Перед институтом Курчатова насчитал штук 8 бронированных солдатовозок и штук сто с чем-то зольдатиков. И кто-то ещё подъезжал Зольдатики (10 штук) выстроились гуськом на крыльце моего института; вошел в двери, минуя, так сказать, караул. Жалко, честь не отдали
Вызывает антирес вот такой ещё разрез: существует ли слэш по книжке "Серебряные коньки"? А по "Оливеру Твисту"? Может быть, я просто не знаю, где искать? В таком случае, подскажите, на каких ресурсах (наших/ненаших) вы ищете фики по нестандартным фандомам :3
А вот, например, прекрасный фанфик юзера Sangha, Вяземский/Басманов. И всем он прекрасен, но в том месте, где должна быть сочная, прельстивая энца, "в каждой строчке только точки". I was all like: "А ГДЕЕЕЕ? " Почему так всегда, дорогое мироздание? Если фанфик красивый, стильный, с сюжетом, так непременно чист, как слеза младенца, а если порево со смаком, так ничего, кроме него, и нет. Вот у меня получается написать "засунул свою елду в его задницу по самые яйца", но дальше-то?
Богохульство!! Никакой исторической достоверности! Афедроны!! КГ/АМ! Токмо фапа бесовского для! Иван Грозный/Федор Басманов, таки NC-17, трололо В церкви душно, невыносимо томно от пьянящего ладана, от свечного чада и от звериного запаха, мужского, скоромного. Вроде бы и запах-то смрадный, в нос бьёт, козел козлом, но отчего-то видится одна похабень. Неспокойно от него на душе, куда уж там до сфер небесных, когда с ночи ещё... Федор тянет было руку, лоб перекрестить, вечерня все-таки, но забывает её на половине пути, оправляет серьгу, задевшую за край капюшона, приглаживает выбившийся непокорный локон. Государь, вроде бы, весь в молитве, но замечает немедленно, пальцем грозит безо всякой улыбки, со злостью. Это значит - будет головомойка. Федор надвигает капюшон так, что впору задохнуться, утыкается в псалтирь. — Господи, воззвах!, — царь повелительно взмахивает руками, чутко прислушивается, не сфальшивят ли, не пустят ли петуха вымотанные за день холопья верные. Когда спит государь, где сил набирается? До заутренней вскочил, поднял всех, молился истово, земные поклоны пред иконой Иоанна Предтечи бил, отмаливал грехи перед великим праздником. После, будто опомнившись, подхватился, потребовал коня, прогулки, непременно увеселений. Сорвались опричники с места, как вороны растревоженные, чернильным пятном вокруг царя растеклись, собрались кляксой на подворье боярина Шереметева, с шутками да прибаутками выгнали хозяев из дому, обрядили в шутовские колпаки, увешали бубенцами и заставили плясать, развлекать собрание. — Отдыхай, радость моя, погляди, как другие хороводы водят, — Иван погладил Басманова по щеке, провел пальцем по нижней губе, надавил властно, как будто собрался кровь пустить. Глянул по сторонам, словно искал тех, кто будет воротить лик при виде царских нежностей. Не нашел. Всех недовольных давно уже искоренили при самом живейшем участии обоих Басмановых, и старшего, и младшего. — Значит, государь, вся радость в том, что потешаю тебя? — томно, плаксиво ответил Федор, вздрагивая ресницами. Под этими кривляниями легче легкого обиду спрятать. Отвечай что хочешь, сам знаю — обезьянку завел на привязи. Обряжать в одежки разные, орехами кормить, потешаться над гримасами, а по злости и туфлей в неё запустить, сердце облегчить. А что? Разве обидно быть царской зверушкой? — Все в тебе радость, Федорушка, — по голове гладит, волосы перебирает, едва ли замечая. Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею — жертва вечерняя Слова псалма в душу не входят, гудят в ушах только. Вот и всё почесть, вот и всё служение отечеству, а, батюшка? Сидеть да думать, что бы такое изобрести, чем бы в постели порадовать, как бы приворожить царя, чтобы снова на него смотрел, чтобы не пропадал в опочивальне у новой своей лады, безмозглой сисястой коровы. Так и хотелось спросить, верно ли, что две дырки лучше одной? А обучилась ли ясноглазая дролечка брать царев уд в рот и губами его ласкать, чтобы свирепый царь московский становился покорнее котенка? Играет ли с царем в опочивальне в монашенку и мужика? Позволяет ли называть себя другими именами? Притаскивает ли третьего, какого-нибудь смазливого отрока, ангела сусального, которого собственноручно поутру убивает, потому как государь, осуществив желаемое и пресытившись, начал проявлять неудовольствие и подозревать, что этот сусальный ангел - шпион, и непременно царю польскому доложит, а то и с колокольни растрясет все стыдные царские тайны? А бить себя позволяет? А оскорблять по-всякому? А сапоги царские целует, ниц ползая, когда царь вдруг о грехе и о бездне вспоминает и приходит к решению, что самым лучшим искуплением было бы развратного отпрыска рода Басманова немедленно убить без жалости, посохом прибить, как ядовитого аспида? А утешает ли после этого на плече рыдающего, прощения просящего, и не у Федора — у Бога, за то, что, мол, жизнь отнять хотел, им данную... Сучка ты, сучка скудоумная. Сожрет он тебя, а я погляжу и порадуюсь. И монисты твои заберу, хороши монисты. Тело твоё не остынет, а я в твоих монистах перед всей компанией плясать буду. С душой спляшу. Не волнуйся, я всё делаю с душой. —Не уклони сердце мое в словесе лукавствия, непщевати вины о гресех, — выводят уставшие опричники. Кто-то сзади и слева от Федора негромко, но мучительно зевает. Царь поднимает голову, оглядывается, вскрикивает гневно "Тихо!". Взглядом находит Малюту. Движения века псу достаточно, чтобы с лаем кинуться на зазевавшуюся дичину. Охальника выводят, за руки вытаскивают. — Иди сюда, иди, Федя, — манит государь, протягивая руку. Федя, как раньше, до этого паскудного женского прозвища; хоть какая-то почесть. Басманов стягивает капюшон, вместе с ним стягивая унылую личину, смотрит с улыбкой, давит налипшую, как банный лист, девичью жеманность — не этого сейчас государю надо. — Ну-ка, сказывай мне, о чем думалось, пока всю службу в одну страницу глядел?
*** Не было с Иоанном Васильевичем спокойно, не жилось привольно и тихо подле. Хотел он чего-то, искал чего-то в ближайших своих, а, не найдя, замыкался, отлучал от себя, вовсе прочь гнал. А как понять, что потребно? Федор бы долго голову ломал, к чему эти скачки от милостивой ласки к полнейшему невниманию и холодности обращения, долго бы ещё винил себя в неумении стать нужным, а царя - в бабьей переменчивости, если бы добрый человек не присоветовал подход к государю-батюшке. А, впрочем, себе зачем врать? Добрым человеком оказался отец. Уж он-то, с его тактическим умом и приметливостью, давно понял, какими глазами поглядывает Иоанн на младшего Басманова, и, не будь дураком, воспользовался замечательной оказией крепче привязать себя и свой род к царскому. Как же ещё, если не через опочивальню? А не наградил Господь красавицей-дочкой, так не беда — есть сын, который, пожалуй, любую девку обставит. Вот и донес царедворец эту мысль до отпрыска, немного смущаясь в самом начале разговора: в самом деле, грех большой, но и почесть немалая! Хотя какой разговор: Алексей Данилович сидел, вещал, увещевал, рассказывал, как Федор будет отечеству служить, да как это непросто, и, мол, никому просто не бывает, а ради блага государя нашего иной раз можно и о собственном благе забыть, не говоря уже о чести и репутации. А Федор сидел и слушал, и головой кивал, только взгляд на родителя поднять боялся. Не хотелось знать, с каким лицом Алексей Данилович его продаёт. Впрочем, право его: он родил, он и рядит. Так девок обычно утешают, вот и себя пришла пора утешить. Обещал себе не забыть и не простить этого предательства. Не была такая страстишка для Федора ни страшной, ни новой. Ему не исполнилось ещё четырнадцать, когда старший брат, уехавший из дома погостить к дружку, сыну измельчавшего боярина Волкова, вернулся с припрятанной от грозного родителя баклагой сивухи и сокровенным знанием о девках. Хвастался, что получил в полное свое владение молодые прелести волковской дворовой девки, в подробностях, с цинизмом неопытного описывал её фигуру, кожу и смешное попискивание. Смаковал слово "еть". "Все ты, Петруша, брешешь, — подзадоривал брата перебравший хмельного Федор. У него кружилась голова, мутило немного с непривычки. До этого им доставалось только пиво или мед, да и то водой разбавленный. — Никакой девки не было вовсе! Ну и что ты там знаешь?" "Допросишься, покажу!" — шутливо огрызнулся братец и затеял возню: повалил Федю на пол и щекотал, пока тот не запросил пощады, еле разгибаясь от смеха. "Показать, значит? — переспросил Петрушка, дергая брата за отросшие черные патлы. — Ух, красотка! Коса до пояса! Иди сюда, сахарная, зацелую до смерти!" Федя вырывался, не прекращая смеяться. Вырываться прекратил, когда брат и в самом деле поцеловал: сперва, играясь, в щеку, только Федя дернулся, и пришлось в губы, как будто христосовались. Заговорил было брат, рот раскрыл; срамным вышел поцелуй, стыдным, сделалось вдруг сладко и страшно от того, что Петруша сильный, и может, возможно, и ударить, и что-то другое... всё может. Только ничего братец не сделал - отшатнулся, как ошпаренный, отплюнулся так, чтобы Федя видел, лицо рукавом утер. "Ну в самом деле девка! Чему тебя учить? Где нахватался?" — продолжил беседу шутливым тоном, только голос у него дрожал. А у Феди дрожали коленки. Об этом братья и вспоминать забыли; в свой черед и младший Басманов принялся охотиться за женскими прелестями. Сладко было с девкой, сладко и гордо ощущать себя сильным, смелым, победителем, завоевателем беспощадным: вошел, получил своё, кровь пролил, ускакал, трофеями хвастаясь. Одними девками пробавляться скучно; в казанском походе он попробовал блуд со взятым в плен бусурманским мальчонкой, которого, за недостатком баб, определили к стыдной работе. Мальчишке было не привыкать ублажать господ. Басманов сперва даже о превосходстве своем забыл, смотрел оторопело, с неверием, наблюдая и ощущая, что вытворяет маленькое безбожное отродье своими руками, губами и языком, как извивается, насаживаясь на уд, как сладострастно стонет, выгибаясь и подрагивая телом, так, что хоть криком кричи от удовольствия. И все-таки было обладание не всем, а только частью, половиной. Вторая половина до поры припрятана была в царской опочивальне. Не разменял себя Басманов, только этим и можно было гордиться.
*** Приказ отца был яснее ясного, только как браться за такую задачу? С саблей его сызмальства учили обращаться, царедворства помаленьку от Алексея Даниловича набирался, где там, где сям подхватывал удачное. За собой следить начал, одеваться с особым тщанием, выделяя себя из опричной толпы, днями не мытой, неделями не чесанной. Будет, мол, на ком глазу царскому отдохнуть, будет на кого полюбоваться. Не для того ли подарены были серьги отравленной царицы — жемчужные с серебром, богатые, витые? Федор при царе раскаленной иглой уши продырявил, в кровоточащие дырки вдел прохладные дужки. Иван, растроганный и взволнованный донельзя, долго обнимал, целовал в лоб, всматривался в глаза, но, не найдя чего-то, отправил восвояси, совсем уж равнодушно загреб рукой из сундучка царицыного и без разбору одарил вдогонку двумя ожерельями да кольцом с изумрудом. После отцовых слов стало яснее, что государь выискивал. Или, может быть, не этого?.. Басманов прибег к помощи размалеванной купеческой вдовушки, в дом которой частенько наведывались жители слободы: выпить-закусить, побеседовать со сдобной красотулей, да и потешить похотного беса Енаху, которому, сказывают, купчиха поклонялась, плюя на образа. Федор заплатил бабе вперед, за науку. Долго она отнекивалась, долго переспрашивала, на что да про что учение это нужно пригожему опричнику, но, припугнутая, умолкла послушно и подсказала, что лучше всего брать нахрапом да готовностью услужить. "Такому, борзому да свирепому, подавай в бабе покорность, да только одной покорностью не насытится, соли насыпать надо, без соли вкуса нет. Ежели б ты ему девку на ложе учил, привел бы девку сюда, я б уж ей показала! — юлила купчиха, похихикивая в кулачок — невеликого ума надо было быть, чтобы раскусить, что никакой девки и нет, и что молодец сам себе урок готовит. — Вот что, так ей и передай: чтобы завлекала, одевалась красно, чтобы в глаза со значением заглядывала, по губам языком водила томно, прижималась невзначай и тут же отстранялась, а после, когда уж его проймёт, все бы его прихоти покорно выполняла, но временами на дыбы бы вставала, чтобы усмирял и через то привязывался. Все ли усвоил?" Басманов усвоил всё. Но первая ночь в опочивальне царя вышла не по уроку. Кстати подвернулась и оказия: большой пир. На него-то Федор и пришел красоваться в дареных жемчужных серёжках и в шикарных многорядных самоцветных бусах, под свист и улюлюканье товарищей, мигом окрестивших похорошевшего Басманова Федорой. Ему только на руку было, что затею его считают шутовством: можно было не бояться чужих глаз. В девку играем? Ох, будет тебе девка, Иоанн Васильевич, солнце моё, будет тебе девка такая, какой ещё не пробовал! Он и глазами хлопал, и улыбался, как баба пьяная, гулящая, и облизывался, как кот на сметану, и выплясывал так, что серёжки вихрем мелькали. Царь, поддержав шутку, поймал "Федору" за рукав, притянул к себе, поцеловал – грубо, не разжимая рта, царапая жесткими губами. "Хороша наша бабенка опричная, государь?" — с хохотом спросил Грязной, сидевший подле Грозного. "Хороша, — ответил Иван, отпуская, отталкивая Басманова в сторону, смотря на него со злобой и с чем-то новым, нехорошим, звериным, — Ох хороша Федорушка наша! Не по девке одежка только. Ванька, неси царицын летник!" Остаток вечера Федор танцевал в летнике. В летнике же повалился на постель царскую, и изо всех сил старался лицом в грязь не ударить, и все равно смутился, и перепугался до одури, и даже разревелся по-глупому, как ребятёнок маленький, от обиды тела, не ожидавшего боли. Думал, совсем не так оно, думал, с царем-то уж точно. И от его хныканий стал Иван совсем не грозным, не "царем языческим", как его заклеймила бестолковая недоросль перед Старицкими. Будто очнулись оба от вечернего хмеля: теперь не было насильника и потаскухи разбитной, был только добрый, нежный, ласковый учитель, и ученик послушный, ловящий каждое слово, каждый жест. И снова слабели колени, и жар заливал лицо, и стыдно было, но хотелось обхватить ногами, прижать к себе, плотнее, теснее, раскрыть себя больше; теперь грозный и жестокий был "Ванечкой" и охотно откликался, и, угомонившись, тихонько и почти благоговейно целовал закрытые глаза Басманова, гладил нежную, мальчишескую ещё грудь, впалый живот и узкие бедра. И как страшно было помнить, потерять и понимать, что потерянного не воротишь, что плещется оно на дне ручья, около мельниковой избушки, придавленное весом смарагдового перстенька.
*** — О тебе, государь, думалось, — отвечает Федор, прижимая предавшую его книгу к груди. — И не стыдно тебе в лицо врать, Федорушка? — Не лгу! — вскинулся, глянул обиженно, надул губы. Будь это всего год назад, растаял б государь, говорил, не может этого вида вынести. Нет, ни движения в лице. — Не лгу, Ванечка. О тебе думал. О себе. И... об отце. Лицо Грозного разгладилось, стало праздничным, ласковым. Кому, как не Федору, знать, сколько яда в этом сладком прищуре? — И об отце. Доволен ли... доволен ли ты его службой? Не веришь ли поносным слухам? Государь улыбнулся, потрепал Федора по голове. Если бы наблюдательность не отказала опричнику, он закрыл бы рот на замок и убежал бы из дворца за тридевять земель. — А что же за слухи, Федорушка? Расскажи, потешь убогого, сирого царишку, который и знать не знает, чем его люди живут, как могут... В путь добрый, отец. Не ты один торговать учен. — Слышал я, Ванечка, одну небылицу, враку противную, аж тошно стало! Чтобы Алексей Данилович Басманов, да спутался с немецким шпионом, да стал казну разворовывать... Быть такого вовсе не может, правда ведь? Государь смеётся, головой качает — правда, правда.
Зуууубссы! Яйтссса! Проклятый Бэггинс! Кроме шуток, взволнован ценообразованием в стоматологии. Шесть тыщ за две пломбы А впереди ещё два зуба! Не дешевле ли будет их всех вырвать и питаться пюрешками до конца дней своих?
Интермедия. Мельник. "Ахалай-махалай, сим-салябим, ляскин-масяскин! - зловеще завывал дед, совершая руками странные пасы и пританцовывая ламбаду, - Отъебися все плохое, приебись хорошее! Ну, князь, смотри в воду, что видишь?" "ЕЛЕНУ!!" - незамедлительно среагировал Вяземский, перегнувшись через мостки так, как будто собрался выблевать дедов самогон. Мельник вгляделся в воду. Там, как обычно, показывали пузыри. Без стопаря табуретного зелья аттрибутировать их было довольно трудно. "Ра-ра-ра-ха-ха, рома-ро-ма-ма! Га-га у-ляля! Вонт ёр бэд ромэнс! А теперь что видишь, князь? Видишь ли будущее своё?" "ЕЛЕНА!!" - нервно взревел Вяземский, намереваясь обняться с ручейком. "Тэээк... Небольшая проверочка, - сообщил мельник. указывая перстом на мельничное колесо. - Кого видишь, князь?" "Её... ЕЛЕНУ!" - со страстью выкрикнул Вяземский, подаваясь навстречу колесу. "А теперь?" - мельник ткнул в направлении совы, приклеенной к ветке для декорации. "ЕЛЕНУ!!" "Фак мой мозг! А теперь?" - мельник робко указал пальцем на себя. "ЕЛЕНУ!! - воскликнул Вяземский, глянул на мельника с нехорошим, плотским интересом, но тут же поймал головой сучковатую палку, на которую опирался атсральный дедушка, и немного очухался. - Бывает, гляжу на забор - и вижу её же. К чему это, дед? К хорошему или к плохому?" "К тому, что дозу брома мы, пожалуй, увеличим, и добавим галоперидол".
Пир и визит к боярину Морозову Вяземскому на пиру яда не досталось, но он все равно ушел в себя и впал там в пессимизм. Он плакал, жевал бороду, звал Елену, тыкал вилкой в стол, в окружающих и в себя. Когда вилка затупилась, Вяземский потянулся за половником, которым разливали по тарелками жидкую перловку. Стол был постный, все поросята - фальшивые, из полбы и репы. Когда ложка сломалась, Вяземский перешел на канделябры и, наконец, привлек к себе внимание высочайшей персоны. "Что это ты, Афанасий, князь Вяземский? Совсем заела тоска любовная?" - спросил царь, оторвавшись от очередной эпистолы Курбскому. Иоанн Васильевич в полемике, как и во всех прочих сферах бытия, достиг виртуозности небывалой. Свиток, покоящийся на его коленях, пестрел яркими и емкими выражениями типы "былинный отказ!", "В Казань, скот!", "тварь навья, лжец и дева убогая", "ты - уд срамной, мать твоя - девка гулящая", "почему вы отвечаете священным писанием на вопрос?" или "это ваш афедрон на юзерпике?". "ЕЛЕЕЕЕНА!" - проревел в ответ Вяземский, утирая слезу. "Ну, ну, не плачь, возьми платочек. Хороший, не отравленный. Ну сходи к нему, скажи, чтобы не жадничал и дал на время боярыню поиграться, а мы вернём! Проследи, Федя, мне делами заниматься надо: в мировой политике опять кто-то не прав." "Слушаюсь, папочка!" - Федор кокетливо сдвинул на ухо васильковый венок, привычным жестом подхватил за ногу Грязнова и отправился выполнять свой нелегкий долг перед родиной.
Тем временем князь Серебряный и боярин Морозов сидели и пытались составить расписание пользования Еленой. Они только-только перешли к почасовому графику на среду, как их побеспокоил ворвавшийся в комнату слуга. "Дружина Андреевич! К нам приехали дядя Федор, пес и кот! Принесли посылку, только на руки не отдают, говорят, у нас документов нет!" "Ты офонарел, что ли?! У меня все опричники по айпи забанены!!" - проревел Морозов, запуская в слугу кубком. "Так они говорят, что у них письмо с прикрепленным файлом от царя-батюшки!" "Спам, небось... - вздохнул боярин, покосившись на Серебряного. - Ну, тогда открывай ворота и выключай Касперского". Опричники очень долго входили в дверной проем: ни один не хотел оказаться последним. Наконец, они выстроились по росту (Басманов любил быть первым и для таких случаев носил шпильки), Вяземский развернул бумажку с речью и зачитал царский указ, возвращающий Дружине Андреевичу честь, совесть, достоинство и выделенный хостинг на домене .рс (Русь Святая). "ЕЛЕНА ЕЛЕНА ЕЛЕНА?" - спросил Вяземский, с трудом протарабанив царский указ. От близости Прекрасной Девы он становился лаконичнее обычного. "Он очень просит вывести хозяйку дома, без неё, говорит, пить не будет. Это старинный княжеский обычай!", - перевел Басманов, надувая губки и посылая Серебряному воздушные поцелуи, безо всякой, впрочем, дурной мысли, чисто автоматически. "Я требую продолжения банкета!" - возопил Грязной. Обрадованный Морозов побежал за супругой и закуской. "Который час, Вася? - спросил Басманов, поправляя прическу. - У нас, князь, традиция: каждый день в восемь часов вечера мы с друзьями ходим в баню. Жаль, сегодня не поспеем. А ежели поспеем, милости просим! Покажу вам мой клуб любителей стрип-пластики. У нас там все по уму: блэк джек и шлюхи. Девочки есть... если кому надо. А парни! Самому старшему семнадцать! Красавец! Умница! Послушный! Любая фантазия за ваши деньги! И это я все о себе, между прочим." Серебряный отшатнулся, скорчил суровую гримасу, разломал об голову лавку, изгрыз зубами ножку из редкой породы железного дерева и встал в позу "Недоверчивый Барсук". "Так, выходит, правда, что про тебя говорят??" "Ой, а что говорят?" - кокетливо переспросил Басманов, поигрывая саблей. "Про Ботокс и Рестилайн!" - проорал из угла Василий Грязной, пытаясь понять, куда из-под него исчезла скамейка. "Про то, что ты перед царем, прости Господи!! В бабьей... этой самой... юбке!! Пляшешь!111" "Мущщина, вы что, с Урала? - захихикал Федор и проделал несколько танцевальных па, - Юбка! Да у меня вечернее платье а-ля рюсс с пайетками из перламутра, выписанное из Франции, самим Криштияном Диориусом сшитое! Да мне хореографию Виктюк ставил! Юбка! Ха! Я перед царем, между прочим, безо всяких юбок танцую, в одних браслетах! Да и где ему найти краше меня? Кто в нашей православной стране составит мне конкуренцию? Это, что ли, ваше двужопое чудовище?" Елена, нарисовавшаяся в дверях трапезной, была прекрасна. Её огромные, бездонные глаза нежно-сапфирового цвета лучились умом, нежностью и кокетством. Роскошные золотистые волосы ниспадали до самого пола, сантиметров сорок волоклись за ней в виде шлейфа. У неё была грудь пятого размера, осиная талия и изящные бедра; красоту её подчеркивал приталенные мини-сарафан цвета морской волны, украшенный стразами, и лапти на высоком каблуке от Маноло Бланик. Ресницы её были черными, как смоль, и такими густыми, что на них можно было вешать шубу. Черные изящные брови выгодно подчеркивали благородную бледность лица. По-настоящему её звали Елена Адриана Гвиневра Плещеева-Очина де Монпансье. Её родители умерли, когда Елены Адрианы Гвиневры ещё не было на свете, и оставили ей баснословное состояние. Она обучалась куртуазным манерам в лучших домах Франции, постигла боевые искусства ниндзя и обучалась Высокой Магии у алхимиков и мудрецов Тибета. "Елена очень изменилась за лето!" - подумал князь Серебряный.
Мы с ~Phobs совместно ваяем нетленку по "Князю Серебряному". Персонажи Принадлежат Алексею Константиновичу Толстому, визуализация - создателям фильма "Царь Иван Грозный", вынос моего мозга осуществил соавтор. Историческая достоверность близится к абсолютному нулю. We do it for lulz!
Встреча на крыльце *** Намаявшись после всенощных, показательных казней и оргий с хороводами и свальным грехом, Иоанн Васильевич частенько уединялся на час-другой в своей опочивальне до обеда и во сне размышлял о судьбе многострадального русского народа. В это время опричникам надлежало бдить, но никакому шумному разгулу не предаваться. Разбуженный не вовремя царь слал на кол десяток-другой попавшихся под горячую руку. Оттого предтрапезные часы всегда были тихими и текли размеренно, со спокойствием. - Ой, какая дЕвица! Киса, ку-ку! Можно с тобой познакомица? - с наслаждением повторял затертую, традиционную шутку в дупель пьяный Грязной, подпирая высокое дворцовое крыльцо. - С Мишкой иди знакомься, мудя козлиная, - приятный баритоном ответила девушка, поправляя здоровенные аляповатые жемчужные серёжки, вчерашний царский подарок. - Девушка, вы каких больше любите – темненьких или светленьких? – поддержал ритуал проходивший мимо Вяземский. На лице у него большими буквами было написано "БАБУБЫ". - Мертвеньких, - нежно улыбнулся Федор Басманов, сплюнул шелуху от семечек на пол и высморкался в батистовый платочек. У него был кризис жанра. Утром царь опять шумно просил у Бога прощения за вчерашнее (было живенько, но больно афедрону), в процессе разозлился и швырнул в Басманова тазом с бритвенными принадлежностями. Не попал, но настроение испортил. Федор не мог быть Женщиной, не побрившись. Внимание Басманова привлек незнакомец, снесший ворота вместе с петлями, разломавший их голыми руками на семьдесят восемь ровных частей и немедленно сжевавший кованную ручку, оставшуюся от ворот. С криком "Кийя!" незнакомый витязь пробежал пару метров по стене и замер посреди двора в позе "Пикирующий Ястреб", с удивлением оглядывая собравшихся. Кажется, он не вполне понимал, где находится. - Это ещё кто? – удивился Федор, машинально вынимая из косметички зеркальце, чтобы проверить, не полинял ли свекольный макияж, плохо ложившийся на щетину. - ЕЛЕНА! – мгновенно отреагировал Вяземский. - Об колено! – машинально ответил Грязной, пытаясь принять вертикальное положение – его сбило пролетевшей через двор балкой. - Сорок седьмой раз за сегодня, - заметил Басманов. Сейчас учет дневной нормы Елен его занимал мало. Таинственный мужчинка, все ещё тупо озиравшийся по сторонам, по всем параметрам попадал в Список Людей, Привлекающих Живой Интерес Федора Басманова: старше пятнадцати, моложе семидесяти, две руки, две ноги, зачаток головы, неуловимый шарм суровой мужественности, свойственный только Воинам Добра и олигофренам. Незнакомец, в свою очередь, уставился на Федора, буквально пожирая юношу взглядом. Басманов приосанился, поправил прическу и стрельнул глазками в сторону витязя. - Прошу пардону! Я человек военный, прямой, - громко начал незнакомец, ухватив за локоть проходившего мимо опричника. - Хочу внести ясность. Это у вас тут пидор завелся, чтоле? - Вы о каком, гражданин? Их тут много, - осторожно ответил опричник, не рискуя пошевелить вывернутым локтем. - Который на крыльце, - уточнил незнакомец, нахмурившись так, что модный ливонский таз, сияющий на его голове, сполз до подбородка. - Да их там сотни! Уточните, - опричник поспешил отпрыгнуть в сторону, пока незнакомец сдвигал таз на затылок, пытаясь выудить из-под него кончик носа. - Вон тот чернявый пидор с бидонами в ушах! – по-военному емко доложил тазоносец, разобравшись со своим головным убором. В толпе, привлеченной диалогом, явственно раздавалось "Федю нашего обижают!", "Сам ты пидор!" и "Вы так это говорите, как будто в этом есть что-то плохое!" - Миша, фааааас! – рявкнул Басманов, швыряя на землю разорванный батистовый платочек. Его серьги, прекрасные новые серёжечки (восемь на пятнадцать сантиметров) назвать бидонами?! Медведь, приятно урча, выдвинулся на позиции. "Еда, - думал он, глядя на князя Серебряного, - еда, пища, трапеза, съедобный, аппетитный, вкусный, упитанный". Миша вырос на подворье князя Курбского и с детских лет был деятелем Возрождения и энциклопедистом.
Благочестивая молитва *** - Матерь Божья, Дева пречистая! Истомилась я, изнемогает сердце моё в ожидании! Уже сидеть не могу, так и чешется! Пусть хоть кто-нибудь! Ну пожалуйста! Му-жи-ка, му-жи-ка! Любого! Хоть татарина! Только, пожалуйста, в этот раз не жмота, не импотента, не сифилитика, не дебила, не козла, не пидораса и не Вяземского! Ну ты ж меня понимаешь, как баба бабу! Ну подгони хоть на полчасика! Спасибо заранее! Твоя Леночка.
Продолжение встречи на крыльцеПока благовоспитанное царское животное Миша совершал очередной маневр дабы выпотрошить все неблаговоспитанное,земское и приезжее, Басманов стоял на крыльце, испытывая чувство парадантозно-склеротической тоски, часто посещающее его перед обедом. Грязной с пеной у рта лежал на лестнице. Животное продолжало катать внезапного гостя туда обратно по двору. В любом случае все это действо было таким же как вчера и позавчера, сплошные печаль и огорчение. Мало того,что от царя разве что палица,лопата,кусок колбасы и напуствие "Гвозди в ботинках - скромность в быту" - это при том,что "Федорочка" предоставляла Ивану Василичу полный спектр услуг без расписки плюс бонус, - так еще и разного рода неизвестные крушат гос.собственность и оскорбляют его бижутерию.
ПирИван Василич сидел посреди галдящего опричного моря и ковырял пальцем перловку. Изнемог он духом и пусто было чрево его, и мучали его демоны окаянные,что притаились в душе его и дума его была лишь об испытании,богом посланным на род его и землю его. Иными словами его беспокоило,что за сегодняшний день он уже четырежды изменил жене (но строго в порядке расписания) и у него не было на сие действо успокаивающего православного оправдания. Царь был все еще хорош собой - высок,строен,широкоплеч,был в силах носить на себе 15 кило парчовой ткани,5 кило золота, 300 грамм жемчуга и Федора Басманова,когда тот уставал стоять на утренней службе. Царь владел даром слова - это была неприложная истина,так как всех,кто не поверил,что этот дар действительно наличествует,царь вежливо предлагал "сбросить со скалы". В зал внесли внезапного,уже порядком потрепанного гостя и посадили на скамью. Совершая восьмой круг почета по двору в попытке избежать медведя, он проорал,что он князь,приехал из-за бугра,вообще все это возмутительно и он будет жаловаться в товарищеский суд. Посему его решили отпустить. Следом за ним вошел Федор, тащивший волоком потерявшего ориентацию в пространстве Грязного. Грязной бессильно кусал раритетный ковер и ощущал свою честь поруганной. Как только Басманов счел выполненным свою обязанность, он бросил не очень вменяемого князя посреди зала и спокойно прошествовал к своему месту около царя. Пиршество благополучно продолжилось. -Федорочка, кто это? -Это Вася,солнышко. Он без сознания. -Да нет,нет,вон тот,подранный? -Князь. Обостренное чувство справедливости, средний возраст, одет по прошлому сезону. Дрянь его сафьяновые сапоги, прошлый век,стыдно.... -Федорочка,конкретнее. -Кажется от гетеро. -ЗЕМСКИЙ ЗНАЧИТ! С этими словами царь извлек из глубин своих многочисленных одежд мешочек с ядом, высыпал его содержимое в кубок с вином и с игривым видом вручил его Федору. Федор посмотрел на него неодобрительно и обиженно поджал губы. -Да не тебе это. - раздраженно пробурчал царь. -А,тогда ладно. Кому нести? -Неси князю. Федор послушно встал,и быстро прошествовал к столу,за которым князь почти лежал лицом в тарелке с овощами. -Князь, Великий Государь жалует тебя чашею. Князь изволил поднять свой светлый лик от скатерти и недовольно протянул руку. Взял чашу и спросил: -В смысле вы мне эту чашу отдаете насовсем или мне выпить надо и обратно вернуть? -Пей,зараза. - процедил Басманов с улыбкой. - То есть,пей,князь,пей, и возвращай казенное имущество.
Какой потрясающий день! Все удаётся, всё радует, погода была прекрасная, принцесса тоже не подкачала; нет ничего лучше прогулки и беседы с хорошим другом, по совместительству - очень умным однофандомцем. Уже, честно говоря, забыл, когда в последний раз случался день совсем без скачков настроения или форс-мажоров. Аняня! Жизнь прекрасна