли лицо Цинздорфа прояснилось. "Вы меня щелкнули по носу, милый мой Оскар, это так. Но, пожалуй, этот триумф - величайшая из глупостей, совершенных вами".
Цинздорф удобно сидел в кресле, закинув ногу на ногу, прикидывал, соображал. Эти цитаты надо опубликовать. Пусть их прочтут люди, которых это касается, - Кадерейт, бывший рейхсканцлер. Они зашевелятся, подымут шум. Если человек не умеет бережно обращаться с тем, что ему доверил фюрер, то он совершил государственную измену, а Гитлер быстро расправляется с теми, кто обвинен в государственной измене. Да, вот это и есть решение.
Задача нелегкая - напечатать статью, в которой ничего не сказано и сказано все, статью, которая содержит неоспоримо подлинные цитаты. Но когда Цинздорф чего-нибудь по-настоящему хочет, он не только любезен, но и ловок.
Статья появилась. Статью поняли. Аристократы возмутились.
С напускной гримасой сожаления Цинздорф положил статью на стол начальника штаба. Проэль прочел. Проэль задумался.
- Я все понимаю, - сказал он, подводя итог своим размышлениям, - но я не понимаю одного: как это попало в газету. Наш циркач - гений и, следовательно, глуп. Но не настолько же он глуп, чтобы выкрикивать такие вещи и распространять их в количестве пятисот тысяч экземпляров.
- Господин начальник агентства печати, - невинно доложил Цинздорф, тоже не понимает, как это случилось. Он в панике позвонил мне и потребовал, чтобы я посадил в концлагерь редактора, пропустившего статью. Я, разумеется, сделал это.
Проэль пристально взглянул на своего Цинздорфа. Взял его руку, узкую, сильную, холеную руку.
- Эта рука тоже участвовала в игре, Ульрих? - спросил он. - Ведь все это ты состряпал. Разве нет?
- Да что вы, шеф! - ответил Цинздорф, но таким тоном, чтобы Проэль понял: Ульрих солгал, а вся эта история доставляет ему глубочайшее, жестокое удовольствие.
- Оскар Лаутензак, по-видимому, рехнулся, - продолжал он. - Кадерейт объявил мне, что он больше таких вещей терпеть не станет, да и "покойник" канцлер вне себя. О случившемся будет доложено Гинденбургу. Зигфрид проболтался. Боюсь, что Зигфрида нельзя будет спасти.
- Я тоже этого боюсь, - ответил Проэль.
Смотрите-ка, этот мальчик стал остроумным. Вот, значит, насколько он ненавидит Оскара?! Лицо Проэля стало серьезным. Он постукивал карандашом по лысине. Ему было жаль Гансйорга - он потеряет брата, и жаль Гитлера он лишится друга и прорицателя. Но этот Оскар Лаутензак слишком простодушен. Он слишком неосторожно обращается с даром, которым наделен. Создает себе слишком много врагов. Сначала он замахнулся на него, Проэля, а теперь разглашает тайны, доверенные ему Адольфом Гитлером. Он может доставить партии неприятности. Нет, его не спасти.
В душе Проэля, когда он взвешивал все эти обстоятельства, ожил отголосок того неприятного чувства, которое охватило его, когда он сидел против Лаутензака и этот человек, держа его руку, заглянул в тайники его души. А теперь вот как обернулось дело. Скоро, очень скоро этот человек раз и навсегда лишится возможности заглядывать ему в душу. И на мгновение Проэль возликовал: этот человек, враг, теперь в его руках. Им овладела буйная, неукротимая радость: он его уничтожит, сотрет с лица земли.
Но это не дошло до его собственного сознания и тем более не было показано Цинздорфу. Напротив, тот видел перед собой лишь высокопоставленного сановника, обдумывающего важное решение. Очевидно, это решение было Манфреду труднее принять, чем он, Цинздорф, предполагал; ему даже казалось, что Манфред на него сердится. Но Цинздорф знал, что в конце концов Проэль даст свое согласие.
Проэль положил карандаш.
- У тебя злое, злое сердце, мой милый Ульрих. Мне, я вижу, ничего не остается, как пойти к Адольфу.

@настроение: Шпроточка - сучка :3

@темы: oh Ernstie, свун, вжжух... ням-ням, inner EvS, коричневая кодла, наци, Книги, тройка, семерка, туз!

---

Мой канонический ОТП

Таки гойсподин Фейхвангер раскрыл тему ОТП на отличненько! Подумать только, впс пыхтел, потел, высасывал из разных пальцев фанон, а велосипед уже изобрели в сорок третьем году. Подборка цитат посвящается очень маленькому, но гордому РёмоШпротному фандому 8)

первое упоминание о Рёме

Пока Ганс (Гансйорг Лаутензак - младший брат главного героя, работает на СА) мылся, они болтали. Ганс принялся рассказывать теперь уже более откровенно. Описал, как его дело принимало тот или иной оборот, смотря по тому, как складывались обстоятельства для нацистской партии.
- Но как бы гнусно оно ни оборачивалось, - сказал он, - я, в сущности, никогда не сомневался, что все кончится хорошо. Я был уверен, что партия добьется своего. И она меня вызволила.
- Зачем ты прибедняешься, - заметил Оскар, - ведь за первого встречного партия не вступилась бы.
- Ну конечно, - подтвердил Ганс, растирая полотенцем покрасневшую спину, - ну да, у меня есть заслуги и есть связи. Проэль меня в беде не бросит. Моя дружба с Манфредом стала еще теснее, - пояснил он хвастливо и при этом усмехнулся лукаво и цинично; его дерзкий, звонкий голос заглушал плеск воды.
Партия имела свою армию, так называемые отряды штурмовиков, и Манфред Проэль, о котором упоминал Ганс, был начальником штаба этой армии.
***

Описание Рёма

Ближайшим другом Гансйорга был, по-видимому, человек, лицо которого Оскар хорошо знал по газетам, - начальник штаба нацистской армии Манфред Проэль. Гансйорг вносил в свое отношение к нему, наряду с угодливостью, какую-то подмигивающую интимность, а тот улыбался и не возражал. Манфред Проэль был небольшого роста, гладкий, холеный, с розовой кожей и наклонностью к полноте. У него была круглая, почти лысая голова и светлые хитрые глазки. Форма ему шла. Он подал Оскару мягкую, но сильную руку.
- А... а... значит, вы и есть брат нашего Гансйорга, - сказал он. Гансйорг мне много о вас рассказывал.
И он бесцеремонно принялся разглядывать Оскара. Оскар был в затруднении, не зная, как ему понять слова Манфреда Проэля. Очевидно, между этим влиятельным господином и Гансйоргом существовали более чем дружеские отношения, поэтому он отнесся благосклонно и к Оскару. И все-таки, несмотря на кажущуюся простоту, в нем чувствовалась какая-то барская презрительность. Он играл здесь первую роль и сознавал это, как сознавали и другие; а Оскар прямо носом чуял, что Проэль предназначен для великих дел. Но вместе с тем от него веяло каким-то предвестием беды, и, как ни заманчива была для Оскара мысль о дружбе с этим человеком, внутренний голос предостерегал его от сближения.
- Я приехал в Мюнхен прежде всего затем, - начал Манфред Проэль, чтобы лично представить вашего брата фюреру. Гансйорг желал бы, чтоб я познакомил и вас с фюрером; если вы не против, я готов это сделать. - Он улыбнулся, и его светлые глаза почти весело заглянули в темно-синие глаза Оскара.
***

немного о мерзком характере Шпроты :3

- Мой милый Гансйорг, ты на этот счет слишком труслив... - проговорил он беспечно, успокоительно. И самодовольно добавил: - Граф Цинздорф тоже жалуется на твою трусость в денежных делах.
- Не болтай чепухи, - возмутился Гансйорг, и его зеленовато-бледное лицо дрогнуло. Он не выносил Цинздорфа. Ульрих фон Цинздорф стал между ним и Проэлем, и Манфред, эта подлая тварь, теперь нередко пользуется Цинздорфом для воздействия на Гансйорга. Когда Гансйорг начинает наглеть, Проэль лишь посмеивается и в течение двух-трех дней не допускает к себе никого, кроме Цинздорфа; что тогда остается Гансйоргу, как не, смирившись, ползти к нему? Кроме того, Гансйорг завидовал успеху Цинздорфа у женщин. К молодому графу женщины липли еще больше, чем к Оскару. Всех пленяло его красивое, гордое, жестокое лицо, а то, что от него пахло кровью многих убийств, еще больше распаляло его поклонниц. И этот надменный мальчишка-аристократ еще осмеливается выставлять его, Гансйорга, перед братом каким-то мелочным Скрягой! А Оскар, этот баран, и уши развесил. Так противно, что плеваться хочется.
- Тебе известно лучше, чем кому-либо, - заявил он, с трудом сдерживаясь, - что я не мелочен. Но Цинздорфу чем больше даешь, тем больше он требует. И все равно он каждого считает мразью. Такого чванного презрения, какое этот господин питает к нашему брату, я еще не встречал. Ты что - дал ему денег? - спросил Гансйорг в упор, сухо, резко.
- Дал, - вызывающе ответил Оскар.
- Ну конечно, - с горечью отозвался Гансйорг, - Цинздорфам ни в чем нельзя отказать! За честь водиться с графьями приходится платить.
- Я только исправил то, что ты испоганил своей скаредностью, защищался Оскар.
- Ни пфеннига он тебе не вернет, - продолжал Гансйорг, - даю голову на отсечение. Ты взял с него какую-нибудь расписку?
Оскар, гордый своей предусмотрительностью, кивнул.
- Идиот, - сказал Гансйорг, - в тех сферах, где живут Цинздорфы, деньги даются только под честное слово. И обратно их не получают, это известно заранее. Брать долговую расписку с графа Цинздорфа! Теперь он объявит, что ты еврей паршивый и неизвестно зачем небо коптишь, теперь даже я в сравнении с тобой окажусь мотом и аристократом! Что ты будешь делать с этой распиской, святая простота? Судебного исполнителя к Цинздорфу пошлешь? Ведь это курам на смех! Партия - это тебе не какое-нибудь добропорядочное, мещанское коммерческое предприятие! Мы здесь не в Дегенбурге, мы в первобытном лесу. Здесь действуют не документы, а законы джунглей. А распиской советую подтереться.
Оскар был потрясен. В глубине души он боялся, что Малыш прав. Цинздорф опасен, Оскар чуял это. Выманить деньги у Оскара, когда они ему самому так нужны, - это может себе позволить только аристократ, для которого законы не писаны. Оскар сидел подавленный, обалдевший.
***

Игривый Рём игрив

- Послушай-ка, - сказал Манфред Проэль Гансйоргу вскоре после разговора между супругами Кадерейт, - быть толстокожим недурно, но во всем нужна мера. - Он положил на плечо приятелю свою рыхлую, мясистую руку, и Гансйорг тотчас же почувствовал, что эта игривость не предвещает ничего доброго.
***

Ехидный Рём ехиден

В эти же дни Пауль Крамер написал статью о Гитлере как литераторе, одну из тех статей, в которой образ Гитлера предстал во всей своей красе и перед более поздними поколениями. Глубоко убежденный в том, что натура человека при всех условиях отражается в его стиле, Пауль Крамер показал, как отражается мутная душа Гитлера в его мутных фразах. Отчетливыми штрихами обрисовал он этого жалкого имитатора Наполеона, Ницше и Вагнера, это взбесившееся ничтожество, которое, возмутившись своей неполноценностью, стремится всему миру отомстить за эту неполноценность.
Статью прочел, одобрительно улыбаясь в светло-рыжую бородку, Томас Гравличек. "Ну, этому попало!" - думал он на своем родном языке. Статью прочел Манфред Проэль. Он ухмылялся превосходным метким выражениям и думал: "Хорошо, что наша братия в таких вещах ничего не смыслит".
***

Шпрота охомутала шефа

Когда Гансйорг намекнул Проэлю, что следовало бы нажать на все пружины, тот ответил весьма сухо. Точно играя в какую-то жестокую и капризную игру, он в последнее время оказывал предпочтение красивому, необузданному, знатному и бессовестному Цинздорфу. "В данный момент я не могу заниматься второстепенными вещами, - решительно заявил Проэль Гансйоргу. - Обстановка слишком серьезна, я не стану размениваться на мелочи. Уж на сей раз вам придется выпутываться самим", - добавил он.
***

Бессовестно длинная, но великолепная сцена с Лаутензаком и Рёмом

Манфред Проэль, сидя в своем кабинете в доме "Колумбия", велел принести себе простой обед из буфета и поставить на письменный стол; он распорядился не мешать ему в течение получаса. Ему нужно еще раз наедине спокойно обдумать поставленную перед ним задачу и принять наконец решение.
Дело заключалось в следующем. Прежние властители Германии, свора, окружавшая Гинденбурга, "аристократы", вручили партии власть, разумеется, ограниченную, с сотней оговорок и удержали за собой важнейшие посты. Для партии это не было неожиданностью, и она давно уже собирала силы, чтобы сбросить все эти путы. Было решено инсценировать государственный переворот слева, а затем потребовать чрезвычайных полномочий для его подавления. Это даст возможность нацистам, не нарушив приличий, навсегда разделаться с неприемлемой для них законностью и утвердить свою неограниченную власть.
Состряпать этот "большевистский заговор" фюрер и поручил ему, Манфреду Проэлю. Ясно, что левый путч надо "подавить" в самом зародыше, при первых же "сигналах". Однако эти "сигналы" должны выглядеть весьма убедительно.
Проэль кладет в рот кусочек гуляша и машинально жует, не сознавая даже, что он ест. Из всех предложенных "сигналов" остановились на трех. Во-первых, красные могли бы устроить покушение на жизнь Гитлера. Во-вторых - взорвать "Коричневый дом" в Мюнхене. В-третьих, можно было бы "посигналить" огнем здесь, в Берлине: поджечь какое-нибудь большое общественное здание, например, биржу, рейхстаг или арсенал.
И вот прошло уже два дня, а Проэль все еще не сдвинулся с места. Против обыкновения, он медлит принять окончательное решение. Что окажется удачнее - покушение на Адольфа, взрыв в Мюнхене или пожар в Берлине - предсказать трудно, все это дело случая. Все три "сигнала" одинаково нелепы, но возможно, и даже весьма вероятно, что именно своей нелепостью они и подействуют на массы.
Проэль отодвигает тарелку с остатками гуляша, придвигает десерт шоколадный торт со сбитыми сливками, - кладет кусочек в рот и запивает глотком кофе. Теперь, Манфред, перестанем на минутку думать об этих дурацких "сигналах", пошлем их к дьяволу, а затем уж, на свежую голову, не мешкая, примем решение. Из груды газет и журналов, наваленных на столе, он берет первый попавшийся номер - это "Звезда Германии". Она-то ему и нужна. Он пробегает оглавление. Оскар Лаутензак - "О сущности счастья". Ладно, поглядим, в чем сущность счастья. "Счастье - это свойство... Я стою за дерзость, которая, по мнению древних..." Как бы не так! Не вернее ли другое мнение древних: дураки всегда найдутся.
Ну и ловкач этот Оскар Лаутензак! Ничего собой не представляет, ничего не знает и не умеет, просто нацепил на себя вывеску "Я дельфийский оракул" - и стал им.
"О сущности счастья". Какой из трех "сигналов" избрать - это ведь тоже вопрос счастья. Счастье - свойство. Звучит недурно, но, если хорошенько вдуматься - всего лишь глубокомысленная болтовня, чепуха. Однако бывают случаи, бывают. Как, например, решить вопрос о "сигналах"? Тут разум бессилен. В пользу каждого из трех "сигналов" есть столько же доводов, сколько и против. Да, бывают случаи, когда даже Манфред Проэль не может ничего добиться с помощью разума и вынужден полагаться на детское непосредственное восприятие вещей, на свой инстинкт. Но, увы, на сей раз и инстинкт нем как рыба.
"О сущности счастья". Для чего же партия позволяет себе такую роскошь, как дорогостоящий ясновидец? Ведь в этом как раз и состоит его профессия он заставляет говорить онемевший инстинкт. Проэль сам часто бывал этому свидетелем, и друзья не раз передавали ему, что Лаутензак во время своих экспериментов извлекал из них именно то, что они смутно чувствовали, но не могли выразить словами. А что, если обратиться к этому Лаутензаку? Пусть-ка займется им, Проэлем, и подхлестнет его инстинкт. Итак, решено. Сойдем вглубь, к праматерям. Шагом марш!
Проэль дал знать Оскару Лаутензаку, что вечером намерен у него ужинать.
Начальник штаба прикидывался веселым, но был взбудоражен. Он любил крупную игру. А это была крупная, смелая игра: поставить решение такой важной задачи, может быть, даже судьбу партии, в зависимость от того, что пробормочут уста одержимого дегенбуржца!
Оскар впервые очутился наедине с начальником штаба. Он почувствовал, что за легкой, оживленной болтовней Проэля кроется то смущение, та нервная напряженность, которую все ищущие у него совета стараются прикрыть скептическим и небрежным разговором. Оскар и сам был взволнован. Он давно жаждал показать свою силу именно этому могущественному человеку, этому опасному, циничному насмешнику.
- Я полагаю, дорогой мой, - начал Проэль после ужина, - что ваш внутренний голос уже шепнул вам, ради чего я пришел. Партия снова идет на риск, ставка крупная. Что же делает Манфред Проэль? Он направляется к нашему высокочтимому Калхасу и предлагает, так сказать, погрузиться в недра судьбы.
Бойкий, несколько банальный тон начальника штаба не мог обмануть Оскара. Этот человек уже готов, лучшего и желать нельзя. Он чувствует себя в присутствии Оскара, как пациент в присутствии врача. Он ждет слова, которое послужит ему ориентиром.
- Если вы желаете, - вежливо отозвался Оскар, - я с удовольствием проведу с вами сеанс.
- Одно попадание есть, - ответил Проэль, - именно об этом я и хотел вас просить. Загляните-ка в меня поглубже. Моя интуиция что-то пошаливает. Как видно, где-то произошло короткое замыкание. Попытайтесь, может быть, вам удастся извлечь наружу то, что заваривается во мне и вокруг меня.
- Думаю, удастся, - ответил Оскар и устремил на своего гостя дерзкие синие глаза. Его четко очерченное массивное лицо, на котором и теперь еще, среди зимы, сохранился загар, представляло резкий контраст с бледно-розовым лицом собеседника. - Но предупреждаю вас, - продолжал он, погрузиться в самого себя иной раз бывает небезопасно.
- Ну, не так уж это страшно, - ответил своим скрипучим голосом Проэль. - И давайте, пророк, без выкрутасов. Оседлайте-ка вашего драгоценного "демона". Валяйте.
- Начинаю, господин начальник штаба, - ответил Оскар.
Чем больше этот человек небрежничал, тем яснее видел Оскар его нервную подавленность и тем спокойнее становился сам.
- Постарайтесь, пожалуйста, ослабить всякое напряжение, - предложил он Проэлю, - свободнее, не замыкайтесь, не сопротивляйтесь.
- Что? - удивился Проэль. - А где же ваш таинственный кабинет? Где кристалл? Вот так, запросто, на ходу? Как у окошечка почты?
- Я сегодня в хорошей форме, - ответил Оскар, - мне не нужны вспомогательные средства. - И он пристально стал смотреть на гостя.
- Надо же напустить хоть немножко туману, - сказал с какой-то судорожной развязностью Проэль, - иначе кто вам поверит?
- Дайте-ка вашу руку, - произнес в ответ Оскар.
- Пожалуйста, если это вам чем-нибудь поможет, - сказал Проэль и вложил свою белую пухлую руку в большую, грубую руку Оскара.
Он продолжал болтать, но Оскар уже не слушал его. Умолк и Проэль. Оскар смотрел на него не отрываясь, и из глаз его, от его руки Проэлю как бы передавалось какое-то странное волнение. Оно связывало, оно притягивало. Притягивало и отталкивало. Оно усыпляло и в то же время пробуждало, проясняло. Оно было сладковатое и противное, вызывало желание обороняться, но в то же время хотелось, чтобы оно становилось все сильнее.
Рука Оскара легко держала руку гостя, но глаза не отпускали его, цеплялись за него, присасывались. Оскар ждал. И вот оно приблизилось, оно было уже здесь. Ему почудился тонкий звук, как будто рвалась ткань, окружавшие его предметы исчезли, лицо стало пустым, челюсть немного отвисла. Он выпустил руку Проэля. Почувствовал, что вышел за пределы самого себя. Он "видит".
Но то, что он видел, было мучительным и радостным в одно и то же время, оно создавало какую-то страшную связь между ним и человеком по имени Проэль.
Оскар Лаутензак с детских лет любил огонь. Еще мальчишкой он "баловался с огнем", как это называли в Дегенбурге. Со своими школьными товарищами он играл в императора Нерона и в пожар Рима. На стенах некоторых домов, на окраине города, они написали краденой черной краской слово "Рим". Затем подожгли разрушенную мельницу; он, Оскар, взобрался со своей скрипкой на лестницу и, глядя, как начинает заниматься огонь, пел: "Мое сердце, точно улей..." Чуть было не вспыхнул настоящий пожар, сбежались испуганные жители и под конец Гансйоргу задали ужасную трепку. Уже тогда это было нечто большее, чем детская игра, а позднее у Оскара возникло настоящее пристрастие к огню. Если где-нибудь начинался пожар, он делал какой угодно крюк, чтобы только подойти поближе к огню. Он всегда жадно любовался пламенем. Как раз недавно, совсем на днях, он дважды смотрел фильм Сесиля де Миля, где был показан Рим, охваченный буйным пламенем. Он собирался посмотреть его и в третий раз. Его любовь к огню была, как видно, чем-то очень немецким. "Взлетай, бушующее пламя". Самым сильным из всего созданного Вагнером тоже был гимн огню.
Вот почему он с радостным испугом увидел пламя в душе своего партийного коллеги Проэля. Все в нем горело, пылало, в его мозгу были картины пожара. Сначала Оскар увидел маленькие огни - "огоньки", подумал он с нежностью. "Огоньки", - сказал он против воли вслух, наслаждаясь звуком этого слова; но, разгораясь, эти огоньки высовывали длинные языки и буйно плясали, быстро ползли вверх, разливались морем огня.
Медленно, подыскивая слова, но определенно и решительно сообщил он Проэлю о том, что видел. "Недурно, недурно", - поддакивал Проэль. Ему не удалось сохранить привычный, насмешливый, игривый тон, у пего пересохло во рту. О проекте поджога знало всего несколько человек. Да и самого проекта еще не было, о поджоге говорили только намеками, иносказательно. "Если бы вспыхнуло большевистское восстание, - как-то сказал, задумавшись, один из руководителей партии, - то национал-социалисты получили бы желанную возможность весьма энергично потушить этот пожар". - "Если бы вспыхнуло пламя, - так же задумчиво отозвался толстяк Герман, - ведь достаточно одной спички". Все было еще весьма туманно, и совершенно исключено, чтобы братья Лаутензак могли узнать об этом. Но интереснее всего то, что он, Проэль, если хорошенько подумать, с самого начала считал "пожар" лучшим сигналом для подавления мнимой большевистской революции; сейчас, после слов Лаутензака, это стало ему ясно как день. Странно, даже более чем странно, что этот человек способен так близко подойти к чужим, глубоко скрытым переживаниям и мыслям. Тут есть нечто весьма опасное, отвратительное, жуткое и вместе с тем притягательное.
- Недурно, недурно, - повторял Проэль, слегка приглушая свой резкий голос. - Дальше, дальше, - торопил он Оскара. Проэль откашлялся, стараясь обрести свой привычный тон. - Пламя, огонь, - продолжал он, - это звучит отвлеченно, почти символически. Раз уж вы видите, так, пожалуйста, постарайтесь увидеть что-нибудь поконкретнее. Кто или что горит? Где горит? Говорите.
- Вы нетерпеливы, - сказал, чуть ли не поддразнивая его, Оскар. - Если вы будете ждать спокойно, без напряжения, без сопротивления, то облегчите и мою работу.
Он опустил веки, почти совсем прикрыв свои дерзкие глаза. В нем звучало "заклинание огня". И медлительным, ищущим голосом он заговорил:
- Я вижу. Вижу все яснее. Горит большое общественное здание. Вот золотой купол. Мы оба знаем это здание. Это рейхстаг.
Проэль дышал тяжелее обычного.
- Недурно, недурно, - подтвердил он почти против воли.
- Огонь, - продолжал Оскар, - возник не случайно. Это преступный огонь, но добрый, очищающий.
- Возможно, возможно, - сказал Проэль. Он взял себя в руки. - Но ваши оценки мне не нужны, - добавил он сухо и резко. - Нужны факты.
- Фактов больше никаких не вижу, господин начальник штаба, - вежливо, но решительно произнес Оскар. - Есть только оценки.
- За словом вы в карман не лезете, - ответил Проэль.
Оскар спокойно спросил:
- Разве я не прав?
- Неплохо это вышло у вас, - согласился Проэль. - Благодарю.
Оскар провел рукой по лбу, как бы стирая что-то или снимая повязку.
- Я очень рад, господин начальник штаба, - сказал он, - что вы получили то, за чем пришли.
Они сидели друг против друга. Проэль задумался, он уклонялся от взгляда Оскара, пытался скептически улыбнуться. Но ему не удалось.
Он ждал, чтобы Оскар предъявил счет. Предполагал, что сумма будет немалой. Почти желал этого. Не хотел быть в долгу у Лаутензака.
Но Оскар и не думал предъявлять ему счет. Он не намерен был обесценивать свое пророчество, принимая за него денежное вознаграждение. Он воспользовался своим искусством ради самого искусства. Он был достаточно богат, чтобы позволить себе одарить тоже очень богатого и очень могущественного человека, и гордился тем, что сделал такой подарок именно Проэлю.
А Проэль все ждал, чтобы Лаутензак наконец потребовал мзды. Ждал напрасно. И рассердился. Этот Лаутензак оказал услугу ему и национал-социалистской партии. Манфред Проэль не нуждается в подарках. Он хочет уплатить, он любит держать в порядке свои счета. Но Оскар Лаутензак, по-видимому, сложный тип. И в конечном счете - неприятный. Проэль теперь знает, к какому "сигналу" прибегнуть, и это хорошо. Но чертовски досадно, что вот такая личность может заглянуть тебе в самую душу и просветить ее, точно рентгеновским аппаратом. Мало у кого все внутри так чисто и прибрано, что он может позволить постороннему заглянуть во все закоулки. Нет, нет, это не для него, Проэля... Ощущение острое, но на этот стул он, Манфред, вторично не сядет.
По-видимому, прозорливец и в самом деле не намерен брать плату. Господин пророк не лишен самолюбия.
- Итак, - сказал Проэль, прощаясь, - огромное вам спасибо. Готов к услугам.
И он ушел. С тех пор он стал врагом Оскара Лаутензака.
***

РёмоШпрота прекрасни невероятни сочни!!!11 это мой фанон!! Этот граф, блджад, лучше моего Б-же, какой типаж!

Оскар позвонил в "Колумбиахауз", где помещался штаб штурмовых отрядов, попросил к телефону начальника штаба Проэля. Ему было неприятно просить об одолжении, но он не видел другого средства вызволить Крамера.
Проэль, как всегда, прикидывался веселым, но уже само сообщение о том, что звонит Оскар, вывело его из равновесия. Его отношения с этим комедиантом все еще были неясны. Как и прежде, он с каким-то гнетущим чувством вспоминал о том вечере, когда Оскар предсказал поджог рейхстага; этот человек вызывал в нем чувство жути. Проэль пытался расплатиться с ним. Он сам напомнил Гитлеру об академии, сам позвонил министру просвещения, без его вмешательства в Гейдельберге, вероятно, даже не подумали бы устроить торжественную церемонию. И Проэлю не было неприятно, что этот человек наконец сам обратился к нему и попросил об услуге.
- Я нахожу, что это очень благородно с вашей стороны, дорогой мой, сказал он своим скрипучим голосом, - пристыдить противника своей добротой. Тут дядюшка Проэль с удовольствием поможет вам. Я прикажу принести дело вашего, как его там, Пауля Крамера, и если в деле нет ничего особенного, мы этого молодца освободим.
- Благодарю вас, господин начальник штаба, - сказал Оскар.
- Пожалуйста, не стоит благодарности, - ответил Проэль.
Осуществлять "меры предосторожности" Проэль поручил Цинздорфу.
- Послушай-ка, мой мальчик, - сказал он, - мы посадили известного тебе Пауля Крамера. Если нет каких-либо особо важных причин, я бы хотел выпустить этого субъекта. За него хлопочет видный член партии; и, насколько я понимаю, такие интеллигенты в настоящее время не опаснее обгоревшей спички.
Цинздорф все сразу сообразил. Видный член партии - это, разумеется, Оскар Лаутензак. Предположение, возникшее у него при виде Пауля в обществе любовницы Лаутензака, оказалось правильным, между "родственниками" существуют какие-то отношения; и он, Цинздорф, арестовав Крамера, даже сильнее, чем рассчитывал, досадил наглецу Лаутензаку, который написал ему такое плебейское письмо с напоминанием о долге. В расчеты Цинздорфа не входило выпускать из рук добычу, подобную Паулю Крамеру.
- Вы, разумеется, правы, шеф, - сказал он, - этот тип не опасен, но если один видный член партии хлопочет об его освобождении, то другой видный член партии решительно возражает.
Он с ухмылкой, нагло и доверительно смотрел в розовое лицо Проэля; не стоило и уточнять, кто этот видный член партии.
Проэль знал своего Ульриха, знал его исключительное высокомерие, его безграничную испорченность.
- Оскар Лаутензак оказал партии более важные услуги, чем ты, мой мальчик, - добродушно отозвался он.
- Зато я симпатичнее его, шеф, - возразил Цинздорф, - разве не так?
Проэль молча посмотрел на друга своими светло-серыми хитрыми глазками. Он слегка постучал карандашом по лысине, как обычно делал, задумавшись.
- Этот Лаутензак отвратителен, - продолжал Цинздорф. - От него так и несет потом, до того он старается - лезет все выше и выше. От него смердит. Уверен, что и вы, шеф, относитесь к нему точно так же. Не вижу, почему мы должны удовлетворять все капризы этого избалованного мужика.
- А сколько ты должен этому избалованному мужику? - спросил Проэль, все еще постукивая себя карандашом по лысине.
- Тысяч двадцать - тридцать, - спокойно ответил Цинздорф.
- Было бы очень нелюбезно, - заметил Проэль, - без достаточных оснований отказать в маленькой услуге столь заслуженному человеку, как Оскар Лаутензак.
- Давайте-ка я сначала покажу вам дело Крамера, - сказал Цинздорф, - я не все помню, но мне кажется, это объемистое дело, и если преднамеренно не закрывать глаза, то веских улик в нем можно найти сколько душе угодно. Между прочим, совершенно независимо от моей личной антипатии, сама партия заинтересована в том, чтобы разок проучить владельца замка Зофиенбург. Слишком он уже задрал нос. Если он вдруг преисполнился древнехристианского всепрощения, его дело. Но требовать, чтобы партия ему потворствовала, просто наглость. Я против освобождения Пауля Крамера, - деловито заключил он.
- Ты очень мил, - сказал Проэль.
Он хорошо понимал антипатию Цинздорфа и находил, что даже с объективной точки зрения его доводы не лишены основания. Лаутензак действительно зазнался; если он одарен способностью заглядывать в человеческое нутро, это еще не значит, что он имеет право во все совать свой нос. Проэль претендует на "fairness", на порядочность, он хотел бы заплатить этому типу, должником которого себя чувствует, он решил добиться учреждения академии оккультных наук, невзирая на огромные издержки. Ну и пусть занимается, сколько ему угодно, делами академии. Но в политику Проэль не хочет допускать столь опасного человека, а дело Крамера - это уже политика.
- Благодарю тебя, мой ангел, - сказал он, - что ты так убедительно объяснил мне свою точку зрения. Давай сюда дело Крамера.

@темы: oh Ernstie, inner EvS, наци, Книги

---

вопрос в студию

Непреодолимая сила обстоятельств заставила съездить и примерить Платье. Зачем, зачем я это сделал?
Это какая-то платоновская идея платья. Оно прекрасно настолько, что дыхание перехватывает. В примерочной я был совершенно готов заплатить требуемые 11300, но самый большой размер, который у них есть (44+), узок в груди Большего нет и не будет вообще никогда.
Сие было вступление. Теперь основная часть:

Дамы и господа! Ай нид хелп! Очень, очень нужна швея, способная качественно справиться с вечерним платьем. Локация - Москва. Если вы такую знаете, или знаете кого-нибудь, кто пользовался услугами швеи и остался доволен, пожалуйста, дайте знать! Адреса, явки, пароли! Сделайте мне подарок на Новый год

@темы: вопрос, inner EvS