erkenne mich ich bin bereit
Так как бывший именинник дал добро на публикование, запилю его и здесь.
По сути дела, это фанфик по роману "Батый" Василия Яна, очень дженовый, очень юстовый, только монголы, только Бату, только гениальные арты Фобса, только хардкор! Основные ворнинги - здесь должно быть бесконечное количество стрелок осциллографа, так как с матчастью я знакома по Яну, педивикии и паре-тройке статей в сети. Не судите строго. Всем Чингис, котаны!
"Я пришел к тебе. Я сияющий, я чист".
Книга Мертвых. Дарование уст умершему.
Человек, следивший за Гуюком, прислал переломленную стрелу. Субэдей-багатур получил послание тогда, когда луна только пошла на ущерб, и не оставлял хана до новолуния ни на минуту. Стрела означала, что Гуюк проявляет открытое неповиновение. Переломленная стрела означала, что Гуюк выслал убийц, которым наказано привезти с собой весть о гибели Бату-хана. Но нужно было ехать и искать источники, невытоптанные травы, неразграбленные деревни, чтобы проложить путь дальше, и дольше тянуть с разведкой не представлялось возможным. Ослепительный рвался вместе с ними, и стоило приложить немало усилий, чтобы убедить его, что внук Священного Воителя никогда бы не опорочил памяти деда, кидаясь в авангарде на каждую ящерицу на своём пути, как глупый пёс. Субэдей оставил войско с тяжелым сердцем. Что-то подсказывало ему, что убийцы выжидают до его отъезда. Человек при Гуюке не врал: он шпионил не за деньги, а за ненависть. Субэдей не верил тому, кто продаёт свою верность за золото. Кто-то всегда может заплатить больше. Того, кто продавался за страх, всегда могли испугать сильнее. Верить можно было только тому, кто делал это из желания уничтожить врага. Гуюк-хан был плохой правитель. Ему не хватало ни опыта, ни знания людей. Стоило бы понять, что не следует отнимать женщину у того, кому доверяешь часть своих секретов.
Оставив с ханом своих сыновей и наказав им смотреть во все их шесть (против одного Субэдеева всё равно недостаточно зорких), он с тремя десятками Непобедимых обогнал первые шесть сотен, подходивших к большой кипчакской стоянке, и поехал на север.
читать дальшеСтоянка была сметена и поглощена сходу. Первым сотням ещё хватило отнятых у не решивших сопротивляться кипчаков припасов, оставшиеся только и успели, что напиться из источника и напоить коней. Совет старейшин приветствовал хана, не удосужившегося спешиться с коня. Поднесенные ему подарки (какая-то утварь с запада, слишком красивая для кипчаков, и седло с узорчатыми стременами, изукрашенной лукой и витым крепежным ремнем, изящная, но бесполезная безделица) он оглядел равнодушно и повелел первому попавшемуся на глаза десятнику унести дары. Пусть видят, где их место. Это улус Бату-хана, ему не нужны плохие подарки от рабов. Они и так все, вместе со своим имуществом, принадлежат ему. Глава старейшин, дергая щекой от волнения, вывел за руку девицу в богатом уборе. Бату придержал жеребца, объехал вокруг девицы, разглядывая её, как товар на рынке.
– Что это? – спросил он, ни к кому не обращаясь.
– Это моя дочь, о, Ослепительный покоритель степей, – заблеял старик, подталкивая девицу навстречу всаднику. – Моя дочь, моё сокровище, украшение четырёх сторон света, руки которой умелы и знакомы со всякой работой, а уста будут услаждать твой слух сказками и историями. Для нас станет высочайшей честью, если ты примешь её в дар.
Бату спешился, передал поводья нукеру и подошел к девице. Когда сыновья Субэдея пошли за ним, он сделал им знак отдалиться. Она действительно была хороша собой: кожа бела, бедра широки, на лице милая девичья покорность. Особенно красивы были черные брови-полумесяцы над нежными темными глазами. Бату глянул в сторону отца девицы, мигом выпустившего её руку и отошедшего в сторону.
- Как тебя зовут? – спросил он, приподнимая пальцами подбородок скромницы, чтобы заглянуть в её рот. Кипчакские женщины часто ходили с гнилыми зубами. Какой прок в зловонной рабыне, если брать её ради утех?
Ему показалось, что она поднимает руку с кинжалом тысячу лет; лицо её изменилось, девичий стыд стёк по нему, как масло – по стенке котла. Обнажилась кипящая ненависть. Колдунья! Злые духи влились в его тело и лишили его сил. Бату попытался отклониться назад, но будто бы завяз в зыбучем песке; медленно, слишком медленно, как хочется жить, жить!
– Берегись! – закричал кто-то со стороны кипчаков, и Бату очнулся от ступора, выхватил нож, хотя рубить было поздно. Кипчакская красавица лежала на земле, загребая пальцами грязь. Из её шеи торчала красноперая стрела. Сыновья Субэдея и нукеры подбежали к Бату, окружили его, держа луки наизготовку; старейшин скрутили и держали на прицеле.
– Чья стрела? – спросил Бату, перекатывая сапогом голову убитой колдуньи. Она уже не дышала. – Найдите лучника.
Сотник вывел вперёд молодого воина, одетого слишком хорошо для кочевья кипчаков.
– Я щедро награжу тебя за твою меткость, стрелок. Кто ты?
– Меня зовут Арэн-тайсе, Ослепительный, – сказал юноша, склоняясь перед ханом. Бату уже достаточно пришел в себя, чтобы принять должное выражение лица, свидетельствующее о доброжелательном равнодушии.
– Ты можешь попросить у меня всё, что захочешь, Арэн-тайсе.
Юноша, не поднимаясь с колен, посмотрел снизу вверх на Бату:
– Позволь мне быть твоим нукером, Ослепительный! Видит бог, этой высокой милости я пока не заслужил, но, молю, выслушай меня, ведь я приехал сюда для того, чтобы предупредить тебя об опасности, и чуть было не опоздал.
Бату взмахнул рукой, призывая воина встать.
– Я выслушаю тебя, и твоя просьба будет исполнена. Храбрость нужно награждать, так говорил Священный Воитель.
– То, что я расскажу, услышать должны только уши Ослепительного, – сказал Арэн-тайсе, поднимаясь и окидывая взглядом сыновей Субэдея, разом помрачневших и взявшихся за ножи. Бату спокойно и равнодушно оглядел его:
– У меня нет секретов от моих нойонов. Что ты хотел сказать мне?
– И всё-таки дозволь мне говорить с тобой одним. Есть опасность того, что в твоем ближайшем окружении шпион.
– Дерзкие речи для того, кого я впервые вижу, – откликнулся Бату; но уверенный в своей правоте воин не вызывал раздражения, да и опасения – тоже. В конце концов, девчонка была колдуньей, раз сумела остановить время, и с колдуном человеку бороться трудно, а с простым воином из плоти и крови, которого не направляют злые духи, Бату учили справляться с тех пор, как отняли от груди матери. – Хорошо, пусть так. Езжайте за мной. А ты поедешь рядом.
– Гуюк-хан купил и запугал старейшин, и поручил им выдать за свою единоплеменницу эту девку – дикую кошку, которая поклялась убить тебя, Ослепительный, за то, что твои воины убили её мать и сестёр.
Услышав имя недруга, Бату яростно дернул поводья, и конь взвился на дыбы.
– Этот плешивый кот! Этот желтобрюхий падальщик! Посмотрим, что он скажет... – Бату осекся и посмотрел на своего спасителя. Лицо Арэн-тайсе было серьёзным, решительность его располагала к себе. – Как ты узнал о том, что Гуюк-хан подошлет ко мне убийц?
Арэн-тайсе вздохнул:
– Мой отец – приближенный Гуюк-хана, верный его пёс. Я услышал, как он говорит об этом со своим другом, как они смеются, воображая, что ты мертв, и поспешил предупредить тебя. Гуюк-хан сейчас в полутора днях быстрой езды отсюда.
– Так ты, значит, предал отчий дом? Как же теперь верить тебе? Говорят, тот, кто однажды пошел против слова, пойдёт против него и другой раз, – покачал головой Бату, прикидывая про себя, сколько правды в словах юноши. Когда-то наставник обучил его старой китайской игре "Расколи орех". Прежде всего, нужно было собрать все мелкие незначительные детали, сложить их вместе в надлежащем порядке, сделать из них орудие и этим орудием расколоть загадку, как скорлупу. Арэн-тайсе не любил отца и отчий дом. Видно, был младший сын; возможно, его обделяли, ведь одежда на нем, хоть и говорила многое о высоком положении, была заношенной, и давно уже не надевал никто в Каракоруме таких халатов. Значит, он приехал к Бату за лучшей долей, и не держался за дом. Как проверить его слова? Очень просто: дождаться Субэдей-багатура и узнать у его человека, кто таков этот Арэн-тайсе, ищут ли его, что за птица его отец. А пока... Не зря люди называют Бату Саин-хан; нужно одарить спасителя по справедливости. Пока опасности ждать от него не следует. Если бы он был подослан Гуюком, он мог бы уже десять раз попытаться зарезать его, или не выпускать эту стрелу, предоставив колдунье попытать удачи со своими демонами. Нет, просьбу его нужно было выполнить. Пусть станет нукером, сторожевым псом. Он кивнул обрадованному воину, и до самого вечера тот развлекал его историями, которых, как оказалось, знал немало, и среди этих историй многие были о глупости и трусости Гуюк-хана.
***
– Что же твой сын, Эльджигидей?
– Мой сын передает тебе "Внимание и повиновение!", хан.
Гуюк потер руку об руку и довольно улыбнулся.
– Пусть не забудет привести мне его хорезмского скакуна. Что в смерти этого щенка? Маловато радости.
***
Когда войско встало на ночевку, нойоны выпили за здоровье Бату-хана в его юрте, соблюдая при этом наказ Священного Воителя: одно, много - три возлияния в месяц. На следующий день в переход Бату был скучен и неразговорчив, а в ночь слёг в жару. Сперва он не позволял даже позвать шаманов, чтобы умилостивить духов и вывести заблудившуюся тень из Нижнего Мира; чем меньше глаза видят, тем меньше язык треплет. Но вскоре хан перестал узнавать своих телохранителей, а потом и вовсе уснул, не просыпаясь. Решено было немедленно вызвать шаманку и послать за Субэдей-багатуром, который, верно, был уже на полдня пути отсюда к северу - он сверял карту, которую факих из Ургенча привез в Сыгнак в дар хану-завоевателю. Двое его сыновей выехали в ночи, надеясь доскакать до отца к полудню и привести его хотя бы к следующему рассвету. Хотя решено было до приезда Субэдея держать в секрете болезнь хана, тревожные вести расползлись по лагерю быстрее, чем дым от плохо затушенного костра. Чьё-то длинное ухо, верно, в недобрый час приникло к ханской изукрашенной юрте. Шаманка сообщила, что убитая колдунья из племени кипчаков навела порчу на хана, и погрузилась в долгий транс, сидя по левую сторону от беспокойно ворочавшегося и хрипящего Бату и перебирая девять священных предметов, угодных духам здоровья. Она отгоняла бубном, колотушкой и кровью пегого жеребёнка злых духов, пришедших полакомиться силами молодого хана, но всё бесполезно - жар не отступал, а только рос, и губы Бату покрылись желтой коркой, верным предвестником смерти. Люди у костров перешептывались, перемигивались, решали, бежать ли домой сейчас или погодя, и бежать ли вообще, или успеть, пока не поздно, поклясться в верности хану Гуюку или тому из братьев Бату, которому достанется (если достанется) улус.
Субэдей примчался до заката, почти загнав любимую свою кобылу и оставив сыновей далеко позади. Лицо его было черным от гнева. Он выгнал всех, даже шаманку, грозившую гневом духов, с подзатыльником вытолкал собственного старшего сына, оставшегося охранять Бату.
–Чему я учил тебя, дурак? Чем ты слушал? Как позволил девке подойти так близко к Ослепительному? Почему разрешил кому попало входить в его юрту?
Субэдей-багатур редко гневался, но выстоять против его ярости не удавалось никому, поэтому Кукуджу выслушал упреки отца безмолвно, склонив голову.
– Принеси три тонких кошмы и разведи огонь пожарче.
Шаманка, как побитая собака, не ушла далеко, и наблюдала за Субэдеем, опустив на глаза висящие жирными патлами волосы:
– Что ты задумал? Почему обижаешь духов и не приносишь им дары?
– Когда Священный Воитель болел, он заворачивался в кошму, выпивал горячего и ложился у очага на ночь, и на утро был здоров. Мы подарим духам девять кобылиц, когда хан поправится, но сперва сделаем должное, – пробурчал Субэдей и задернул за собой войлочный полог.
– Когда-нибудь он запнётся на пороге, – сказал подошедший сзади, из темноты, Арэн-тайсе, и шаманка согласно кивнула, плюнув под локоть, чтобы отогнать сглаз Косого Багатура.
***
Поить больного пришлось, разжимая челюсти руками, так сильно трясло его в лихорадке. Пролив половину чая на пол, Субэдей всё-таки смог побороть сопротивление Бату, завернул его, бредящего, в кошмы и положил у самого огня, в сухой жар. Сам он не спал, бдительно отмечая, вышел или нет пот, вредная вода, убивавшая тело. Бату жалобно стонал, пытаясь избавиться от прожаривавшего его кокона. Сейчас казалось, что мальчишке нет и восемнадцати: будто ожило время, когда Священный Правитель просил Субэдея навести порядок в улусе Джучи, а молодой хан ничего не осмелился сказать при деде, только глядел, нагло сверкая глазами. Стоило им остаться наедине, как Бату устроил отвыкшему от придворных бесед багатуру настоящую позиционную войну, заставляя балансировать на краю между почтительным разговором с правителем и желанием выпороть невоспитанного щенка. Но нет, воспитания, пожалуй, было достаточно: стоило Бату довести Субэдея до границ терпения, как он тут же заюлил, заулыбался, произнес цветистую похвалу полководческим талантам и был таков, оставив Субэдея думать, какой осадок намыла вода их беседы – гнев или восхищение.
Волосы мальчишки-Ослепительного разметались по кошме, черные пряди легли к огню, вытянулись, как вытягиваются на водопое шеи кобылиц, истомившихся по воде. Субэдей ухмыльнулся своей мысли – в Китае, пожалуй, какой-нибудь дурак в шапочке мог бы дать ему за это свиток о первом шаге поэтического совершенства. В Китае было много странного, может быть, слишком много для того, чтобы остаться воином. Молодой хан, будто на свободу вырвавшись, всё себе позволял, слишком часто забывая о том, что в Ясе заповедовалось убивать прелюбодеев. Был ещё один завет, о запретной любви, которому Бату уделял мало внимания. Однажды Субэдей видел, как эти волосы разметались по подушкам – у изголовья его ложа. Дорого он дал бы, чтобы забыть ту ночь совсем, а ещё дороже – чтобы вернуть её и не уйти тогда, не дать себе опомниться. Но память подводила его, снова и снова возвращая к пройденному и невозвратно упущенному. Впрочем, Священный Воитель иного не простил бы. Закон есть закон.
К утру беспамятство отступило, Бату открыл глаза и узнал склонившегося над ним наставника:
– Скучно, – прошептал он, облизывая полопавшиеся губы, – расскажи сказку.
Субэдей нудно, как колыбельную, затянул побасёнку, которой отделывался от всех своих детей в краткие, нерегулярные периоды житья с семьёй:
– Жил-был хан, у хана был нойон, у нойона был конь, у коня подкова, повторяй всё снова.
Бату фыркнул, дёрнул Субэдея за рукав.
– Глупая сказка. Лучше бы уж про плешивого багатура рассказал. Дай мне пить.
Напившись, он снова заснул, был здоров уже до захода солнца и даже смог сесть на коня, демонстрируя войску, что слухи о его кончине оказались немного преждевременными.
Поняв, что болезнь отступила от хана, Субэдей повелел зарезать девять кобылиц, ни разу не бывших под седлом, и снова уехал на разведку, не проспав ни часу. С ним уехал Урянхатай, решивший сопроводить отца, а Кукуджу остался, чтобы присматривать за ханом. Стоило Бату выйти из юрты, как Кукуджу поднялся с кошмы и отправился след в след за ним.
– Мой почтенный отец сказал, что тебе понадобится верная рука, Ослепительный, - поспешил объясниться Кукуджу, когда Бату раздраженно обернулся и уставился на него.
– Верная рука нужна всегда, – проворчал Бату, уловивший недвусмысленный приказ наставника и разгневанный тем, как мало ему доверяют. Он мог бы вскочить на коня и ускакать за приключениями. Он мог бы сделать что-нибудь потрясающее и доказать Субэдею, чего стоит: не мальчишка, как тот все ещё считает, а воин; не комнатная хохлатая собачка, а победитель. И он выгрыз бы зубами эту победу, привез бы голову врага, или покорил бы город, чтобы Субэдей оценил его по-настоящему, но сейчас был слишком слаб. Пожалуй, стоило набраться терпения и выждать перед атакой. Он ещё заставит Косого раскаяться в своём небрежении.
– Но две руки много лучше, чем одна. Позови Арэн-тайсе. Пусть и он сопровождает меня.
Он уже заметил, что сыновья Субэдея неласково приняли нового любимого слугу, и расчет его оказался верен: Кукуджу больше следил за Арэн-Тайсе, чем за Бату, и в итоге хану удалось скрыться из-под носа своих "пастухов" – больше ради урока, чем для побега. Пусть поищет его сын Косого. Пусть поволнуется. Хан – это солнце, а солнце нельзя схватить и удержать руками. Куда же пойти, оторвавшись от погони? Забавно было бы остаться в своей юрте, но ради чего тогда побег? Можно дать волю хорезмскому скакуну, красавцу со звездой во лбу, томившемуся под ним от ленивой трусцы, и выгнать из тела усталость, проскакав по степи до вечера, но так его найдут быстрее всего и испортят удовольствие. Бату остановился перед юртой Субэдея и ухмыльнулся. Вот и повод хорошенько показать Кукуджу его место. Потеха будет!
Женщина, снимавшая котел с очага, обернулась и почтительно склонилась перед Бату. Он никогда не видел её раньше. Субэдей, видно, прятал её и высылал перед тем, как собрать у себя совет. Обычно по хозяйству у него хлопотала старая рабыня, которую невесть как давно отбили у кипчаков. Эта незнакомая была смуглой, тонкой и сухопарой; полной противоположностью женщинам, которых Субэдей выбирал для себя при дележе добычи. Бату мог бы даже вообразить, какой была обычная баба на ночь для Косого – как вторая его жена, луноликая и белокожая, с большими грудями и плодородной чашей живота, с овечьей покорностью во взгляде. Он успел слишком хорошо изучить его вкус.
– Кто ты? – спросил он у женщины, не поднимавшей глаза. – Оставь это. Говори смело.
– Майсун, господин и повелитель, – ответила она неожиданно низким, сильным голосом, и подняла голову. Во взгляде её совсем не оказалось ни страха, ни робости, ни даже должного почтения.
– Ты прислуживаешь Субэдей-багатуру? Почему я не видел тебя раньше?
– Господин и повелитель Субайдай - мой хозяин.
– Ты из Ургенча? – предположил Бату, разглядывая наряд женщины. Слишком легкомысленный для свободной женщины. Слишком открытый для того, чтобы выйти из юрты или попасться на глаза чужому мужчине. И этот выговор – так терзают имена только хорезмцы. Майсун потерла ладонь о бедро, видно, обожгла котлом, и Бату заметил вязь краски, ползущую вверх по запястью. Клеймо дома удовольствий, память о которых была жива среди тех, кто стирал Хорезмшах в порошок. Ай да Косой! В Китае он говорил, что женщина, принадлежащая всем, принадлежит только злым духам. Чем же его приворожила эта тощая шлюха?
– Да, господин и повелитель, я жила в Ургенче.
– Покажи мне свои руки.
Она закусила губу, с вызовом глядя на Бату, и протянула руки вперёд, отвернув ладони к полу. Он прищурился, не ожидав такого вызова.
– Верно, ты не знаешь, с кем говоришь. Поверни руки.
– Как прикажет мне Ослепительный, – ответила Майсун. Тонкие пальцы чуть подрагивали. Наверное, ей больно, злорадно подумал Бату, сам не зная, отчего ему так нравится обижать самую обычную шлюху, одну из череды баб, которыми Субэдей грел свою постель. Он мог забывать о женщинах на месяцы. Когда-то Бату решил, что это знак, решил проверить из любопытства, и ненавидел даже память о пережитом унижении.
– И что же такая, как ты, делает в юрте багатура? Или ты хорошо обучена хозяйству – там, где ты жила? – лениво спросил Бату, усаживаясь на ложе Субэдея и вытягивая ноги. Майсун, склонившись, протянула ему пиалу с чаем, но глаз не опускала больше, глядя с вызовом и странной, раздражающей насмешкой.
– Господин и повелитель Субайдай держит женщину для утех желудка, – усмехнулась она, принимая пиалу обратно, – и женщину для утех мужской плоти. Там, где я жила, говорят, что это правильно.
– Давно ты живёшь в его юрте? – Бату поморщился, изображая, как горек чай.
– Полгода, Ослепительный.
Полгода! Шлюха полгода греет его постель, какая-то невзрачная худосочная девка, которую запросто можно перепутать с мальчиком... Бату зло прищурился и отмахнулся от воспоминаний. Красивого в Майсун ничего не было, разве что волосы – длинные, темные, блестящие.
– Часто ли он зовёт тебя к себе?
– Если Ослепительному будет угодно, я могу назвать дни, вспомнить, сколько раз господин и повелитель был со мной, – ответила наглая баба, перекидывая волосы через плечо. Этот жест показался Бату знакомым – он словно смотрелся в водную гладь. – Кроме того, если таково будет пожелание великого и сиятельного хана, я припомню, как именно господин и повелитель Субайдай брал меня, как и сколько раз я ласкала его естество, что он говорил при этом, и каково было на вкус его семя.
– Замолчи! – вскрикнул Бату, ощущая, что краснеет, и тут же взял себя в руки, нарочито приняв равнодушный и пресыщенный вид. – Впрочем... Такая, как ты, только об этом рассказать и может. Ну, что же ты молчишь?
– Ты велел сам, Ослепительный, – теперь Майсун улыбалась, как победившая.
– Говори, – приказал Бату с зевком. В ушах гудело от волнения.
– Он любит брать меня сзади, - баба говорила нарочито будничным тоном, то и дело вскидывая глаза на Бату и будто подмечая какие-то одной ей ведомые признаки его поражения. Ослепительный сидел с каменным лицом, пламенея глубоко, глубоко внутри. – Повелитель Субайдай любит молчать. Любит, когда я молчу. Любит держать меня за волосы, когда я высасываю сок.
– Что ты делаешь? – вопрос успел прежде, чем он сумел его удержать.
– О, теперь я вижу, что молва не врёт, и жены Ослепительного – действительно бесконечно целомудренные и непорочные, – Майсун произнесла это тоном благоговения, лишив Бату формальной возможности казнить её за оскорбление чести, и изобразила гибким движением ладони естество мужчины. Она поднесла обхватывающую этот орган ладонь ко рту, раскрыла его, мечтательно зажмурившись, высунула язык, лизнув, как спелый плод, и приникла ртом, как к сладкому куску.
– Довольно! – Бату поднялся прежде, чем щеки его побагровели. – Я велю ему отослать тебя и примерно наказать. Ты наглая, ты не знаешь своего места. Ему не нужны такие прислужницы.
– Как Ослепительному будет угодно, – склонила голову Майсун, окончив представление. Прежде, чем Бату покинул юрту, она окликнула его:
– Ослепительный не спросил, о чем говорит господин и повелитель в постели.
– Не желаю знать. Это не касается меня, – и всё равно Бату остановился, прислушиваясь.
– Он молчит, Ослепительный. Но в забытьи он называл имя...
Она смеялась над ним, смеялась ему в лицо.
– Не имя жены, Ослепительный. Не имя любовницы. Не женское имя.
Бату вылетел из юрты, чуть не сбив с ног запыхавшихся и испуганных сыновей Субэдея.
***
Прошло три дня. На исходе третьего, когда ждали возвращения Субэдей-багатура, близ стоянки поймали лазутчика. Его, изрядно поколоченного, протащили волоком до юрты Бату-хана, так, что он едва мог говорить разбитыми в мясо губами.
– Кто тебя послал? С какой целью? Сколько вас было послано? – спрашивал поймавший его сотник, пиная скорчившегося человечка в живот. Тот захрипел и харкнул кровью. Нойоны скрестили и отвели пальцы, отражая скверну; Бату досадливо сморщился и махнул, чтобы пока прекратили бить.
– Отвечай!
– Послал нас... Гуюк-хан, – просипел лазутчик, силясь вытереть юшку с лица о плечо. – Семеро нас, семеро всего.
– А сколько приехало? – спросил вдруг Арэн-тайсе, стоявший за Бату. Тот обернулся, пытаясь понять, к чему клонит нукер.
Человечек хрипло захихикал:
– Пятеро приехало, пятеро. А твою голову, проклятый, Гуюк-хан велел скормить кипчакским свиньям!
– Это значит, что двое поджидали их в лагере, – прошептал Арэн-Тайсе, но Бату и бровью не повел - будто бы ему надо было объяснять. Арэн-тайсе понял свою ошибку и умолк.
– Привяжите его у столба, и покрепче. Я займусь им сам, – велел Бату.
Лазутчик сдался очень быстро. Гуюк был сделан из аргала, и из аргала же сделанные люди шли к нему на службу.
– Двое твоих нукеров куплены и ждут приказа, чтобы подстеречь и зарезать тебя, – хрипел человечек, баюкая руку, раздробленную копытом скакуна Арэн-тайсе.
– Кто это?
– Токудар и Наккар-Менгу.
– Успели ли вы передать им, когда и как они должны действовать?
– Да. Это будет завтра, после захода солнца, перед вечерней трапезой. Тебе должны будут принести ложную весть - будто кто-то хочет говорить с тобой о предателях среди твоих советников. Ты выйдешь, возьмёшь, по обыкновению, трёх нукеров, третьего они зарежут, стоит вам отойти в тень, а вслед за ним - и тебя.
– Возможно. Но прежде я увижу, как ты уйдёшь в тень. Арэн-тайсе, заканчивай.
– Предатель! – в последнюю секунду взвыл лазутчик, а после подавился своими кишками.
Бату вышел за пределы охраняемой стоянки, след в след за ним шел Арэн-тайсе. Тут и там горели во тьме костры, у которых грелись или готовили еду десятки. Арэн-тайсе вытирал нож пучком сухой травы.
– Ты никому не скажешь о том, что слышал, – будто раздумывая вслух, сказал Бату и сорвал высохшую метелку ковыля, прикусывая напоенное солнцем растение. – Ни одной живой душе. И не дашь этим желтоухим собакам понять, что знаешь об их предательстве. Завтра, когда мы получим их ложную весть, я выйду с ними, как они и ждут, и убью их.
– Ослепительный, – взмолился Арэн-тайсе, не в силах согласиться с таким планом, – позволь мне сопровождать тебя. Ведь этот червь сказал сам – трое нукеров. Я не помешаю твоей удаче, но если духи не будут благоволить нам?
– Верно. Но помни, не сходи с места. Эти двое – мои.
– Как прикажешь.
Бату взобрался на невысокий тарбаганий холм, оглядывая окрестности, приставил руку к глазам, глядя туда, где небо ещё розовело, и вдруг радостно засмеялся:
– Слушай! Слышишь, как земля гудит? Клянусь, это кобыла Субэдея; только она топает, как демон-зверь, потому что несёт на себе неподъёмную тушу!
Арэн-тайсе молчал, не решаясь ни ответить подобной дерзостью, ни сказать что-нибудь, полное почитания чина. Всадники приближались, их было не больше тридцати.
– Эгей! Субэдей-багатур! Какие вести от лысых иблисов? – Бату приветственно поднял руку, встречая коренастую кобылку и её усталого всадника.
– Дорога годная, – ответил Субэдей, поравнявшись с ханом, и неуклюже поклонился. Арэн-тайсе достался колючий подозрительный взгляд единственного глаза. – Впереди, в четырёх днях, вода, травы и кипчаки.
Он оглядел своих нукеров и ворчливо закончил:
– Иблисы говорят только с ханами. Особенно лысые.
Бату фыркнул, спрыгнул с холмика и огладил взмыленный бок саврасой кобылы:
– Солнце палит в Нижнем Мире! Субэдей-багатур пошутил, – и тут же резко и зло добавил, – Прежде чем ты вернёшься в свою юрту, выгони из неё хорезмскую девку. Я сказал.
Он отвернулся и пошел прочь, к лагерю.
– Внимание и повиновение, – устало ответил Субэдей, долго ещё глядя вслед удаляющейся фигурке с гордо вздернутой головой; до тех пор, пока Урянхатай не начал прочищать горло, а голодные нойоны не ответили ему своими животами.
"Мальчишка, – вздыхал про себя Субэдей, хмурясь и морщась, не допуская осознания в тот странный, далёкий уголок души, который, казалось, потеплел от ярости Бату. – Играть ему не во что. А ты тоже хорош, старый пёс, дурная голова".
Ему не хотелось знать, как именно Ослепительный встретился с Майсун. Понял ли он что-нибудь? А если понял, то что?
***
–Что же теперь делает твой сын, Эльджигидей?
– Он просит передать, что ловушка захлопнулась, Ослепительный!
– Про коня он помнит? Пусть не забудет коня.
***
Под вечер следующего дня Бату, казалось, окаменел: лицо его, против обыкновения, почти не меняло выражения, он молчал и милостиво слушал советников, временами кивая Субэдей-багатуру, когда нужно было возразить на их тактические воззрения. Субэдей дивился этой покладистости, потом ощутил недоброе, и решил не спускать глаз с хана. Перед вечерней трапезой Арэн-тайсе вошел, шепотом сообщил Бату, что послание прибыло, и их ждут на севере лагеря. Тот встал, повелел продолжать без него, и без объяснений покинул шатер, захватив с собой только трёх нукеров.
– Субэдей -багатур, куда же ты? Мы должны обсудить столько важных вопросов, а хан оставил нас!
Субэдей покачал головой – ай, ай, как нехорошо, хан оставил их, а с ханом и ум ушел.
– Священный воитель говорил: кому при рождении смекалки не достало, тому учением не вольёшь.
Вслед за ним вышли двое его сыновей. Субэдей огляделся, пытаясь понять, какой из моря огоньков плывёт вслед за ханом и его нукерами.
– Куда они пошли, отец?
– К северной границе стоянки. Урянхатай, смотри направо. Кукуджу – налево. Если слышите что-то подозрительное, кричите громко.
Как оказалось, далеко хан уйти не успел: неподалеку раздался металлический звон – и полный муки стон раненного. Субэдей ринулся на звук, мало не сбивая юрты на своём пути. Он забыл о больном колене, об усталости, обо всем. "Только не он, не его", – билось в голове, мешая сосредоточиться. Хан жив. Хан цел.
Он налетел на нукера, державшего кинжал в руках, подмял его своим весом, опрокидывая на землю, дернул на себя кол, на котором держалась лошадиная привязь, и саданул по шлему. Нукер затих. Субэдей вскинулся, ища глазами Бату: тот заколол второго и третьего, и вытирал нож, не замечая, что за спиной его...
– Вниз! – заорал Субэдей; Бату вздрогнул, но послушно упал ниц, вымуштрованный ещё в Китае. Прицел Арэн-тайсе сбился, выигранного времени хватило бы не больше, чем на секунду, и Субэдей швырнул нож, почти не метясь. Так они не метились, соревнуясь с Темучжином и старшим братом, когда кидали тяжелые охотничьи кинжалы в круги, вырезанные на деревянном щите. Стрела сорвалась с тетивы и вонзилась в войлок юрты; предатель с воем рухнул на землю, обхватив левой рукой разрезанную правую.
– Отец, я держу его! Ты цел? – окликнул его Кукуджу. Урянхатай выскочил из-за юрты и бросился поднимать лежащего на земле хана. Бату оттолкнул его руку и встал сам, сделал шаг навстречу наскоро связанному Арэн-тайсе и тут же попятился. Субэдей поймал его за локоть и развернул к себе. Бату мелко трясся то ли от злости, то ли от обиды:
– Он говорил, их будет двое... Говорил, двое...
– Он говорил?! – взревел Субэдей, начиная понимать, что происходило под покровом этой демонами клятой ночи. – Так ты знал, что тебя хотят убить, и пошел развлечься? Поиграть в багатура? Знал и молчал?!
Бату вздёрнул подбородок, закусил губу, чтобы не дрожал.
– Сопляк! Дурак!
Сыновья Субэдея зажмурились и желали бы заткнуть уши, чтобы не видеть того, что хан им не простит никогда. Рука Субэдея поднялась, готовясь отвесить оплеуху. Она была настолько весома, эта не случившаяся тяжелая отеческая ласка, что Бату вжал голову в плечи и дернулся, будто бы его действительно ударили. Субэдей уронил руку, харкнул в направлении Арэн-Тайсе, мычащего с веревкой поперек рта, и быстрым шагом пошел туда, где тупо ходила кругами чья-то кобыла, перевязь которой Субэдей сорвал, спасая иблисова сына, паршивого идиота, которого в детстве слишком, слишком мало пороли; который чуть не умер здесь, в грязи кипчакских степей, чуть не предал мечты деда, чуть не смешал все планы Орды, чуть не сжег ему сердце, болевшее до сих пор, и если бы только из-за того, что Уки-хатун наверняка прожарила бы его в костре за известие о гибели сына.
Субэдей взобрался на коня, стоявшего под седлом, и галопом ринулся в степь, не разбирая дороги, движимый злостью, страхом и странной, не имеющей названия любовью, которые сплелись и нашли соединение в одном-единственном человеке.
Бату глянул по сторонам, словно удостоверяясь, что лица Кукуджу и Урянхатая молчат об увиденном, и с несолидной для будущего джихангира прытью вскочил на коня, принадлежавшего Арэн-тайсе – негодяй привязал его поблизости от места, где должен был убить Бату, чтобы быстрее выехать из лагеря.
До безлюдной степи он ехал молча, не выпуская из вида черную тень в пепельных сумерках, а после, за холмом, вдали от дозорных, закричал:
– Субэдей-багатур! Субэдей! Подожди!
Тот не подал виду, что услышал, но конь под ним замедлил шаг, позволяя резвой вороной кобыле нагнать его.
Они ехали по степи стремя в стремя. Луна светила, холодно и милостиво указывая им дорогу, ковер пушистого ковыля раскинулся перед ними. Всё то, что говорил Бату-хан, и всё то, что отвечал ему Субэдей-багатур, слышали только луна, звёзды, ковыль и кони, но доподлинно известно, что в эту ночь было сказано и услышано что-то важное для них двоих – а, значит, и для всего мира, который расстелился под копытами их коней, как степная трава.
По сути дела, это фанфик по роману "Батый" Василия Яна, очень дженовый, очень юстовый, только монголы, только Бату, только гениальные арты Фобса, только хардкор! Основные ворнинги - здесь должно быть бесконечное количество стрелок осциллографа, так как с матчастью я знакома по Яну, педивикии и паре-тройке статей в сети. Не судите строго. Всем Чингис, котаны!
Перед походом
"Я пришел к тебе. Я сияющий, я чист".
Книга Мертвых. Дарование уст умершему.
Человек, следивший за Гуюком, прислал переломленную стрелу. Субэдей-багатур получил послание тогда, когда луна только пошла на ущерб, и не оставлял хана до новолуния ни на минуту. Стрела означала, что Гуюк проявляет открытое неповиновение. Переломленная стрела означала, что Гуюк выслал убийц, которым наказано привезти с собой весть о гибели Бату-хана. Но нужно было ехать и искать источники, невытоптанные травы, неразграбленные деревни, чтобы проложить путь дальше, и дольше тянуть с разведкой не представлялось возможным. Ослепительный рвался вместе с ними, и стоило приложить немало усилий, чтобы убедить его, что внук Священного Воителя никогда бы не опорочил памяти деда, кидаясь в авангарде на каждую ящерицу на своём пути, как глупый пёс. Субэдей оставил войско с тяжелым сердцем. Что-то подсказывало ему, что убийцы выжидают до его отъезда. Человек при Гуюке не врал: он шпионил не за деньги, а за ненависть. Субэдей не верил тому, кто продаёт свою верность за золото. Кто-то всегда может заплатить больше. Того, кто продавался за страх, всегда могли испугать сильнее. Верить можно было только тому, кто делал это из желания уничтожить врага. Гуюк-хан был плохой правитель. Ему не хватало ни опыта, ни знания людей. Стоило бы понять, что не следует отнимать женщину у того, кому доверяешь часть своих секретов.
Оставив с ханом своих сыновей и наказав им смотреть во все их шесть (против одного Субэдеева всё равно недостаточно зорких), он с тремя десятками Непобедимых обогнал первые шесть сотен, подходивших к большой кипчакской стоянке, и поехал на север.
читать дальшеСтоянка была сметена и поглощена сходу. Первым сотням ещё хватило отнятых у не решивших сопротивляться кипчаков припасов, оставшиеся только и успели, что напиться из источника и напоить коней. Совет старейшин приветствовал хана, не удосужившегося спешиться с коня. Поднесенные ему подарки (какая-то утварь с запада, слишком красивая для кипчаков, и седло с узорчатыми стременами, изукрашенной лукой и витым крепежным ремнем, изящная, но бесполезная безделица) он оглядел равнодушно и повелел первому попавшемуся на глаза десятнику унести дары. Пусть видят, где их место. Это улус Бату-хана, ему не нужны плохие подарки от рабов. Они и так все, вместе со своим имуществом, принадлежат ему. Глава старейшин, дергая щекой от волнения, вывел за руку девицу в богатом уборе. Бату придержал жеребца, объехал вокруг девицы, разглядывая её, как товар на рынке.
– Что это? – спросил он, ни к кому не обращаясь.
– Это моя дочь, о, Ослепительный покоритель степей, – заблеял старик, подталкивая девицу навстречу всаднику. – Моя дочь, моё сокровище, украшение четырёх сторон света, руки которой умелы и знакомы со всякой работой, а уста будут услаждать твой слух сказками и историями. Для нас станет высочайшей честью, если ты примешь её в дар.
Бату спешился, передал поводья нукеру и подошел к девице. Когда сыновья Субэдея пошли за ним, он сделал им знак отдалиться. Она действительно была хороша собой: кожа бела, бедра широки, на лице милая девичья покорность. Особенно красивы были черные брови-полумесяцы над нежными темными глазами. Бату глянул в сторону отца девицы, мигом выпустившего её руку и отошедшего в сторону.
- Как тебя зовут? – спросил он, приподнимая пальцами подбородок скромницы, чтобы заглянуть в её рот. Кипчакские женщины часто ходили с гнилыми зубами. Какой прок в зловонной рабыне, если брать её ради утех?
Ему показалось, что она поднимает руку с кинжалом тысячу лет; лицо её изменилось, девичий стыд стёк по нему, как масло – по стенке котла. Обнажилась кипящая ненависть. Колдунья! Злые духи влились в его тело и лишили его сил. Бату попытался отклониться назад, но будто бы завяз в зыбучем песке; медленно, слишком медленно, как хочется жить, жить!
– Берегись! – закричал кто-то со стороны кипчаков, и Бату очнулся от ступора, выхватил нож, хотя рубить было поздно. Кипчакская красавица лежала на земле, загребая пальцами грязь. Из её шеи торчала красноперая стрела. Сыновья Субэдея и нукеры подбежали к Бату, окружили его, держа луки наизготовку; старейшин скрутили и держали на прицеле.
– Чья стрела? – спросил Бату, перекатывая сапогом голову убитой колдуньи. Она уже не дышала. – Найдите лучника.
Сотник вывел вперёд молодого воина, одетого слишком хорошо для кочевья кипчаков.
– Я щедро награжу тебя за твою меткость, стрелок. Кто ты?
– Меня зовут Арэн-тайсе, Ослепительный, – сказал юноша, склоняясь перед ханом. Бату уже достаточно пришел в себя, чтобы принять должное выражение лица, свидетельствующее о доброжелательном равнодушии.
– Ты можешь попросить у меня всё, что захочешь, Арэн-тайсе.
Юноша, не поднимаясь с колен, посмотрел снизу вверх на Бату:
– Позволь мне быть твоим нукером, Ослепительный! Видит бог, этой высокой милости я пока не заслужил, но, молю, выслушай меня, ведь я приехал сюда для того, чтобы предупредить тебя об опасности, и чуть было не опоздал.
Бату взмахнул рукой, призывая воина встать.
– Я выслушаю тебя, и твоя просьба будет исполнена. Храбрость нужно награждать, так говорил Священный Воитель.
– То, что я расскажу, услышать должны только уши Ослепительного, – сказал Арэн-тайсе, поднимаясь и окидывая взглядом сыновей Субэдея, разом помрачневших и взявшихся за ножи. Бату спокойно и равнодушно оглядел его:
– У меня нет секретов от моих нойонов. Что ты хотел сказать мне?
– И всё-таки дозволь мне говорить с тобой одним. Есть опасность того, что в твоем ближайшем окружении шпион.
– Дерзкие речи для того, кого я впервые вижу, – откликнулся Бату; но уверенный в своей правоте воин не вызывал раздражения, да и опасения – тоже. В конце концов, девчонка была колдуньей, раз сумела остановить время, и с колдуном человеку бороться трудно, а с простым воином из плоти и крови, которого не направляют злые духи, Бату учили справляться с тех пор, как отняли от груди матери. – Хорошо, пусть так. Езжайте за мной. А ты поедешь рядом.
– Гуюк-хан купил и запугал старейшин, и поручил им выдать за свою единоплеменницу эту девку – дикую кошку, которая поклялась убить тебя, Ослепительный, за то, что твои воины убили её мать и сестёр.
Услышав имя недруга, Бату яростно дернул поводья, и конь взвился на дыбы.
– Этот плешивый кот! Этот желтобрюхий падальщик! Посмотрим, что он скажет... – Бату осекся и посмотрел на своего спасителя. Лицо Арэн-тайсе было серьёзным, решительность его располагала к себе. – Как ты узнал о том, что Гуюк-хан подошлет ко мне убийц?
Арэн-тайсе вздохнул:
– Мой отец – приближенный Гуюк-хана, верный его пёс. Я услышал, как он говорит об этом со своим другом, как они смеются, воображая, что ты мертв, и поспешил предупредить тебя. Гуюк-хан сейчас в полутора днях быстрой езды отсюда.
– Так ты, значит, предал отчий дом? Как же теперь верить тебе? Говорят, тот, кто однажды пошел против слова, пойдёт против него и другой раз, – покачал головой Бату, прикидывая про себя, сколько правды в словах юноши. Когда-то наставник обучил его старой китайской игре "Расколи орех". Прежде всего, нужно было собрать все мелкие незначительные детали, сложить их вместе в надлежащем порядке, сделать из них орудие и этим орудием расколоть загадку, как скорлупу. Арэн-тайсе не любил отца и отчий дом. Видно, был младший сын; возможно, его обделяли, ведь одежда на нем, хоть и говорила многое о высоком положении, была заношенной, и давно уже не надевал никто в Каракоруме таких халатов. Значит, он приехал к Бату за лучшей долей, и не держался за дом. Как проверить его слова? Очень просто: дождаться Субэдей-багатура и узнать у его человека, кто таков этот Арэн-тайсе, ищут ли его, что за птица его отец. А пока... Не зря люди называют Бату Саин-хан; нужно одарить спасителя по справедливости. Пока опасности ждать от него не следует. Если бы он был подослан Гуюком, он мог бы уже десять раз попытаться зарезать его, или не выпускать эту стрелу, предоставив колдунье попытать удачи со своими демонами. Нет, просьбу его нужно было выполнить. Пусть станет нукером, сторожевым псом. Он кивнул обрадованному воину, и до самого вечера тот развлекал его историями, которых, как оказалось, знал немало, и среди этих историй многие были о глупости и трусости Гуюк-хана.
***
– Что же твой сын, Эльджигидей?
– Мой сын передает тебе "Внимание и повиновение!", хан.
Гуюк потер руку об руку и довольно улыбнулся.
– Пусть не забудет привести мне его хорезмского скакуна. Что в смерти этого щенка? Маловато радости.
***
Когда войско встало на ночевку, нойоны выпили за здоровье Бату-хана в его юрте, соблюдая при этом наказ Священного Воителя: одно, много - три возлияния в месяц. На следующий день в переход Бату был скучен и неразговорчив, а в ночь слёг в жару. Сперва он не позволял даже позвать шаманов, чтобы умилостивить духов и вывести заблудившуюся тень из Нижнего Мира; чем меньше глаза видят, тем меньше язык треплет. Но вскоре хан перестал узнавать своих телохранителей, а потом и вовсе уснул, не просыпаясь. Решено было немедленно вызвать шаманку и послать за Субэдей-багатуром, который, верно, был уже на полдня пути отсюда к северу - он сверял карту, которую факих из Ургенча привез в Сыгнак в дар хану-завоевателю. Двое его сыновей выехали в ночи, надеясь доскакать до отца к полудню и привести его хотя бы к следующему рассвету. Хотя решено было до приезда Субэдея держать в секрете болезнь хана, тревожные вести расползлись по лагерю быстрее, чем дым от плохо затушенного костра. Чьё-то длинное ухо, верно, в недобрый час приникло к ханской изукрашенной юрте. Шаманка сообщила, что убитая колдунья из племени кипчаков навела порчу на хана, и погрузилась в долгий транс, сидя по левую сторону от беспокойно ворочавшегося и хрипящего Бату и перебирая девять священных предметов, угодных духам здоровья. Она отгоняла бубном, колотушкой и кровью пегого жеребёнка злых духов, пришедших полакомиться силами молодого хана, но всё бесполезно - жар не отступал, а только рос, и губы Бату покрылись желтой коркой, верным предвестником смерти. Люди у костров перешептывались, перемигивались, решали, бежать ли домой сейчас или погодя, и бежать ли вообще, или успеть, пока не поздно, поклясться в верности хану Гуюку или тому из братьев Бату, которому достанется (если достанется) улус.
Субэдей примчался до заката, почти загнав любимую свою кобылу и оставив сыновей далеко позади. Лицо его было черным от гнева. Он выгнал всех, даже шаманку, грозившую гневом духов, с подзатыльником вытолкал собственного старшего сына, оставшегося охранять Бату.
–Чему я учил тебя, дурак? Чем ты слушал? Как позволил девке подойти так близко к Ослепительному? Почему разрешил кому попало входить в его юрту?
Субэдей-багатур редко гневался, но выстоять против его ярости не удавалось никому, поэтому Кукуджу выслушал упреки отца безмолвно, склонив голову.
– Принеси три тонких кошмы и разведи огонь пожарче.
Шаманка, как побитая собака, не ушла далеко, и наблюдала за Субэдеем, опустив на глаза висящие жирными патлами волосы:
– Что ты задумал? Почему обижаешь духов и не приносишь им дары?
– Когда Священный Воитель болел, он заворачивался в кошму, выпивал горячего и ложился у очага на ночь, и на утро был здоров. Мы подарим духам девять кобылиц, когда хан поправится, но сперва сделаем должное, – пробурчал Субэдей и задернул за собой войлочный полог.
– Когда-нибудь он запнётся на пороге, – сказал подошедший сзади, из темноты, Арэн-тайсе, и шаманка согласно кивнула, плюнув под локоть, чтобы отогнать сглаз Косого Багатура.
***
Поить больного пришлось, разжимая челюсти руками, так сильно трясло его в лихорадке. Пролив половину чая на пол, Субэдей всё-таки смог побороть сопротивление Бату, завернул его, бредящего, в кошмы и положил у самого огня, в сухой жар. Сам он не спал, бдительно отмечая, вышел или нет пот, вредная вода, убивавшая тело. Бату жалобно стонал, пытаясь избавиться от прожаривавшего его кокона. Сейчас казалось, что мальчишке нет и восемнадцати: будто ожило время, когда Священный Правитель просил Субэдея навести порядок в улусе Джучи, а молодой хан ничего не осмелился сказать при деде, только глядел, нагло сверкая глазами. Стоило им остаться наедине, как Бату устроил отвыкшему от придворных бесед багатуру настоящую позиционную войну, заставляя балансировать на краю между почтительным разговором с правителем и желанием выпороть невоспитанного щенка. Но нет, воспитания, пожалуй, было достаточно: стоило Бату довести Субэдея до границ терпения, как он тут же заюлил, заулыбался, произнес цветистую похвалу полководческим талантам и был таков, оставив Субэдея думать, какой осадок намыла вода их беседы – гнев или восхищение.
Волосы мальчишки-Ослепительного разметались по кошме, черные пряди легли к огню, вытянулись, как вытягиваются на водопое шеи кобылиц, истомившихся по воде. Субэдей ухмыльнулся своей мысли – в Китае, пожалуй, какой-нибудь дурак в шапочке мог бы дать ему за это свиток о первом шаге поэтического совершенства. В Китае было много странного, может быть, слишком много для того, чтобы остаться воином. Молодой хан, будто на свободу вырвавшись, всё себе позволял, слишком часто забывая о том, что в Ясе заповедовалось убивать прелюбодеев. Был ещё один завет, о запретной любви, которому Бату уделял мало внимания. Однажды Субэдей видел, как эти волосы разметались по подушкам – у изголовья его ложа. Дорого он дал бы, чтобы забыть ту ночь совсем, а ещё дороже – чтобы вернуть её и не уйти тогда, не дать себе опомниться. Но память подводила его, снова и снова возвращая к пройденному и невозвратно упущенному. Впрочем, Священный Воитель иного не простил бы. Закон есть закон.
К утру беспамятство отступило, Бату открыл глаза и узнал склонившегося над ним наставника:
– Скучно, – прошептал он, облизывая полопавшиеся губы, – расскажи сказку.
Субэдей нудно, как колыбельную, затянул побасёнку, которой отделывался от всех своих детей в краткие, нерегулярные периоды житья с семьёй:
– Жил-был хан, у хана был нойон, у нойона был конь, у коня подкова, повторяй всё снова.
Бату фыркнул, дёрнул Субэдея за рукав.
– Глупая сказка. Лучше бы уж про плешивого багатура рассказал. Дай мне пить.
Напившись, он снова заснул, был здоров уже до захода солнца и даже смог сесть на коня, демонстрируя войску, что слухи о его кончине оказались немного преждевременными.
Поняв, что болезнь отступила от хана, Субэдей повелел зарезать девять кобылиц, ни разу не бывших под седлом, и снова уехал на разведку, не проспав ни часу. С ним уехал Урянхатай, решивший сопроводить отца, а Кукуджу остался, чтобы присматривать за ханом. Стоило Бату выйти из юрты, как Кукуджу поднялся с кошмы и отправился след в след за ним.
– Мой почтенный отец сказал, что тебе понадобится верная рука, Ослепительный, - поспешил объясниться Кукуджу, когда Бату раздраженно обернулся и уставился на него.
– Верная рука нужна всегда, – проворчал Бату, уловивший недвусмысленный приказ наставника и разгневанный тем, как мало ему доверяют. Он мог бы вскочить на коня и ускакать за приключениями. Он мог бы сделать что-нибудь потрясающее и доказать Субэдею, чего стоит: не мальчишка, как тот все ещё считает, а воин; не комнатная хохлатая собачка, а победитель. И он выгрыз бы зубами эту победу, привез бы голову врага, или покорил бы город, чтобы Субэдей оценил его по-настоящему, но сейчас был слишком слаб. Пожалуй, стоило набраться терпения и выждать перед атакой. Он ещё заставит Косого раскаяться в своём небрежении.
– Но две руки много лучше, чем одна. Позови Арэн-тайсе. Пусть и он сопровождает меня.
Он уже заметил, что сыновья Субэдея неласково приняли нового любимого слугу, и расчет его оказался верен: Кукуджу больше следил за Арэн-Тайсе, чем за Бату, и в итоге хану удалось скрыться из-под носа своих "пастухов" – больше ради урока, чем для побега. Пусть поищет его сын Косого. Пусть поволнуется. Хан – это солнце, а солнце нельзя схватить и удержать руками. Куда же пойти, оторвавшись от погони? Забавно было бы остаться в своей юрте, но ради чего тогда побег? Можно дать волю хорезмскому скакуну, красавцу со звездой во лбу, томившемуся под ним от ленивой трусцы, и выгнать из тела усталость, проскакав по степи до вечера, но так его найдут быстрее всего и испортят удовольствие. Бату остановился перед юртой Субэдея и ухмыльнулся. Вот и повод хорошенько показать Кукуджу его место. Потеха будет!
Женщина, снимавшая котел с очага, обернулась и почтительно склонилась перед Бату. Он никогда не видел её раньше. Субэдей, видно, прятал её и высылал перед тем, как собрать у себя совет. Обычно по хозяйству у него хлопотала старая рабыня, которую невесть как давно отбили у кипчаков. Эта незнакомая была смуглой, тонкой и сухопарой; полной противоположностью женщинам, которых Субэдей выбирал для себя при дележе добычи. Бату мог бы даже вообразить, какой была обычная баба на ночь для Косого – как вторая его жена, луноликая и белокожая, с большими грудями и плодородной чашей живота, с овечьей покорностью во взгляде. Он успел слишком хорошо изучить его вкус.
– Кто ты? – спросил он у женщины, не поднимавшей глаза. – Оставь это. Говори смело.
– Майсун, господин и повелитель, – ответила она неожиданно низким, сильным голосом, и подняла голову. Во взгляде её совсем не оказалось ни страха, ни робости, ни даже должного почтения.
– Ты прислуживаешь Субэдей-багатуру? Почему я не видел тебя раньше?
– Господин и повелитель Субайдай - мой хозяин.
– Ты из Ургенча? – предположил Бату, разглядывая наряд женщины. Слишком легкомысленный для свободной женщины. Слишком открытый для того, чтобы выйти из юрты или попасться на глаза чужому мужчине. И этот выговор – так терзают имена только хорезмцы. Майсун потерла ладонь о бедро, видно, обожгла котлом, и Бату заметил вязь краски, ползущую вверх по запястью. Клеймо дома удовольствий, память о которых была жива среди тех, кто стирал Хорезмшах в порошок. Ай да Косой! В Китае он говорил, что женщина, принадлежащая всем, принадлежит только злым духам. Чем же его приворожила эта тощая шлюха?
– Да, господин и повелитель, я жила в Ургенче.
– Покажи мне свои руки.
Она закусила губу, с вызовом глядя на Бату, и протянула руки вперёд, отвернув ладони к полу. Он прищурился, не ожидав такого вызова.
– Верно, ты не знаешь, с кем говоришь. Поверни руки.
– Как прикажет мне Ослепительный, – ответила Майсун. Тонкие пальцы чуть подрагивали. Наверное, ей больно, злорадно подумал Бату, сам не зная, отчего ему так нравится обижать самую обычную шлюху, одну из череды баб, которыми Субэдей грел свою постель. Он мог забывать о женщинах на месяцы. Когда-то Бату решил, что это знак, решил проверить из любопытства, и ненавидел даже память о пережитом унижении.
– И что же такая, как ты, делает в юрте багатура? Или ты хорошо обучена хозяйству – там, где ты жила? – лениво спросил Бату, усаживаясь на ложе Субэдея и вытягивая ноги. Майсун, склонившись, протянула ему пиалу с чаем, но глаз не опускала больше, глядя с вызовом и странной, раздражающей насмешкой.
– Господин и повелитель Субайдай держит женщину для утех желудка, – усмехнулась она, принимая пиалу обратно, – и женщину для утех мужской плоти. Там, где я жила, говорят, что это правильно.
– Давно ты живёшь в его юрте? – Бату поморщился, изображая, как горек чай.
– Полгода, Ослепительный.
Полгода! Шлюха полгода греет его постель, какая-то невзрачная худосочная девка, которую запросто можно перепутать с мальчиком... Бату зло прищурился и отмахнулся от воспоминаний. Красивого в Майсун ничего не было, разве что волосы – длинные, темные, блестящие.
– Часто ли он зовёт тебя к себе?
– Если Ослепительному будет угодно, я могу назвать дни, вспомнить, сколько раз господин и повелитель был со мной, – ответила наглая баба, перекидывая волосы через плечо. Этот жест показался Бату знакомым – он словно смотрелся в водную гладь. – Кроме того, если таково будет пожелание великого и сиятельного хана, я припомню, как именно господин и повелитель Субайдай брал меня, как и сколько раз я ласкала его естество, что он говорил при этом, и каково было на вкус его семя.
– Замолчи! – вскрикнул Бату, ощущая, что краснеет, и тут же взял себя в руки, нарочито приняв равнодушный и пресыщенный вид. – Впрочем... Такая, как ты, только об этом рассказать и может. Ну, что же ты молчишь?
– Ты велел сам, Ослепительный, – теперь Майсун улыбалась, как победившая.
– Говори, – приказал Бату с зевком. В ушах гудело от волнения.
– Он любит брать меня сзади, - баба говорила нарочито будничным тоном, то и дело вскидывая глаза на Бату и будто подмечая какие-то одной ей ведомые признаки его поражения. Ослепительный сидел с каменным лицом, пламенея глубоко, глубоко внутри. – Повелитель Субайдай любит молчать. Любит, когда я молчу. Любит держать меня за волосы, когда я высасываю сок.
– Что ты делаешь? – вопрос успел прежде, чем он сумел его удержать.
– О, теперь я вижу, что молва не врёт, и жены Ослепительного – действительно бесконечно целомудренные и непорочные, – Майсун произнесла это тоном благоговения, лишив Бату формальной возможности казнить её за оскорбление чести, и изобразила гибким движением ладони естество мужчины. Она поднесла обхватывающую этот орган ладонь ко рту, раскрыла его, мечтательно зажмурившись, высунула язык, лизнув, как спелый плод, и приникла ртом, как к сладкому куску.
– Довольно! – Бату поднялся прежде, чем щеки его побагровели. – Я велю ему отослать тебя и примерно наказать. Ты наглая, ты не знаешь своего места. Ему не нужны такие прислужницы.
– Как Ослепительному будет угодно, – склонила голову Майсун, окончив представление. Прежде, чем Бату покинул юрту, она окликнула его:
– Ослепительный не спросил, о чем говорит господин и повелитель в постели.
– Не желаю знать. Это не касается меня, – и всё равно Бату остановился, прислушиваясь.
– Он молчит, Ослепительный. Но в забытьи он называл имя...
Она смеялась над ним, смеялась ему в лицо.
– Не имя жены, Ослепительный. Не имя любовницы. Не женское имя.
Бату вылетел из юрты, чуть не сбив с ног запыхавшихся и испуганных сыновей Субэдея.
***
Прошло три дня. На исходе третьего, когда ждали возвращения Субэдей-багатура, близ стоянки поймали лазутчика. Его, изрядно поколоченного, протащили волоком до юрты Бату-хана, так, что он едва мог говорить разбитыми в мясо губами.
– Кто тебя послал? С какой целью? Сколько вас было послано? – спрашивал поймавший его сотник, пиная скорчившегося человечка в живот. Тот захрипел и харкнул кровью. Нойоны скрестили и отвели пальцы, отражая скверну; Бату досадливо сморщился и махнул, чтобы пока прекратили бить.
– Отвечай!
– Послал нас... Гуюк-хан, – просипел лазутчик, силясь вытереть юшку с лица о плечо. – Семеро нас, семеро всего.
– А сколько приехало? – спросил вдруг Арэн-тайсе, стоявший за Бату. Тот обернулся, пытаясь понять, к чему клонит нукер.
Человечек хрипло захихикал:
– Пятеро приехало, пятеро. А твою голову, проклятый, Гуюк-хан велел скормить кипчакским свиньям!
– Это значит, что двое поджидали их в лагере, – прошептал Арэн-Тайсе, но Бату и бровью не повел - будто бы ему надо было объяснять. Арэн-тайсе понял свою ошибку и умолк.
– Привяжите его у столба, и покрепче. Я займусь им сам, – велел Бату.
Лазутчик сдался очень быстро. Гуюк был сделан из аргала, и из аргала же сделанные люди шли к нему на службу.
– Двое твоих нукеров куплены и ждут приказа, чтобы подстеречь и зарезать тебя, – хрипел человечек, баюкая руку, раздробленную копытом скакуна Арэн-тайсе.
– Кто это?
– Токудар и Наккар-Менгу.
– Успели ли вы передать им, когда и как они должны действовать?
– Да. Это будет завтра, после захода солнца, перед вечерней трапезой. Тебе должны будут принести ложную весть - будто кто-то хочет говорить с тобой о предателях среди твоих советников. Ты выйдешь, возьмёшь, по обыкновению, трёх нукеров, третьего они зарежут, стоит вам отойти в тень, а вслед за ним - и тебя.
– Возможно. Но прежде я увижу, как ты уйдёшь в тень. Арэн-тайсе, заканчивай.
– Предатель! – в последнюю секунду взвыл лазутчик, а после подавился своими кишками.
Бату вышел за пределы охраняемой стоянки, след в след за ним шел Арэн-тайсе. Тут и там горели во тьме костры, у которых грелись или готовили еду десятки. Арэн-тайсе вытирал нож пучком сухой травы.
– Ты никому не скажешь о том, что слышал, – будто раздумывая вслух, сказал Бату и сорвал высохшую метелку ковыля, прикусывая напоенное солнцем растение. – Ни одной живой душе. И не дашь этим желтоухим собакам понять, что знаешь об их предательстве. Завтра, когда мы получим их ложную весть, я выйду с ними, как они и ждут, и убью их.
– Ослепительный, – взмолился Арэн-тайсе, не в силах согласиться с таким планом, – позволь мне сопровождать тебя. Ведь этот червь сказал сам – трое нукеров. Я не помешаю твоей удаче, но если духи не будут благоволить нам?
– Верно. Но помни, не сходи с места. Эти двое – мои.
– Как прикажешь.
Бату взобрался на невысокий тарбаганий холм, оглядывая окрестности, приставил руку к глазам, глядя туда, где небо ещё розовело, и вдруг радостно засмеялся:
– Слушай! Слышишь, как земля гудит? Клянусь, это кобыла Субэдея; только она топает, как демон-зверь, потому что несёт на себе неподъёмную тушу!
Арэн-тайсе молчал, не решаясь ни ответить подобной дерзостью, ни сказать что-нибудь, полное почитания чина. Всадники приближались, их было не больше тридцати.
– Эгей! Субэдей-багатур! Какие вести от лысых иблисов? – Бату приветственно поднял руку, встречая коренастую кобылку и её усталого всадника.
– Дорога годная, – ответил Субэдей, поравнявшись с ханом, и неуклюже поклонился. Арэн-тайсе достался колючий подозрительный взгляд единственного глаза. – Впереди, в четырёх днях, вода, травы и кипчаки.
Он оглядел своих нукеров и ворчливо закончил:
– Иблисы говорят только с ханами. Особенно лысые.
Бату фыркнул, спрыгнул с холмика и огладил взмыленный бок саврасой кобылы:
– Солнце палит в Нижнем Мире! Субэдей-багатур пошутил, – и тут же резко и зло добавил, – Прежде чем ты вернёшься в свою юрту, выгони из неё хорезмскую девку. Я сказал.
Он отвернулся и пошел прочь, к лагерю.
– Внимание и повиновение, – устало ответил Субэдей, долго ещё глядя вслед удаляющейся фигурке с гордо вздернутой головой; до тех пор, пока Урянхатай не начал прочищать горло, а голодные нойоны не ответили ему своими животами.
"Мальчишка, – вздыхал про себя Субэдей, хмурясь и морщась, не допуская осознания в тот странный, далёкий уголок души, который, казалось, потеплел от ярости Бату. – Играть ему не во что. А ты тоже хорош, старый пёс, дурная голова".
Ему не хотелось знать, как именно Ослепительный встретился с Майсун. Понял ли он что-нибудь? А если понял, то что?
***
–Что же теперь делает твой сын, Эльджигидей?
– Он просит передать, что ловушка захлопнулась, Ослепительный!
– Про коня он помнит? Пусть не забудет коня.
***
Под вечер следующего дня Бату, казалось, окаменел: лицо его, против обыкновения, почти не меняло выражения, он молчал и милостиво слушал советников, временами кивая Субэдей-багатуру, когда нужно было возразить на их тактические воззрения. Субэдей дивился этой покладистости, потом ощутил недоброе, и решил не спускать глаз с хана. Перед вечерней трапезой Арэн-тайсе вошел, шепотом сообщил Бату, что послание прибыло, и их ждут на севере лагеря. Тот встал, повелел продолжать без него, и без объяснений покинул шатер, захватив с собой только трёх нукеров.
– Субэдей -багатур, куда же ты? Мы должны обсудить столько важных вопросов, а хан оставил нас!
Субэдей покачал головой – ай, ай, как нехорошо, хан оставил их, а с ханом и ум ушел.
– Священный воитель говорил: кому при рождении смекалки не достало, тому учением не вольёшь.
Вслед за ним вышли двое его сыновей. Субэдей огляделся, пытаясь понять, какой из моря огоньков плывёт вслед за ханом и его нукерами.
– Куда они пошли, отец?
– К северной границе стоянки. Урянхатай, смотри направо. Кукуджу – налево. Если слышите что-то подозрительное, кричите громко.
Как оказалось, далеко хан уйти не успел: неподалеку раздался металлический звон – и полный муки стон раненного. Субэдей ринулся на звук, мало не сбивая юрты на своём пути. Он забыл о больном колене, об усталости, обо всем. "Только не он, не его", – билось в голове, мешая сосредоточиться. Хан жив. Хан цел.
Он налетел на нукера, державшего кинжал в руках, подмял его своим весом, опрокидывая на землю, дернул на себя кол, на котором держалась лошадиная привязь, и саданул по шлему. Нукер затих. Субэдей вскинулся, ища глазами Бату: тот заколол второго и третьего, и вытирал нож, не замечая, что за спиной его...
– Вниз! – заорал Субэдей; Бату вздрогнул, но послушно упал ниц, вымуштрованный ещё в Китае. Прицел Арэн-тайсе сбился, выигранного времени хватило бы не больше, чем на секунду, и Субэдей швырнул нож, почти не метясь. Так они не метились, соревнуясь с Темучжином и старшим братом, когда кидали тяжелые охотничьи кинжалы в круги, вырезанные на деревянном щите. Стрела сорвалась с тетивы и вонзилась в войлок юрты; предатель с воем рухнул на землю, обхватив левой рукой разрезанную правую.
– Отец, я держу его! Ты цел? – окликнул его Кукуджу. Урянхатай выскочил из-за юрты и бросился поднимать лежащего на земле хана. Бату оттолкнул его руку и встал сам, сделал шаг навстречу наскоро связанному Арэн-тайсе и тут же попятился. Субэдей поймал его за локоть и развернул к себе. Бату мелко трясся то ли от злости, то ли от обиды:
– Он говорил, их будет двое... Говорил, двое...
– Он говорил?! – взревел Субэдей, начиная понимать, что происходило под покровом этой демонами клятой ночи. – Так ты знал, что тебя хотят убить, и пошел развлечься? Поиграть в багатура? Знал и молчал?!
Бату вздёрнул подбородок, закусил губу, чтобы не дрожал.
– Сопляк! Дурак!
Сыновья Субэдея зажмурились и желали бы заткнуть уши, чтобы не видеть того, что хан им не простит никогда. Рука Субэдея поднялась, готовясь отвесить оплеуху. Она была настолько весома, эта не случившаяся тяжелая отеческая ласка, что Бату вжал голову в плечи и дернулся, будто бы его действительно ударили. Субэдей уронил руку, харкнул в направлении Арэн-Тайсе, мычащего с веревкой поперек рта, и быстрым шагом пошел туда, где тупо ходила кругами чья-то кобыла, перевязь которой Субэдей сорвал, спасая иблисова сына, паршивого идиота, которого в детстве слишком, слишком мало пороли; который чуть не умер здесь, в грязи кипчакских степей, чуть не предал мечты деда, чуть не смешал все планы Орды, чуть не сжег ему сердце, болевшее до сих пор, и если бы только из-за того, что Уки-хатун наверняка прожарила бы его в костре за известие о гибели сына.
Субэдей взобрался на коня, стоявшего под седлом, и галопом ринулся в степь, не разбирая дороги, движимый злостью, страхом и странной, не имеющей названия любовью, которые сплелись и нашли соединение в одном-единственном человеке.
Бату глянул по сторонам, словно удостоверяясь, что лица Кукуджу и Урянхатая молчат об увиденном, и с несолидной для будущего джихангира прытью вскочил на коня, принадлежавшего Арэн-тайсе – негодяй привязал его поблизости от места, где должен был убить Бату, чтобы быстрее выехать из лагеря.
До безлюдной степи он ехал молча, не выпуская из вида черную тень в пепельных сумерках, а после, за холмом, вдали от дозорных, закричал:
– Субэдей-багатур! Субэдей! Подожди!
Тот не подал виду, что услышал, но конь под ним замедлил шаг, позволяя резвой вороной кобыле нагнать его.
Они ехали по степи стремя в стремя. Луна светила, холодно и милостиво указывая им дорогу, ковер пушистого ковыля раскинулся перед ними. Всё то, что говорил Бату-хан, и всё то, что отвечал ему Субэдей-багатур, слышали только луна, звёзды, ковыль и кони, но доподлинно известно, что в эту ночь было сказано и услышано что-то важное для них двоих – а, значит, и для всего мира, который расстелился под копытами их коней, как степная трава.
@темы: пейсательство