"Карас в серебре" - главы 5 и 6

[dalamar]

Мы штроили, штроили, и, наконец, поштроили. Лежал романчик камнем, так сказать, на груди, и мы решили этот камень взять и употребить в благих целях. Нет, никуда не засунуть, а тихо-мирно дописать :3
Пользуясь случаем, хочу сказать, что соавтор космос Если бы она не вытащила меня за шкирку из небытия, ничего б так и не было.
Вместо тысячи покаянных слов:



Название: КАРАС В СЕРЕБРЕ (часть вторая)
Авторы: Doc Rebecca и Tender
Жанр: драма
Пейринг: Ричард Окделл/Фридрих Гаунау, Рокэ Алва/Марсель Валме, Ричард Окделл/Рокэ Алва.
Рейтинг: NC-17
Статус: Вторая часть дилогии. В процессе: главы 5 и 6
Первая часть и 4 главы второй на AO3
Предупреждения: АУ

Глава 5. Барон фок Бергштайн, начальник военного округа Штиглицвиндцуг.

Церемониймейстер страшно суетился, стоя на месте; нервически мигали его глаза, сухонькие пальцы суетились, страшно бегали желваки по щекам. Для него сегодняшний вечер стал настоящей катастрофой. Легко ли: ужин посетил регент Талига, которого, однако, на ужине этом не было и быть не могло по соображениям политическим. Вот и пришлось старику надрываться, выдумывая, как рассадить гостей, не нарушив формальное инкогнито Алвы (тот прибыл в качестве графа Аустриаля), не нанеся оскорбления настоящему его положению и не обидев оказавшегося в двусмысленном положении свадебного генерала экстерриора. Решение оказалось настолько скандальным, что немедленно получило высочайшую визу: ужин сервировали сообразно народной традиции «маленького застолья», вовсе без схемы рассадки. Гости ходили по залу, выбирая закуски, и ели стоя; для дам и слишком усердно угощающихся кавалеров вдоль стен расставили банкетки. Светская молодежь была в восторге, экстерриор Талига, кажется, оценил тонкий политический ход; фигура его позволяла предположить, что удачный выбор блюд искупил бы в его глазах любое позиционное новшество. Его Величество Фридрих ликовал больше всех, разделяя удовольствие от новой затеи с герцогом Алвой — они стояли у окна, подле банкетки, на которой, прямая, как игла, сидела Её Величество королева Кримхильда. Втроем они составляли живописную группу: кокетка и заезжий авантажный кавалер на фоне смирного рогоносца. Отличный сюжет для какой-нибудь скабрезной пьесы, особенно если учесть, что рогоносец носил юбку, а кокетка — парадный мундир.

Фридрих, всегда чувствительный к вниманию, повернулся к Рихарду, улыбаясь одними глазами. В глазах этих плясали бесенята. Рихард с досадой подумал, что игривость нрава любовника, приличествующая скорее комедианту, нежели властителю страны, рано или поздно выйдет обоим боком. Фридрих обожал фраппировать его на публике — случись им оказаться рядом на приемах и прочих бессмысленных публичных действах, он старательно пытался вывести Рихарда из равновесия, с самым непроницаемым лицом шепча ему на ухо что-нибудь вроде: «Принадлежи я только тебе, а не стране, сердечко моё — предпочел бы делать это прямо на том столе». Возможно, сейчас что-то такое и подразумевала его улыбка; благо столы были, как на подбор, дубовые и крепконогие.

Алва, отвлекшись от беседы с королевой, бросил на Фридриха короткий взгляд и отвернулся, изучая парк и каскад фонтанов за окном. Обычно воду из них откачивали в сентябре, чтобы от заморозков не лопались трубы, но теперь пожелали пустить пыль в глаза гостям: фонтаны продолжали работать днем и ночью, а с заходом солнца их украшали разноцветными нухутскими фонарями. Рихард равнодушно смотрел на черный силуэт в обрамлении бархатных портьер. Шея регента была с известным шиком обнажена: шейный платок завязан на три пальца ниже, чем у шванвайсбергских щеголей, и это грозило задать новое течение в столичной моде. Волосы перехвачены черной лентой; видны два выступающих позвонка у округлой впадины под затылком — регент чуть сутулился: сказывалась дорога. Легко было представить, как захрустит эта шея, если сильно сжать её ладонями…

В зале стало душно. Рихард перевел взгляд на Кримхильду, которая, глядя в зал, благодушно и мертво улыбалась подданным и гостям. Прекрасным глазам королевы, очам цвета океана, серым с неуловимой искрой, было посвящено лишь немногим меньше виршей, чем литым бёдрам Его Величества. Кримхильда была близорука, и, возможно, именно поэтому каждый считал, что улыбка её, робко обращенная всем сразу и никому конкретно, принадлежала именно ему.


…Возможно, не существует вовсе на свете счастливых королев. Только несчастье Гиацинта Талига перебродило и напиталось ядом, а эта, вдова при живом муже, стала подмерзшей соленой водой: не взволнуется, не утолит жажду, застыла, ожидая весны, которой не будет никогда. Она не искала сочувствия из-за своего действительно слабого здоровья, не превращала хрупкую конституцию в аркан для ловли неопытных школяров. В минувшие годы, когда Хайнрих, проявляя свой медвежий нрав, разворчался на зятя и изгнал его в Восточную Гаунау, мокнуть в замке, мало чем отличавшемся от большого крестьянского дома, Кримхильда деятельно и весело распоряжалась по хозяйству и, кажется, сама руководила заготовками на зиму, стиркой и чисткой столового серебра.

Рихард помнил ещё тот дом близ берегов Гаун-Элв; там судьба сделала очередной кульбит, внезапно выбросив его вверх, как камень из пращи. Принц покидал столицу под предлогом охоты. Вслед ему хохотали вчерашние салонные обожатели: охота в мае, ваше высочество, маета одна. Король настаивал, чтобы дочь оставалась в Липпе, но Кримхильда впервые проявила неженское упрямство, повторяя несколько дней подряд, что должна быть подле мужа в горестях так же, как и в радостях. Хайнрих, поворчав, сменил место ссылки; испугался, что северные ветры будут вредны слабым легким дочери. Так и не случившийся бунт был подавлен позорно, но мягко: троих заговорщиков благородного сословия приговорили к обезглавливанию, заменив в последний момент казнь непродолжительным тюремным заключением для одного и пожизненной высылкой в далекие имения для двух других. Казнили, кажется, двоих рядовых из числа тех, чьи имена значились в списках или были вписаны в них позднее. Остальным достались розги их родителей и запрет на переписку. В день предполагаемой казни маркиза Фухса и фок Эйстеля Фридриху надлежало покинуть город; он уезжал, ничего не зная о судьбе тех, кто более него самого радел о его счастливой звезде. Рихард помнил, как они тряслись по проселочной дороге — почтовая карета ехала под конвоем, остановки делать было строго запрещено. Фридрих полулежал, закрыв лицо руками; Её Высочество, бывшая в тягости, стоически терпела тяжелую дорогу, позабыв о себе и стараясь подбодрить мужа, а Рихард, скованный обязательным в присутствии Кримхильды этикетом, едва мог вздохнуть от жалости, камнем лежавшей на его груди. В конце путешествия у Её Высочества случились преждевременные роды.

Смерть первенца — мальчика назвали Лотаром — сблизила супругов, но не разлучила любовников. Два или три месяца продолжался их тройственный союз. Слуг в доме было не больше, чем в семье средней руки торговца: кухарка, мрачная и злая на язык, но добросердечная баба, муж её, смотревший за лошадьми и вместе с сыном занимавшийся огородом, да лакей, выехавший вместе с Фридрихом из Липпе (здесь было не без истории) и совершенно бесполезный в мире, где не требовалось четыре раза в день менять костюм. Ещё были две камеристки Кримхильды, со скепсисом отнесшиеся к прелестям домоводства. Рихарду нравилась эта жизнь, нравились деревенские жители, неразговорчивые, дельные, не скорые на дружбу. Всё ему здесь напоминало Надор, только память не была тяжелой.

Жить в Малых Мельницах готовились долго. Фридрих, приспосабливаясь, даже начал колоть дрова и помогал кузнецу перековывать охромевшую лошадь. Ночами он заглядывал в спальню Рихарда; лакей по первому времени шумно сопел и всхлипывал в коридоре, из комнаты Кримхильды же не было слышно ни звука, как будто принцесса вовсе не дышала, обмирая до рассвета. Но то, что хорошо, никогда не задерживается: первым визит в отдаленную деревню нанес старый барон Креббс, а за ним потянулись и другие промышленники. Ловле форели в реках и ночным визитам пришел конец. В ход пошла дипломатия, зазвучали завуалированные угрозы и цветастые предложения, сулящие будущее невероятное счастье. Фридрих, согретый почти забытым вниманием, улыбался и кивал, соглашаясь с каждым, кто не забывал должным образом выразить свое почтение опальному принцу. Он расцветал от щедрых перспектив, в воодушевлении своем раздаривал права единоличной собственности и концессии, а Рихард сидел рядом и молчал, боясь разрушить приятную иллюзию. Ничего из обещанного, конечно, сбыться не могло.

Через две недели после того, как промышленники, вполне удовлетворенные фиктивным договором, убрались восвояси, старый Хайнрих неожиданно умер на охоте. Слишком много настойки, которая потом таинственным образом исчезла из фляг, кубков и бочек; слишком далеко оказалась вечно отиравшаяся рядом свита; слишком свиреп был медведь, будто бы нарочно раздразненный… да и рогатина, казавшаяся такой крепкой, совершено неожиданно треснула в основании. Медведь сломал королю шею. Королевский егерь, невесть куда пропавший, немедленно появился и в неутешной скорби пристрелил зверя, так, что картечь чуть задела покойного короля. Медика, поднявшего было вопрос о том, что из ран, сделанных после смерти, кровь сочиться не может, загадочным образом не досчитались. Из множества случайностей, как из множества горстей земли, можно было насыпать могильный холм, а спустя несколько дней после трагического случая на охоте взмыленный курьер спешился близ дома в Малых Мельницах. Он преклонил колени перед новым королем, и вскоре музыка в музыкальной шкатулке заиграла наоборот, обернувшись какофонией: теперь принцесса плакала, Фридрих фальшиво утешал её, сияя от радости, а карету приветствовало народное ликование…

* * *

Бергштайн поклонился королеве. Та улыбнулась ему и приветственно взмахнула веером, чуть склонив голову вбок — массивная прическа, украшенная цветами и позолоченными шпильками-пчёлками, была слишком тяжела.

— Сударыня, что будут говорить о Нас Наши подданные, видя, как вы выделяете барона? — медово пошутил Фридрих, поглядывая на гостя. Алва, судя по всему, действительно пришелся ему по вкусу.

— Ваше Величество, — Кримхильда не поняла шутки и заговорила немного испуганно, — разве репутация господина барона не безупречна? Кто может его осудить?

— Ах, женщины, — улыбнулся Фридрих красивейшей из своих улыбок; эта стрела полетела в Алву, впрочем, тщетно. — Имя им коварство! Только безупречных репутаций и стоит бояться, не правда ли?

Алва медленно отвел взгляд от окна. Синие глаза его смотрели безмятежно, губы были изогнуты в ленивой, почти добродушной улыбке — и Рихард понял, всей памятью своих юношеских лет почуял, что губы эти сейчас исторгнут изрядную порцию яда.

— Помилуйте, — а вот голос господина регента внезапно оказался хриплым, как карканье ворона, — Зачем винить женщин? Обеты устарели, и кто теперь настолько глуп, чтобы держать данное слово?

Злость опьянила, ударила в голову, как Змеиная Кровь, наполнила легкие воздухом. Так дышишь, вынырнув из промерзшего озера. Рихард ощутил себя моложе своих лет. Это ему не понравилось. Кажется, он мог быть смешон.

— Обет вроде танца, господин граф, — сказал он, вспомнив про инкогнито. Более привычные обращения повисли на кончике языка. Было одно, короткое, два только звука. Было, да прошло, и вместе с ним должна была пройти ненависть, но, почему-то, задержалась. — Существует только тогда, когда в нем участвуют двое.

Алва отвел глаза первым. Нухутские фонарики, расставленные под окнами залы, окрашивали лица причудливыми оттенками; в их свете лицо всесильного регента Талига впервые за весь вечер казалось живым.

* * *

Мистерию давали в собственном Его Величества театре, позолоченном и выстланном бархатом, как бонбоньерка старой шлюхи; впрочем, была в сочетании любимого Фридрихова неогальтарства и богатого бюргерского салона своя ироничная прелесть. Так капризный ребенок обустраивает себе домик из трех стульев и одеяла, натащив в него всего самого лучшего. Трудно было бы ожидать, чтобы один капризный ребенок понял другого. Глядя, с каким ироничным презрением регент, сидевший одесную Фридриха, озирает потолки, на которых пухли от обилия восторга гении всех стихий, голые в меру соображения художника о прекрасном и все, как одна, похожие на скотниц из образцового коровника Её Величества (оттуда, что характерно, модели и были взяты), Рихард не мог избавиться от навязчивого воспоминания, принадлежавшего кому-то почти незнакомому. Жил-был в далекой стране один герцог, который настолько любил романтический беспорядок, что лакей, накрывавший для него стол, специально обвешивал бутылки кэналлийского паутиной, добытой кухонным мальчишкой из-за печи. А приборы расставлял сперва по линейке, для ровности, а затем осторожно разрушал эту гармонию — то нож влево, то вилка вправо: не дай Создатель показать хозяину и его гостям, как крепко и основательно налажено хозяйство в доме у герцога… Морали у этой сказки не было, да и вспоминать ее, в сущности, было незачем.

Экстерриор, уловивший, видно, настроение своего высочайшего спутника, нашел невинную тему, которая не касалась вопросов художественного вкуса; заговорили об охоте. Лакеи погасили половину свечей, на сцене появилась легкомысленно одетая пейзанка, пришедшая ополоснуть в воде белье. Эту классическую чушь Бергштайн смотрел не меньше шести раз: Его Величество имел явную склонность то ли к драматургу, то ли к исполнителю роли найера (гибок, ловок и не без южной крови в жилах), то ли к самому духу произведения, такому же неестественному и изобильному, как и сцена, на котором оно давалось. В ход шло все: древние боги, гении места, морские кони, львы, отравления, выкидыши, полуобнаженные груди, молнии, Леворукий, неуютно себя ощущающий в окружении языческих божков, любовь к отечеству и нравоучительный финал. Для Рихарда самым невероятным был зачин: с какого рожна пейзанка вздумала полоскать портки своего престарелого родителя в соленой воде, ему не смог объяснить даже тонко чувствующий искусство король.

Чуть прикрыв глаза — не более чем позволено наслаждающемуся музыкой человеку — Рихард мысленно перебирал карточки с именами. Эспиру — угрозы, недовольство Паоны и покушение, в реальности которого были основания сомневаться. И ведь не один он при дворе, взять хотя бы Монферра, которому так мало труда стоило бы начинить ракеты с зажигательной смесью чем-нибудь менее безвредным, чем соли, горевшие синим и зеленым пламенем. Он поставил красную пометку на этой карточке: лично с утра проверить все приготовления к балу, особое внимание уделяя фойерверкерам. Опять же, еда; кого поставить караулить кухню и проверять подводы? Видно, нужно и пробовать кушанья и охранять оконца, через которые проводилась подача блюд; согласился бы Фридрих, не проявил бы знаменитого своего упрямства. Экстерриор шею свернул, разглядывая Рихарда, внимание его было неприятное, липкое.

На сцене громко и благозвучно страдали. Его Величество, несколько пресытясь накалом страстей, в полный голос обсуждал с регентом Талига преимущества и недостатки соколиной охоты в сравнении с охотой псовой. Рихард вынул из колоды еще одну карточку — Патен, старый лис, как охотиться на тебя? Какую игру ты ведешь и насколько следуешь указаниям экстерриора, который скоро проглядит дырку на господине регенте? Кто платит по твоим счетам, текут ли деньги на наливки и настойки из Олларии, или и в самом деле кто-то с далекого, стылого севера бросает серебро собственной чеканки в твой карман, чтобы ты не слишком утруждался, отстаивая интересы и дружбу Талига против интересов и дружбы Гайифы?

…Юный, не сломавшийся еще голос взрезал размышления Рихарда, как нож вспарывает брюхо косуле. Мальчику, певшему арию Гения Скал, было не больше четырнадцати, и текст, казавшийся мертвым и уродливым в устах обычного баса, вдруг обрел хлесткость и тяжесть пощечины. Мальчик пел о тяжести в груди. О желании уснуть и не просыпаться, о горечи покинутого — и пошлость слов его скользнула вниз, как сорочка с плеча возлюбленного, и все стало настоящим, и мальчика не было, вернее, был на его месте другой, глупый, влюбленный в черноволосого мерзавца — как же его звали? Нереу, верно, или речь шла о ком-то другом?

Он был уверен, что ни на миг не позволил светскому внимательному равнодушию покинуть лицо, но Его Величество, прервав разговор, чтобы насладиться неожиданным детским альтом, вдруг обдало Рихарда ароматом гайифских благовоний и лавандовой воды:

— Рихи, тебе дурно?

— Благодарю, государь, я совершенно здоров, — тихо ответил Бергштайн, закипая. Сколько раз было говорено об этикете, и Создатель знает, скольких проигранных партий стоил один утренний случай с колокольчиком.

— Хочешь, я велю переходить на другой акт? — спросил Фридрих, самым кончиком кипенно белых манжет касаясь бедра Рихарда, и от ласковой встревоженности его тона злость достигла вершины горы и бесконтрольно ринулась вниз. Иным государь не будет, дипломатии ему учиться поздно и не с руки, но к кошкам понимание, и терпение тоже к кошкам. Его Величество как-то раз изволило в разговоре с конфидентом неосторожно сравнить фок Бергштайна с натасканной на человека дайтой, которую учат хранить абсолютную верность только одному живому существу — хозяину. Тогда Рихард имел основание полагать, что, напротив, искусно приручил балованную левретку самых благородных собачьих кровей. Но из этих сучьих и кобелиных сравнений только одно оказалось правдой — никому не удалось избавиться от ошейника, и этот ошейник давил. И почему это стало важно только сейчас?

Не дожидаясь ответа, Фридрих подозвал лакея, приказав ему объявить цвишенакт.

— Что случилось? — скучливым тоном уточнил регент Талига, не оборачиваясь: так и восседал, радуя собравшихся гордым профилем, хоть на камее вырезай.

— Рихи не выносит этой арии, — сообщил Его Величество тоном салонной дамы, обсуждающий причуды своей диванной любимицы.

— В самом деле? Тонкий слух или высокая чувствительность?

Какой-то еле знакомый Рихарду мальчишка, возможно, персонаж водевиля про древних богов и отравления, не умел удержать злость в себе и извергал ее, как унар извергает дешевое трактирное вино. Сержант Бергштайн привык к успокоительному безмолвию страстей: глупо и бессмысленно было ненавидеть мишень, бегущую навстречу. Барон фок Бергштайн был приучен находить удобный, пусть и не совсем приличный выход для злости, каковой до крайности устраивал его высочайшего патрона, выход альковный, обещавший атаку и штурм, за которым обязательно следовали безоговорочная капитуляция и мародерский захват. Фридриху не нужно было слов; он поежился, вздохнул сладко, высвобождая безжалостно и незаметно сжатую пальцами Рихарда кисть, и услал лакея. Испуганный мальчик продолжил петь, благоволение охватило передние ряды.

Отчего только регент Талига, которому предназначался один из двух неосторожных, злых взглядов, утратил вдруг свое тоскливое равнодушие и развернулся к Бергштайну всем корпусом? И отчего, уловив в его позе неутоленный голод, Бергштайн вдруг и в самом деле ощутил себя дайтой — гончей, взявшей след?

***

Королевский скороход догнал Бергштайна в самой удаленной от дворца точке утреннего моциона. Дело, видимо, было срочным, и прогулку пришлось прервать. Кратчайший путь до Охотничьего домика, в котором Его Величество изволили слушать доклад фок Миллера, проходил мимо лебяжьего пруда. Шум шагов потревожил стаю гусей, устроивших ночной привал близ птичьей кормушки, и воздух стал по-вьюжному бел от суетно забившихся крыльев. Лебеди волновались, провожая невольных соседей, переминались с ноги на ногу, разрываясь между безотчетным желанием ответить на трубный гусиный зов и привычкой к сытной, спокойной жизни. «Струсите, курицы», — подумал Рихард с брезгливой нежностью. Он, впрочем, был уверен, что крылья у лебедей подрезаны: гайифское планирование ландшафтов оставляет место только для тщательно управляемой случайности.

Завтрак так и не был подан Его Величеству, стыл под испуганными взглядами челяди. Из многих дурных знаков этот был самый страшный: завтрак был свят среди прочих приемов пищи. Гвардейцы, тоскуя духом, изучали пирожки с олениной и суфле с перепелами, фок Графт, капитан королевской гвардии, неодобрительно покосился на Рихарда, пропуская его в дубовую столовую: мол, только вас и ждали, где носило? Этот крепкий, страшный на лицо, непоколебимо нечувствительный к мужским прелестям мужик нравился Бергштайну до чрезвычайности. Про него ходила масса противоречивых слухов: то ли был осужден за разбой и вызволен с каторги особым эдиктом, то ли несправедливо приговорен к заключению, спасая честь дамы, то ли и вовсе в свободное от дворцовых занятий время в плаще и полумаске срывал на большой дороге бриллиантовые колье с хорошеньких бюргерш. На самом деле свободного времени у Графта не было вовсе, а ворчливая преданность королю не знала границ.

— Никого не впускать, — на всякий случай уточнил Бергштайн, захлопывая за собой дверь.

— Мало торопишься, — бросил ему Фридрих и раздраженно повел плечом, будто бы собираясь улететь вслед за гусями. — Невыносимо. Сколько можно копаться? Миллер, повторите доклад для барона, раз уж он не удосужился явиться для первого чтения.

— Нынешним утром регент Талига, экстерриор Талига, посол Талига, равно как послы Гайифы, Агарии, Алата и дружественного Дриксен получили послания одинакового содержания. В них говорится... Позвольте зачитать?

Фок Миллер раскрыл папку и осторожно, двумя пальцами достал исписанный менее чем наполовину лист. Думай, думай, Рихард, размышляй. Следов сгиба нет, значит, либо не было запечатано вовсе, что совсем дурно, либо было сложено совсем недавно и успело распрямиться в папке. Бумага дорогая, плотная, не во всякой лавке найдется, написано начисто, бегло, легко; грамотей из числа бунтующих студентов? Богач с хорошо поставленной рукой? Диктовано секретарю?

— …Враги Талига не дремлют. Будьте настороже. Послания, судя по всему, были доставлены с нарочными; одного из них, опознанного по описанию агента, удалось задержать. Он утверждает, что получил конверт от неизвестной женщины, выдавшей ему шванкрону в задаток и назвавшей адрес с наказом передать послу в руки. По указу Его Величества от второго дня Осенних Волн прошлого года мы обязаны не вмешиваться во внутренние дела посольства, в том числе не проводить досмотр посетителей...

Упрек был тонок не более чем укус крокодила.

— Что послы? — спросил Рихард, скривившись. В отличие от фок Миллера, ему оправдываться было нечем, и чашу надлежало выпить до дна, даже если в ней была желчь.

— Выразили озабоченность ситуацией, — сказал Миллер, и Его Величество коротко рассмеялся, давая понять, что оценил шутку. — Маркиз Эспиру обвиняет Гаунау в нарушении посольской неприкосновенности, а лично вас, господин барон — в халатности. Утверждает, что письмо могло быть отравленным, что на его жизнь уже покушались, о чем вам, господин барон, известно, и вы не предприняли достаточных шагов для обеспечения его безопасности. Требует высочайшей аудиенции вне протокола, грозится, что из всего этого выйдет осложнение отношений и затруднение по вопросу о предоставленных ссудах. Хотелось бы отметить, что маркиз явился ко мне с письмом почти тогда же, когда мой человек успел перехватить записку в посольстве Талига. Учитывая обычный распорядок дня маркиза, а также то, что он был не только в полном костюме, но и с изрядно сделанной куафюрой, нельзя не задаться вопросом...

— Провокация, — Фридрих вскочил в раздражении, отталкивая кресло, — каков мерзавец! Все, конечно же, к тому, чтобы мы потеряли голову и отказались от предложения нашего соседа. Хотя нет, не столько нас, сколько представителя нашего августейшего брата, короля Талига; верно, теперь я понимаю этих змей! Смять протокол встречи, испортить наше торжество, показать им, что мы недостаточно уверенны в делах, и смутить регента. Ах, они верно рассчитали, что он любит железную дисциплину; мерзавец, подлец, и это после тех ласк, которыми мы его одарили — какая низость, какое пошлое актерство!

Было не совсем понятно, кого именно успел одарить ласками самый ласковый из всех монархов Золотых земель; палец, украшенный сапфиром редкого василькового цвета, уткнулся в грудь Бергштайна:

— Наша гвардия должна охранять все посольства. Даже гайифское, это понятно? Кроме того, необходимо удвоить охрану Её Величества; желательно, чтобы наследник находился при ней. Мы не можем знать, что придет в голову этим змеям. Но в первую очередь регент, в первую, слышишь меня? Теперь вызов брошен, и мы его примем, и получим это соглашение, чего бы оно ни стоило, и кошки меня задери совсем, если из-за этих пачкунов мы потеряем хотя бы сотую долю обещанной выгоды!

Рихард в это мгновение действительно любовался своим государем: из-под жеманной шелухи и церемоний проступал упрямый северный характер.

— Будут ли распоряжения касательно назначений, Ваше Величество?

— Вам, барон, я доверю самое сложное. Вы будете охранять регента.

«А ты?», — хотел спросить Рихард, но рядом был Миллер; впрочем, безличное его «Как прикажете, Ваше Величество» Фридрих трактовал правильно — он умудрялся видеть то, что Бергштайн справедливо считал надежно спрятанным.

— Будем надеяться, что я смогу уцелеть без вашего надзора, — улыбнулся Фридрих, кивая ему так, как будто в комнате не было никого, кроме них двоих, — Что же мне делать, если в этом государстве оказалось так много овечек и только один надежный пастух?

Глава 6. Граф Валмон, экстерриор Талига

Бронзовые колечки, к которым крепился полог, с тихим визгом скользнули по штанге, и в постель просочился солнечный свет.
— Монсеньор, доброго утра. Время просыпа…

— Я не сплю, виконт, — мрачно ответил Марсель. Он и впрямь очнулся от беспокойного прерывистого сна ещё на рассвете, пролежал все это время в злобном ожидании голоса мальчишки — а сейчас его так и подмывало придраться к чему-нибудь и выгнать надоедливую дрянь вон.

Штаффен, привыкший к тому, что по утрам его «монсеньора» не добудиться, вздрогнул от неожиданности. Впрочем, уже через секунду он поклонился с обычным своим видом и протянул Марселю поднос с изящной чашечкой нухутского фарфора, распространявшей божественный аромат шадди. Вкус, к счастью, оказался столь же недурён, сколь и запах, так что после пары глотков Марсель обрел некоторое равновесие с окружающим миром и велел звать слугу. Но настроение у него оставалось препаршивым. Не то чтобы он не привык сценам, которые под дурное настроение мог закатить господин регент Талига — и от которых, между прочим, за целую хорну разило гайифскими мистериями. Однако на сей раз было что-то уж очень… странно. Марсель не мог понять, отчего плечистая услада Фридриха одним своим присутствием приводит Рокэ в такую ажитацию, где и как они могли столкнуться прежде, и что, собственно говоря, вообще происходит. И это непонимание изрядно его бесило. Умываясь, он прокручивал в памяти ночной разговор с Алвой, но то ли от злости, то ли от мутной после почти бессонной ночи головы не мог вычленить самую суть, которая вроде бы вертелась перед носом, как наглая мышь перед котом, но раз за разом от него ускользала. Штаффен впустил в спальню брадобрея. Марсель, продолжая размышлять, уселся в кресло и задрал подбородок. Краем глаза он покосился на Штаффена и вдруг подумал, что даже не позаботился узнать, где поместили мальчишку — не ровён час, оруженосец нажалуется старшему братцу, а с того станется потребовать объяснений, отчего господин экстерриор пренебрегает взятыми на себя обязанностями… Он беззвучно выругался.

— Питер, как вам спалось? Вас, кстати, устроили вместе с кем-то из порученцев герцога?

— Да, с Коннером-младшим. Благодарю, монсеньор, я спал хорошо, — ответил «спрутёныщ» после почти незаметной паузы.

Эта пауза сказала Марселю очень много — мальчишка не привык, чтобы господин экстерриор интересовался делами своего оруженосца. М-да. Фридрих что-то говорил о маскараде… надо бы взять виконта с собой. Проявить, так сказать, внимание. Не дело ему болтаться среди чужаков в одиночестве — Придды Приддами, но щенок же ещё совсем, а беспризорные щенки имеют обыкновение жрать всякую дрянь и снюхиваться с чужими шавками. Вспомнить вот хоть…

Минуточку… А?!. Нет… Нет, не может быть! Твари Закатные мать твою раком!!!

Только по совершенно ошалелому лицу Штаффена и воплю брадобрея, который едва не раскроил бритвой щёку своего клиента, граф Валмон понял, что выбранился вслух. Но ему было плевать. Как был, с намыленными щеками и салфеткой на шее, он вылетел из кресла и забегал из угла в угол по спальне. Потом всё же заставил себя вернуться, даже извинился перед перепуганным брадобреем, с трудом вытерпел процедуру бритья до конца и выслал всех прочь. Штаффен, уходя, всё таращил на него глаза, и в иное время Марсель бы посмеялся над тем, что пары бранных слов довольно, чтобы напугать родственничка Валентина Придда, однако сейчас ему было не до смеха. Он сжал кулаки и вновь заметался по комнате.

«Ты? Это ты?»

«Вы, должно быть, обознались, господин регент».

«Я был уверен, что ты его вспомнишь…»

…Немыслимо.

Усилием воли Марсель вызвал в памяти карточный стол в особняке Капуль-Гизайлей, закушенную губу Марианны и круглощёкую мордашку юного дворянчика, которому цвета Алвы, пожалуй, даже шли: синий подчёркивал глубину глаз, а чёрный превосходно оттенял золотисто-русые волосы… О чём он думает?! Нет, это форменное безумие — здесь, в Гаунау, да ещё в подобной роли… Или всё же не безумие? А ведь Рокэ говорил. Твари Закатные! Неужели правда? То-то лицо показалось знакомым… Но как это вообще возможно — десять-то лет спустя?!

О судьбе пропавшего наследника Окделлов в Талиге давным-давно не вспоминали. Во всяком случае, Марсель последний раз слышал это имя, когда стихло безумие Излома, и страна начала потихонечку зализывать раны. Всё ещё было страшно, непонятно, зыбко… но кровь на запястьях Алвы не проступала более — и в конце концов Марсель поверил, что им удалось «не расплескать колодцы». Именно тогда новоиспечённый кансилльер предложил столь же новоиспечённому господину регенту провести стародавний обряд и разбить гербовую доску рода Окделлов. Надор предлагалось передать во владение короля, вдовую герцогиню с почётом отправить в монастырь, а её дочерей пристроить замуж за людей достойных и сплавить куда подальше — лучше всего в Кэналлоа. Тем более что старшая из девиц Окделл уже всеми возможными способами выказала своё пристрастие к южному типу мужчин.

Алва молча выслушал всё, что имел сказать Савиньяк. А потом приказал разговоров на эту тему впредь не заводить — да в таких выражениях, что господин кансилльер явственно скрипнул зубами. Надор отошёл новому графу Лараку, Реджинальду, который во время бунта выказал достойную преданность династии Олларов. Кстати, оный граф во время аудиенции у регента держался весьма недурно и сумел ввернуть в разговор, что считает себя лишь временным властителем провинции и верит: рано или поздно в права вступит законный её наследник. Алва тогда кивнул ему с почти дружелюбным видом. Позже Марсель осторожно полюбопытствовал, с чего это господину регенту вздумалось заботиться о правах своего пропавшего оруженосца — тем паче, что кости этого самого оруженосца, должно быть, уже давно уже растащили стервятники. Алва бросил на Марселя устало-снисходительный взгляд. Он теперь частенько так смотрел, и Марсель даже боялся думать, что скрывается за этой снисходительностью. После Излома и всего, что им довелось пережить за последние годы, он понимал: о творящемся в Талиге и за его пределами Алве известно более, чем любому смертному. А возможно, и бессмертному тоже.

— Ты ошибаешься, — сказал Алва, рассеянно постукивая по ободку бокала с неизменной «Кровью». — Он жив. Не знаю уж, где его носит, но жив.

— Почему ты так уверен? — не выдержал Марсель. Алва усмехнулся.

— Потому что живы мы. И всё вокруг тоже.

Марсель оторопело заморгал, и Алва, вздохнув, потёр пальцами виски.

— Излом не пережить без четвёрки Повелителей. Умри Окделл, мы наверняка столкнулись бы с чем-то, что было бы… не остановить.

Последние слова господина регента прозвучали так, что Марсель мигом утратил желание продолжать этот разговор — да и вообще говорить о Ричарде Окделле. Не то чтобы это оказалось сложно: в окружении регента на имя его бывшего оруженосца словно бы наложили негласный запрет, а молодой граф Ларак безвылазно сидел в своей новой вотчине, пытаясь — и даже с некоторым успехом — привести в порядок дела провинции, и никаких вестей о пропавшем кузене не присылал. Правда, была пара моментов, когда Марсель испытал чувство, которому даже не смог дать определенное название — это была не ревность, злость или недоумение, а нечто среднее, от чего пренеприятнейшим образом ныло в животе. Первый раз — когда он узнал, что указом регента Надор на пять лет освобождён от налогов, второй — когда адмирал Вальдес, прибывший в Олларию на празднества в честь очередного Фабианова дня, вместо нового оруженосца представил ко двору молодую супругу — в девичестве Айрис Окделл. Все были в ажитации: дочь покойного Эгмонта и прежде слыла девицей глупой и сумасбродной, но теперь она воистину презрела приличия — не дождалась ни благословения матери, ни согласия опекуна, и фактически сбежала с кэналлийцем. Даже спустя месяц после отъезда адмирала с жёнушкой в Хегсберг, придворные всё ещё судили и рядили, как эти двое умудрились спеться за три дня знакомства. Злые языки поговаривали, что девица Окделл, не имея возможности заполучить оригинал, пораскинула мозгами и сумела ловко окрутить копию… намекали, разумеется, на внешнее сходство Родгера Вальдеса с Алвой. Но Марселя задевало не это. Когда новобрачные явились пред светлые очи регента, тот некоторое время молчал и недвижно смотрел на них — придворные замерли, предвкушая скандал, но уже через несколько секунд Алва улыбнулся, поздравил молодую пару, и инцидент был исчерпан. Вот только Марсель долго не мог избавиться от воспоминаний об остановившемся взгляде любовника — и от странной мысли, что значения этого взгляда лучше не понимать.
— …монсеньор?

Голос у незаметно вошедшего Штаффена был весьма нервозный. Марсель, вздрогнув, повернулся.

— Ну что вам ещё?

Вышло резко, почти грубо. Мальчишка ощутимо напрягся, даже губу прикусил от обиды — но Марселю было всё равно. У него пока ещё не получалось свыкнуться с мыслью, что Ричард Окделл не истлевает где-нибудь в овраге, а имеет наглость пребывать в полном здравии, да ещё и мять своей свинячьей задницей королевские перины. Рихи. Рихи, провались оно всё!.. Марсель заскрипел зубами. Штаффен вдруг побледнел — теперь он выглядел по-настоящему испуганным, и это привело Марселя в чувство. Надо было немедля прекратить вести себя как эрэа, увидевшая в своём будуаре мышь, и выяснить, в чём дело.

— Что вы хотели, Питер?
— Приглашение на обед, монсеньор, — осторожно ответил Штаффен, и протянул Марселю конверт из вощеной бумаги, запечатанный зеленым сургучом. Печать была незнакомая.

— От кого это?

— От некой графини фон Леманн, монсеньер, — ответил мальчишка.

Имя тоже было незнакомо Марселю. Он поморщился, думая, что дамы всюду одинаково навязчивы. Оная графиня наверняка отрекомендуется доброй знакомой покойного батюшки — тот знался, наверное, с доброй половиной дворянства Золотых Земель — а потом окажется мамашей целого выводка дочек, которых надобно пристроить повыгодней… Он лениво сломал печать, пробежался взглядом по убористым буковкам. потом моргнул и перечитал уже внимательно. В письме было всего две строчки.
«Спешу довести до сведения господина экстерриора Талига, что жизни господина регента Талига в Гаунау угрожает огромная опасность. Враги Талига не дремлют. Будьте настороже»

Все мысли об Окделле вымело из головы в один миг. Марсель сжал конверт в кулаке и постарался придать лицу спокойное выражение.

— Господин регент у себя?
— Час назад отбыли на конную прогулку, монсеньор. Оттуда отправятся завтракать с графом Патеном.
— Посыльный ещё здесь?
— Нет, монсеньор, — ответил мальчишка. — Он сразу ушёл. Но если вы хотите отправить ответ, я…

— Нет, ответа не будет. — Марсель старался говорить как можно более равнодушным тоном. — Быстро прикажите седлать Огонька и скажите, что мне нужно четверо гвардейцев для сопровождения. Я намерен ехать в посольство.

Штаффен поклонился и вышел за дверь. Марсель кликнул лакея, велел подать сапоги для верховой езды и перевязь. Ощутив привычную тяжесть шпаги на бедре, он почувствовал себя немного лучше, однако зажатое в ладони письмо словно бы жгло ему кожу. Это было далеко не первое анонимное послание, полученное графом Валмоном, но проклятое «жизни господина регента угрожает опасность» гудело в голове, как набат. Отмахнувшись от принесенной лакеем шляпы, Марсель вихрем слетел по лестнице, вскочил в седло и с такой силой ударил коня шпорами, что бедный Огонёк всхрапнул от обиды. К счастью, до посольского особняка было не более десяти минут ходу. Распугивая горожан и собак, Марсель со своим маленьким отрядом пронесся по улицам, и вскоре один из гвардейцев уже колотил кулаками в ворота, зычно выкликая привратника. Оставив гвардейцев во дворе и приказав им быть готовыми в любую минуту отбыть на поиски регента, Марсель взбежал по лестнице и без доклада ввалился в кабинет Патена. После яркого утреннего солнца глаза не сразу привыкли к полумраку, Марсель прищурился, огляделся вокруг и с облегчением выдохнул: Патен, по-совиному хлопая глазами, таращился на него из глубины огромного кресла, а в соседнем кресле сидел Алва в костюме для верховой езды. Слава Создателю, цел и невредим…
— Где пожар? — поинтересовался Алва, с насмешливым любопытством разглядывая своего взмыленного экстерриора.

Марсель вдруг вскипел. Презрев все требования этикета, он шагнул вперёд, трясущимися от злобы руками вытащил из-за пазухи измятый конверт и почти швырнул его на колени Алвы. Патен чуть слышно крякнул от изумления. Но Марселю было плевать. Он отвесил Алве поклон и прищелкнул каблуками.

— Вот.

Алва, не меняя выражения лица, развернул конверт, изучил содержимое и, хмыкнув, передал письмо Патену. Тот внимательно прочитал письмо, тяжко вздохнул и откинулся на спинку кресла.
— Я так и думал. Надо немедленно известить Его Величество. И как минимум вдвое усилить вашу охрану, господин регент. И…

— Может, кто-нибудь объяснит мне, что происходит? — Марсель окончательно сорвался и повысил голос. Патен, осуждающе сдвинув брови, покосился на Алву, но, видимо поняв, что на сей раз герцог Алва склонен не обращать внимания на выходки графа Валмона, встал и, шаркая, поплёлся к бюро. Спустя несколько секунд Марсель держал в руках ещё одно письмо — письмо, текст которого почти до последней буквы повторял то, что было получено им самим.

— Подкинули в окно будки привратника за двадцать минут до того как вы… появились, граф. — Патен пожевал губами. — Что насчет вашего?

— Марсель, ради Создателя, сядьте, — в голосе Алвы впервые послышалось легкое раздражение. — На вас смотреть тошно.

Марсель, вертя в руках измятое анонимное послание, послушно подтащил к камину третье кресло, уселся и подробно рассказал, что произошло. За время рассказа он немного успокоился, ощутил стыд за свое скандальное поведение и, взглядом испросив разрешения Алвы, взял второе письмо. Почерки на первый взгляд были разные, однако батюшкины уроки отпечатались в памяти Марселя крепко-накрепко. Несколько минут поизучав письма, он покачал головой и заявил:

— Это написано одной рукой!

— С чего бы? — Алва, прищурясь, подался вперёд. Патен вытянул шею, как старая черепаха. Марсель, с трудом скрыв довольную улыбку, разгладил листы и, держа их за кончики, продемонстрировал обоим.

— Видите, как изогнут хвостик у этих «Б»? «Р» тоже всюду одинаковое. К тому же чернила одни и те же — поверьте, для намётанного глаза разница между ароматическими чернилами «Милая пастушка» и хорошими чернилами из морисского ореха ещё больше, чем между любимой вами «Чёрной Кровью» и картофельной бормотухой из Надора… — он всё же не удержался, и чуть было не прикусил себе язык, произнеся последнее слово. Алва бросил на Марселя острый взгляд и вновь хмыкнул.

— Прелестно. Что ж, возможно, это всего лишь глупая шутка кого-то из добрых горожан города Шванвайсберг.

— Господин регент, сейчас не время… вы не хуже меня знаете, что это не шутка. Я все же считаю, что надо немедля известить Его Величество, — кажется, Патен тоже решил, что к Закатным Тварям этикет. Марсель с нетерпением ждал ответа Алвы, но в следующий миг в дверь осторожно постучали, и в дверной щели появилась робкая физиономия слуги.

— В чем дело? — раздраженно проскрипел Патен. Слуга замигал глазами.

— Ваша милость, простите… к вам начальник округа прибыли. Барон фок Бергштайн видеть желают.

Марсель вздрогнул. Все пережитое утром нахлынуло вновь, в ушах зашумело, и сквозь этот шум он с трудом расслышал голос Алвы.

— Та-ак. — протянул Алва. — А вот это уже интересно. — и, даже не взглянув на вскинувшегося Патена, коротко приказал лакею, — Проси.

Зрачки глаз его знакомо расползлись по радужке, поглощая чернотой яркую синеву, и Марсель вновь содрогнулся. Спустя минуту оглушительной тишины в коридоре послышались тяжёлые шаги. Дверь распахнулась — и оживший мертвец, которого когда-то звали Ричардом Окделлом, вошёл в комнату.

* * *
Бергштайн — видит Создатель, Марсель до сих пор и не мог поверить, что этот здоровенный солдафон (Рихи, чтоб тебя, Ри-иихи!) и пухлощёкий надорский дурачок, одно лицо — переступил порог, и в кабинете сразу стало тесно. Патен, кряхтя, встал, чтобы поздороваться с гостем, Марсель тоже поднялся. Алва лишь кивнул. Бергштайн отвесил тот самый механически-изящный поклон, памятный Марселю с проклятой жанровой сценки у пруда, скороговоркой пробормотал приветствия. Потом цепко осмотрел комнату и задержался взглядом на подметных письмах, которые Марсель так и не выпустил из рук. Тот ощутил глупейшее желание спрятать письма за спину, но не успел и шевельнуться, как Бергштайн подался вперед и бухнул со всей солдатской прямотой:

— Вижу, что вы уже в курсе неприятностей, случившихся этим утром. Хочу сразу же сообщить вам, господа, что Его Величество передает господину регенту Талига свои сожаления. Равно как и уверения в том, что инцидент будет тщательнейшим образом расследован, и что сия гнусная провокация никоим образом не помешает вашим совместным планам. Также Его Величество приказал сообщить, что будут приняты меры повышенной охраны для всех посольских резиденций, и в первую очередь для охраны господина герцога лично. Покой уважаемых гостей Гаунау для Его Величества составляет первейший приоритет.

— Как мило со стороны Его Величества, — процедил Алва, поедая Бергштайна взглядом. Бергштайн и бровью не повел.

— Его Величество настаивает, что это лишь попытка врагов вбить клин между Гаунау и Талигом — и попытка весьма жалкая. Однако, исходя из обстоятельств дела, меры следует принять весьма значительные, пусть даже они и покажутся господину регенту излишними.

— Полагаете, меня следует поместить в хрустальный гроб под неусыпную охрану горных великанов? — осведомился Алва тоном столь сладким, что Марсель прямо таки почувствовал, как внутри все слипается. Однако в следующую секунду брови регента сдвинулись, и следующая фраза прозвучала куда как жёстче: — Что вы имеете в виду под «обстоятельствами дела», барон?

— Такие же письма получены послами еще четырех держав, господин регент, — ответил Бергштайн.

— Какими именно?

— Гайифа, Дриксен, Агария и Алат, господин регент.

У Марселя пересохло во рту. Все было несоизмеримо серьезнее, чем показалось ему изначально, и по спине вновь сползла ледяная змейка страха. Кажется, Бергштайн почуял это и развернулся к нему.

— Его Величество настроен крайне серьёзно, граф. Резиденции послов будут находиться под охраной королевской гвардии. Тайная Канцелярия выделит людей для проверки корреспонденции и наблюдения за кухней. Что касаемо господина регента и вас, то ваше благополучие для Гаунау является задачей первостепенной. Государь потребовал, чтобы вашей защитой занимались те, кому он доверяет более всего.

— Вы говорите о личной охране Его Величества, господин полковник? — молчавший до этого Патен уважительно приподнял брови. Бергштайн кивнул.

— Так точно, господин посол. За здоровье и жизнь герцога Алвы и графа Валмона я буду отвечать лично. Дополнительно — двадцать гвардейцев королевской охраны внутри и вне особняка и минимум десять агентов в штатском. Уверяю, что мы приложим все силы, и любая попытка нанести вред уважаемым гостям Гаунау будет безжалостно пресечена.

Марсель изнемогал от желания брякнуть что-нибудь вроде «Будем надеяться, что охранять покой высочайших особ вы умеете не хуже, чем кувыркаться с оными особами на перинке». Краем глаза он видел одобрение на лице Патена и Алву, чья ухмылка, в обычные времена неотразимая и ироническая, сейчас скорее напоминала оскал. Так криво и безрадостно скалились висельники, украшавшие Олларию при Таракане. Смотреть на это было почти невыносимо.

— Верно ли я понял, что из соображений безопасности вам придётся жить с нами под одной крышей, барон? — спросил Алва, теребя манжеты. Марсель знал эту его привычку — и знал, что означает она тщательно скрываемую нервозность. Бергштайн снова кивнул.

— Это вынужденная мера, господин регент. Надеюсь, моё присутствие вас не обременит.

Алва вновь скривился — почти брезгливо. Марсель вдруг понял, что он в бешенстве — и что уста его, всегда таящие в себе яд, подобный яду ползучих нухутских гадин, сейчас переполнились до краёв. Он не ошибся.

— Помилуйте, барон. Обременить вы можете разве что обозную девку — ну или служанку на постоялом дворе.

У Патена по-щучьи вытянулось лицо. Марсель, мысленно проклиная всё на свете, уже готов был вклиниться в приятную беседу — ещё не хватало, чтобы оскорблённый барончик поскакал к любовничку с жалобами на невыносимое обращение, и… Бергштайн вдруг посмотрел на Алву в упор и улыбнулся так спокойно и открыто, что у того дёрнулся уголок рта.

— О, на этот счёт вы можете не волноваться, господин регент. Я ни в коей мере не собираюсь беспокоить вас подобным образом — столь далеко мои полномочия не распространяются.

Алва моргнул. Несчастного Патена было искренне жаль — старик съежился в кресле, точно мелкий зверёк, ожидающий, что его вот-вот снесёт порывом ураганного ветра. Но хуже всех пришлось Марселю. Он не мог справиться с собой — изнутри поднялась волна смеха, глупого, неумолимого, обжигающего, точно кипяток, почти мучительного. Марсель торопливо прикрыл рот, чтобы выдать подступающий приступ за кашель, но увы. Попытка не удалась — и граф Валмон, экстерриор богоспасаемого Талига, опытный дипломат и царедворец, привыкший держать себя в руках в самой опасной ситуации, вдруг истерически звонко квакнул в собственный кулак.

По виску, гадко щекоча, скатилась капля пота. Марсель торопливо пробормотал «Приношу извинения» — язык его почти не слушался, чувство стыда и неловкости было всепоглощающим, сродни Закатному Пламени. Он покосился на Патена — тот, похоже, решил, что самое осмотрительно при таком конфузе — прикинуться мёртвым; потом на Бергштайна. Подлец прикусил губу — и вот теперь-то Марсель увидел, чётко разглядел в огромной фигуре и бесстрастной физиономии голенастого надорского щенка, смотревшего когда-то на Рокэ Алву одновременно с ненавистью и обожанием — и была этом какая-то непереносимо горькая, злая ирония, от которой хотелось завыть… Наконец, он осмелился глянуть на Алву и замер: тот тоже смотрел на Марселя, и во взгляде его гнев мешался с изумлением и даже обидой, приличествующими скорее юнцу, который в публичном месте выслушал неожиданную грубую отповедь. Впрочем, это длилось не дольше секунды — Алва вновь моргнул и отвёл глаза. В тот же миг Бергштайн звонко щёлкнул каблуками и поклонился.

— Господа, прошу прощения, но я вынужден оставить вас — мне следует заняться осмотром особняка и проверкой, а так же и расквартировать охрану. Господин регент, во дворе ждёт отряд из пяти гвардейцев королевской охраны. Отныне они будут следовать за вами неустанно. Его Величество просил напомнить, что ждёт вас с господином экстерриором к обеду к пяти часам пополудни — после обеда предусмотрена аудиенция, на которой вы сможете задать все интересующие вас вопросы и обсудить дела. Всего наилучшего, господа.

Хлопнула дверь, по коридору вновь пробухали тяжёлые шаги. Несколько мгновений в комнате царила тишина, потом Патен нервно потёр руки и встал.

— Надеюсь, всё сложится, гм, благополучно, — проскрипел он, исподтишка внимательно оглядывая Алву. — Может быть, нам стоит закусить, господа? Завтрак мигом подадут, а после…

— Благодарю, граф, — сухо сказал Алва, поднимаясь. — Кажется, я сыт по горло.