Извините, нет, это настолько шикарно и восхитительно, что даже под кат прятать не буду.

Евгений Гришковец
Мой Довлатов

Когда я сделал спектакль "Как я съел собаку", меня начали активно сравнивать с Довлатовым. Я этому удивился – в то время я читал совсему другую литературу, совсем другим интересовался и не нашёл между ним и собой ничего общего. И стал читать Довлатова.
А спустя какое-то время, уже начав писать, став профессиональным литератором и попробовав несколько форматов, я ощутил невероятный интерес к Довлатову. И у меня возникло к этому писателю очень много вопросов. Я убедился в том, что писатель Довлатов не так хорош, как Довлатов-гуманист и обладатель некой судьбы. Оказалось, что его личность гораздо более притягательна, чем его тексты. Там, где он писал автобиографические истории, он гораздо интереснее, чем в свободном полёте. И гораздо интереснее там, где описывает персонажей, которых мы не знаем. Например, когда описывает своего деда, которого никогда не видел. Он себя вёл по отношению к ним более вольно. А когда он писал о каких-то своих известных современниках, которых мы знаем, он неизбежно наслаждался всеми деталями, не мог справиться с этим наслаждением подробностями эпохи, и в этом беда Довлатова. Поэтому он от своей эпохи не оторвался.
Сейчас те, кому 18-25 лет, могут с удовольствием читать Довлатова, но он для них уже писатель прошлого, хотя герой, который в этих текстах присутствует, вполне мог бы быть не отдельным людям, которые сейчас молоды. Он мог бы ощущаться не застрявшим в той эпохе. А быть своим, сегодняшним, современным. Я понял, что Довлатов этого не осмыслил, как писатель. И над бытописанием как литератор не поднялся. А мог.
Именно поэтому я очень захотел сделать такой знак любви – написать поклон Довлатову. Им стал сборник рассказов "Следы на мне". Я впервые взялся за непосредственную автобиографию с совершенно конкретными именами, фамилиями, городами, но попытался написать эти автобиографические рассказы, которые связаны с детством и юностью, как истории универсальной юности. Будучи точно биографичным, но всё-таки быть универсальным, тщательно убрав из текста почти все признаки эпохи.
Не называя напитков, которые герои пьют, одежды, которую герои носят, музыки, которую тогда слушали. Воообще не называя предметы. Или даже описывая то, что уже исчезло с карты города Кемерово – кафе или учебные заведения – делать это так, чтобы они воспроизводили не эпоху, а юность.
И ещё одна вещь. Я позавидовал Довлатову. Он жил в такой плотной эпохе, где были одни культовые личности: "Приехал Вознесенский, мы выпили, поехали к Ахмадулиной, зашли к Эрнсту Неизвестному...". А у меня их никого не было – я жил в Кемерово. Но я в юности не ощущал свою жизнь периферийной. И людей, которые меня тогда окружали, я ощущал невероятно для себя значимыми. Это была ещё и борьба за собственное пространство, юность и людей, которые были для меня важны. И вся книга "Следы на мне" – это мой диалог с Довлатовым.
Повторяю, это не претензия к Довлатову – это был мой вопрос ему, такой совет Довлатова мне, чего нужно избежать. Точно так же я поступаю во всех своих небиографических текстах. Например, когда я писал "Асфальт", который абсолютно сегодняшняя книжка, я старался даже на уровне языка не употреблять таких слов, которые могут быть ощутимы исключительно как слова нулевых годов.
В романе "Рубашка" нет слов "бросил трубку" или "положил трубку", а есть слова "отключился". Это как раз попытка справиться с признаками эпохи, потому что, кто знает, может быть, через двадцать лет уйдёт из обихода "положил трубку" и встретившийся в тексте с таким словосочетанием читатель почувствует, что это давний, а не сегодняшний текст, что он из той эпохи, когда люди говорили "бросил трубку".
Конечно, и в "Илиаде" есть вневременное, и в текстах Вергилия и Эсхила. Но тем не менее для нас это всё равно литература другой эпохи. А у Довлатова был шанс и сегодня быть текстом не другой эпохи.
Довлатов из-за этого бытописательства долго не проживёт. Мои тексты тоже вряд ли проживут долго. Сейчас вообще такая литература – ненадолго. Мне скорее хочется быть остросовременным и нужным сейчас, чем находиться в каких-то списках и каталогах потом. Но если есть возможность сделать так, чтобы текст ощущался живым как можно дольше, то это нужно сделать. Я, например, когда перечитывал "Великого Гэтсби" у меня к нему возникла основная претензия, что это текст XX века, который написан не как текст XX века. Для произведения XX века он какой-то слишком элементарный. А ведь был уже Фолкнер, а намного раньше был гораздо более изощрённый Марк Твен. В конце концов, Эдгар По – современник Пушкина.
Я же не совсем отказываю авторам в бытописании – я же реалист. Просто нужно сделать так, чтобы художественное побеждало, а не быт. Там, где художественный образ проигрывает за счёт наслаждения деталью, – там погибает литература или не так долго живёт, как могла бы. А Довлатов был настолько жизнелюбивым, что не мог отказать себе в описании деталей. Но художественно с этим не справился. Я это понял, когда полюбил Довлатова и сильно пожалел, что он не справился с этим и тем самым не стал своим, например, для моего брата, которому сейчас 22 года.

журнал "ЧТО ЧИТАТЬ" №3 март 2009

Via chto_chitat

Йебать и плакать))))