erkenne mich ich bin bereit
Деанон Майора Грома здесь
Команда была прекрасная, принцесса была ужасная и нихуя из себя не выдавила, кроме мини для дорогого торта Лейтенатор. А планов было громадьё(
Название: Эфемерида
Автор: Tender
Бета: Mark Cain, Nightday
Размер: мини, 2181 слово
Пейринг/Персонажи: Дима Дубин, Сергей Разумовский
Категория: преслэш
Жанр: драма, АУ
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: ЭФЕМЕРИДА ж. 1) Крылатое насекомое, жизнь которого продолжается от одного до двух дней; однодневка, подёнка. 2) перен. Что-либо недолговечное, непродолжительное, эфемерное.
Толковый словарь русского языка.
Примечание/Предупреждения: Смерть персонажа, постканон.
читать дальше
— Тебе понравится Караваджо.
Можно сказать, первый их разговор начался с абсурда. Впрочем, обстановка обязывала: каждая больница представляет собой изолированный генератор абсурдных решений. Кто-то будет жить, кому-то придётся умереть, и всё это вслепую, без разбора заслуг, иногда даже нарочито наперекор тому, что человек заслуживает. Так вот и отец ушёл: после работы сел в машину, не успел даже завести, сердце остановилось. Не просто глупость, а глупость обидная.
— Или, может быть, лучше начать с караваджистов? Ла Тур, например.
Разумовский сидел по другую сторону решётки; решётка — в комнате с недавно покрашенными стенами (запах водоэмульсионной краски смешивается с ароматом липового цвета из больничного сада), комната — на третьем этаже корпуса специальной психиатрической больницы с интенсивным наблюдением. Именно это длинное словосочетание Разумовский раскатал по нёбу, как порцию сладкого ликёра, в памятном телефонном звонке. Дима, пройди к Алексей Сергеичу. Дубин, тут такое дело. Тебе звонит маньяк из дурдома. Обещает, что поможет следствию с Александровским потрошителем. Но говорить будет только с тобой. Вот сука. Вот пиздливая сука. Вот твой шанс, Дубин, реальный шанс подняться. "Я звоню, чтобы удостовериться, что вы приедете, Дмитрий. Вам уже сообщили, куда нужно ехать? И привезите черешни. Я её очень люблю".
Пакет с черешней охранники изучили так, как будто в каждой ягоде скрывалось по батону взрывчатки.
— Ты оценишь акцент на игре света и тени. Объём в картине появляется только тогда, когда художник не боится тёмных оттенков. Чтобы понять прелесть барокко, нужен вкус, а что-то подсказывает мне, что он у тебя есть. Ты принёс черешню?
— У охраны пакет, — он неожиданно охрип, пришлось откашляться.
— Мне нравится твоя манера вести диалог.
Разумовский улыбался, солнце золотило коротко остриженные волосы, запуталось в чёлке, заблудилось где-то на дне глаз. Дима помнил ориентировки: рост выше среднего, глаза жёлтые. А теперь синие. Абсурд. У кого могут быть жёлтые глаза? Жёлтые, как солнце, как апельсин, как сыр в клюве вороны, как стены заведения с интенсивным наблюдением.
— В следующий раз принеси во внутреннем кармане, — Разумовский лёг грудью на стол и почти коснулся решётки губами, переходя на вкрадчивый, медовый шёпот. — Они почти не обыскивают.
— В следующий раз? — переспросил Дима, но Разумовский уже повернулся к нему спиной и нажал на кнопку звонка.
— У нас принимают по средам и пятницам, — светским тоном сообщил ему Разумовский у самой двери, ведущей из переговорной. Охранники придерживали его под локти с двух сторон с такой основательной осторожностью, как будто вели подгулявшего младшего брата домой. — И не забудь, пожалуйста.
Дима хотел забыть, старался забыть, но трубка калейдоскопа повернулась, и липовая аллея, запах краски, черешневый сок на ладонях и солнечные крапинки в синеве радужки сложились в мозаику, в вирусный образ, самокопирующийся, самоподдерживающийся, воткнутый в глубину зрачка, как бабочка на булавке втыкается в подложку энтомологической коробки. Гусеница, бабочка, были какие-то насекомые, которые рождаются только для того, чтобы размножиться, и тут же умирают, поскольку у них нет ни одного органа, предназначенного для питания. Школьная программа. До среды Дима выключал свет, но не спал, потому что где-то там, внутри, куколка тревожно билась в пределах своего кокона.
В среду он купил лучшую испанскую черешню, твердую, тёмно-бордовую с чёрным отливом, напоминающую подол платья кающейся Магдалины с картины Ла Тура.
— Не волнуйся, я не трону тебя. Просто положи их между прутьями. Не торопись, — предложил ему Разумовский.
Дима не торопился. Он ожидал, что маньяк нарушит своё обещание, попытается схватить за руку. Он был готов обезвредить, вызвать охрану. Ему казалось, что пальцы Разумовского должны быть холодными и липкими. Но ничего не случилось.
— Тебе понравился Ла Тур?
— Веласкес лучше, — ответил Дима и тут же спохватился, — но это совершенно не относится к теме нашего разговора. Вы сказали, что можете помочь следствию. Я принёс фотографии.
Разумовский обхватил ягоду губами и закрыл глаза.
— Не раньше, чем мы обсудим "Фрейлин". Тебе понравилось выражение лица маленькой инфанты?
— Я здесь, чтобы обсуждать с вами Александровского потрошителя.
— А как насчёт художника в глубине картины? Тебе не показалось, что он чертовски горд соседством с такой незаурядной особой? Да, он добросовестно выполняет свою работу, но есть в нём какое-то тщеславие, стремление выделиться, правда?
— Три мальчика. Две девочки. Не старше десяти лет.
— А как насчёт этих уродцев, что вокруг инфанты? Такая забавная привычка принцессы — окружать себя уродами, чтобы понимать, что на свете всё-таки осталась красота. Критики считают, что перед художником и инфантой стоит зеркало, и она немного кокетничает с тем, кто её рисует. Кажется, что она не видит никого в комнате, кроме него.
— Да, — ответил Дима. Разумовский выплюнул косточку в ладонь.
— Он ведь собирал трофеи, правильно?
Дима раскрыл папку, выискивая фотографии:
— Только у троих. У мальчика в пруду — пенис и ухо, у двойняшек — глаза. У двоих оставшихся просто перерезаны глотки.
— Покажи.
Он долго изучал фотографии, близоруко прищурившись:
— Дело в позе, тебе не кажется? Все, кроме одного, лежат на земле, и все очень аккуратно уложены. А положение рук? Он наверняка вывернул суставы, чтобы они так легли. Напоминает попытку воспроизвести стандартную для древнеегипетской живописи позу: видишь, корпус и ноги повёрнуты в разные стороны, кисти раскрыты и вывернуты. Кажется, я видел что-то похожее в соцсетях. Было одно любопытное сообщество...
— Постарайтесь вспомнить, пожалуйста. Как называлось сообщество? Ники участников? Их контакты?
— Нет, — Разумовский покрутил в руках черешневый черешок, — так ассоциации не работают. Давай побеседуем. Иногда что-то вспоминается само по себе. Так как насчёт самого Караваджо? Его ведь ты тоже нашёл?
Жизнь разделилась на среды, пятницы и промежутки между ними. Он шёл к цели, не останавливаясь. Благодаря беседам два раза в неделю Разумовский всё-таки вспомнил название группы; она, к сожалению, уже закрылась, и архивы были стёрты. Разумовский утверждал, что рано или поздно сможет вспомнить никнейм человека, увлечённого Книгой мёртвых и некроэротикой. В августе Дима приносил ему персики, в сентябре — виноград. Тем временем убили ещё одного ребенка. Начальник перестал подписывать командировочные, и Дима брал дни в счёт отпуска, потом просил Игоря прикрыть его.
— Через неделю можешь не приходить, — сказал Разумовский, прервав рассуждение о Гойе, — и потом ещё где-то месяц. Кадровые перестановки. Очень жаль, что ничего не выйдет — мне уже начало казаться, что я что-то припоминаю, но без разговоров всё уходит в молоко.
— Но вы же сможете звонить, — Дима сам не осознавал, каким умоляющим стал его голос. — Вам давали мой рабочий. Я буду рад помочь. В любое время.
— Не разрешат. Меняется большое начальство. Показное рвение, потёмкинские деревни. Разве что...
— Да?
— Мобильный. И положи побольше денег. Пронесёшь как обычно, и не волнуйся, досматривать не станут — привыкли. Да и твой вид, — Разумовский отбросил фразу, не закончив, как отбрасывал крошечные, недозревшие ягоды винограда, общипывая налитую соком кисть.
— Что с моим видом?
— Внушает доверие. И не только.
— Даже не пытайтесь, — Дима откинулся на спинку стула, расширяя личностную зону.
— Пытаться будешь ты, — Разумовский подмигнул ему и встал, показывая, что беседа закончена.
И он пытался, но привести в движение бюрократический аппарат за один день было невозможно. Дубин, всё, мы уже проехали эту версию, выблядок тратит наше время, он нихера не помнит. Дим, поверь, он и не таких обламывал. И в психушку он угодил только благодаря своим адвокатам. Он здоров, этот сукин сын, совершенно здоров, и любит трахать в мозг. Дим, не давай слабины. Дубин, мы так на вас надеялись. Дубин, забей. Дима, ничего не выйдет.
В пятницу утром он купил сим-карту у таджика в вестибюле Московского вокзала и сел на пригородную электричку.
— Да, — сказал Разумовский, глядя на Диму с каким-то новым выражением лица. Так он смотрел в пространство, описывая хищную грацию собак, бегущих по бесконечному снегу на картине Брейгеля. — Наверное, ты спас несколько жизней. Твоего начальника ведь не особенно волнует, сколько умрёт до тех пор, пока вы не посадите этого типа?
Дима всё ещё придерживал телефон (простенькая, но надежная нокия из собственных запасов позапрошлогодних гаджетов на чёрный день) двумя пальцами. Разумовский подался вперёд, накрыл его ладонь своей:
— У тебя очень красивое лицо. На нем нет тупого овечьего послушания. Конечно, порядочность, Каинова печать, но всё же... Ты игрок, правда? Ты не в толпе, ты выше. И ты немного устал от того, что тебя никто не понимает.
— Пустите, — попросил Дима, но руку не отнял. — Мне придётся звать охрану.
— Я позвоню тебе. Мы обязательно найдём его.
Разумовский звонил ночью; по ночам ему лучше думалось. Вернувшись с работы, Дима ложился спать и ставил будильник на одиннадцать вечера. Он просыпался, варил кофе, включал какой-то канал, на котором беспрерывно показывали, как одни животные убивали и пожирали других, чтобы самим стать чьей-то пищей. Разумовский звонил в час, в два, в три, иногда — под утро, в предрассветных сумерках.
— Привет, — через динамик голос Разумовского казался глухим, — знаешь, как называется это время суток?
— Нет, — отвечал Дима. За окном, во дворе-колодце, было черно: фонарь разбили какие-то гопники. Абсолютно черно. Как во сне, как на дне зрачка. Как в материнской утробе. Как в космосе за миллиарды километров от светил. Голос Разумовского казался единственным источником света: он, а не дисплей. Насекомые всегда летят на свет. Есть какие-то лампы накаливания, бьющие током: бабочка ударяется и сгорает, как в санатории в Ялте давным-давно, когда отец был жив, когда мама ещё жила какой-то жизнью, кроме сериалов, когда было ощущение, что достаточно разбежаться по утёсу и раскинуть руки, чтобы взлететь над морем.
— Час тигра. Китайский календарь. В это время суток тигры наиболее свирепы и ищут добычу.
— В европейской части России нет тигров.
— Это ты так думаешь, — смех Разумовского, даже искажённый и ужатый узким каналом связи, заставлял сердце Димы биться чуть чаще.
Он пополнял счёт каждую неделю. Иногда Разумовский пропускал звонки, и Дима перезванивал ему сам, под утро. Трубку Разумовский не брал никогда.
Он спал два-три часа в день. Коллеги заменили "доброе утро" на "хреново выглядишь", Игорь пытался залезть в душу под пиво, но от ничтожной порции алкоголя Дима заснул прямо у барной стойки. Александровский потрошитель убил сразу двоих: две восьмилетки без присмотра возвращались домой с урока сольфеджио. Дима жил в предвкушении звонка. Он уже не помнил, когда Вермеер стал важнее убитых детей. Явно чуть раньше, чем глуховатый голос подменил и наполнил собой Вермеера, Манна, Баха и Скарлатти.
— Ты любишь гостей? — спросил его Разумовский. Октябрь готовился разменяться ноябрем; листва, золотая, как чёлка Разумовского в свете летнего солнца, разбухла и почернела, испорченная осенней грязью.
— Не знаю, — ответил Дима. Гостей. Гости были на похоронах отца: много, старые приятели, однополчане, вскрытие решили не проводить, кто-то настоял, кто-то звонил маме и говорил: не нужно, Галя, у тебя сын растёт. Сердечный приступ от пули неизвестного калибра, выпущенной из неизвестного пистолета. Дима так хотел их найти, этих ублюдков, но теперь понимал, что ошибался. Дело было не в них. Дело было в крыльях и утёсе в Ялте, и в том, что, кажется, он снова чувствовал возможность раскрыть руки навстречу ветру и полететь.
— Тогда попробуем узнать.
Утром ему говорили о Разумовском слишком часто: побег, похищение, покушение, убит главврач психиатрической клиники, один из охранников сбежал вместе с осуждённым. Гром казался скорее обозлённым, чем испуганным, но на начальнике не было лица. Пошли разговоры о халатности. Диму вызвали ребята из внутренней службы и долго расспрашивали про визиты в клинику. Печатали фотографии для ориентировки; Дима взял одну, всё ещё горячую после принтера. Разумовский казался совершенно серьёзным, но Дима знал, что в уголке его губ прячется улыбка, необходимая для полёта. Он положил фотографию в сумку, собрал вещи и ушёл домой в обеденный перерыв. В магазине он купил самую дорогую бутылку шампанского и лоточек с истошно яркой, искусственной на вид клубникой.
— Не люблю клубнику, — сказал ему Разумовский. Он сидел на Димином диване и с интересом листал альбом с репродукциями Да Винчи. Дима купил его совсем недавно, после ночного разговора о гармонии в технике. — Шампанское тоже не люблю. Это лишнее. Просто подойди и сядь рядом.
Для того, чтобы полететь, нужно было разбежаться — от самого подножья утёса, от кривого кипариса около беседки, вверх и вверх по засыпанной гравием аллее, мимо розовых кустов, вперёд и вверх, оттолкнуться ногами, минуя бордюр, окружающий смотровую площадку, и зависнуть над морем, купаться в воздухе, в солнце, в том, что все живы и никто никогда не умрёт.
— Менялся в школе сотками?
— За одну с покемоном дают три без картинки, — слабым, детским голосом сказал Дима. Разумовский протянул руку и погладил его по щеке.
— Сейчас мы обменяемся, мой хороший. Ты знаешь, что мне нужно. Я знаю, что нужно тебе. Это же так просто, правда?
И крылья, наконец, раскрылись.
Дима торопился, но Разумовский быстро забивал контакты в телефонную книжку своего новенького гаджета (нокия, наверное, осталась на какой-нибудь свалке). Адрес Юли, домашний Юли, рабочий Юли. Адрес Игоря, мобильный Игоря. Примерная планировка квартиры. Код домофона. Цифры теснились в памяти, сами собой соскальзывая с кончика языка.
— Ну вот и всё, малыш, — сказал Разумовский, положил телефон в карман и поцеловал Диму. — А теперь у меня есть кое-какие дела. Мы ещё встретимся, не волнуйся. Ты ведь не хочешь торопить события?
— Нет, — ответил Дима. События не нужно было торопить. Теперь всё, наконец-то, было совершенно правильно и легко. И только когда Разумовский ушёл, а ванная уже была полна воды, он вдруг вспомнил, как называются эти маленькие букашки, жившие ровно один день.
Эфемериды.
Вода была подходящий температуры, лезвие оказалось острым, и боли он не чувствовал.
Команда была прекрасная, принцесса была ужасная и нихуя из себя не выдавила, кроме мини для дорогого торта Лейтенатор. А планов было громадьё(
Название: Эфемерида
Автор: Tender
Бета: Mark Cain, Nightday
Размер: мини, 2181 слово
Пейринг/Персонажи: Дима Дубин, Сергей Разумовский
Категория: преслэш
Жанр: драма, АУ
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: ЭФЕМЕРИДА ж. 1) Крылатое насекомое, жизнь которого продолжается от одного до двух дней; однодневка, подёнка. 2) перен. Что-либо недолговечное, непродолжительное, эфемерное.
Толковый словарь русского языка.
Примечание/Предупреждения: Смерть персонажа, постканон.
читать дальше
— Тебе понравится Караваджо.
Можно сказать, первый их разговор начался с абсурда. Впрочем, обстановка обязывала: каждая больница представляет собой изолированный генератор абсурдных решений. Кто-то будет жить, кому-то придётся умереть, и всё это вслепую, без разбора заслуг, иногда даже нарочито наперекор тому, что человек заслуживает. Так вот и отец ушёл: после работы сел в машину, не успел даже завести, сердце остановилось. Не просто глупость, а глупость обидная.
— Или, может быть, лучше начать с караваджистов? Ла Тур, например.
Разумовский сидел по другую сторону решётки; решётка — в комнате с недавно покрашенными стенами (запах водоэмульсионной краски смешивается с ароматом липового цвета из больничного сада), комната — на третьем этаже корпуса специальной психиатрической больницы с интенсивным наблюдением. Именно это длинное словосочетание Разумовский раскатал по нёбу, как порцию сладкого ликёра, в памятном телефонном звонке. Дима, пройди к Алексей Сергеичу. Дубин, тут такое дело. Тебе звонит маньяк из дурдома. Обещает, что поможет следствию с Александровским потрошителем. Но говорить будет только с тобой. Вот сука. Вот пиздливая сука. Вот твой шанс, Дубин, реальный шанс подняться. "Я звоню, чтобы удостовериться, что вы приедете, Дмитрий. Вам уже сообщили, куда нужно ехать? И привезите черешни. Я её очень люблю".
Пакет с черешней охранники изучили так, как будто в каждой ягоде скрывалось по батону взрывчатки.
— Ты оценишь акцент на игре света и тени. Объём в картине появляется только тогда, когда художник не боится тёмных оттенков. Чтобы понять прелесть барокко, нужен вкус, а что-то подсказывает мне, что он у тебя есть. Ты принёс черешню?
— У охраны пакет, — он неожиданно охрип, пришлось откашляться.
— Мне нравится твоя манера вести диалог.
Разумовский улыбался, солнце золотило коротко остриженные волосы, запуталось в чёлке, заблудилось где-то на дне глаз. Дима помнил ориентировки: рост выше среднего, глаза жёлтые. А теперь синие. Абсурд. У кого могут быть жёлтые глаза? Жёлтые, как солнце, как апельсин, как сыр в клюве вороны, как стены заведения с интенсивным наблюдением.
— В следующий раз принеси во внутреннем кармане, — Разумовский лёг грудью на стол и почти коснулся решётки губами, переходя на вкрадчивый, медовый шёпот. — Они почти не обыскивают.
— В следующий раз? — переспросил Дима, но Разумовский уже повернулся к нему спиной и нажал на кнопку звонка.
— У нас принимают по средам и пятницам, — светским тоном сообщил ему Разумовский у самой двери, ведущей из переговорной. Охранники придерживали его под локти с двух сторон с такой основательной осторожностью, как будто вели подгулявшего младшего брата домой. — И не забудь, пожалуйста.
Дима хотел забыть, старался забыть, но трубка калейдоскопа повернулась, и липовая аллея, запах краски, черешневый сок на ладонях и солнечные крапинки в синеве радужки сложились в мозаику, в вирусный образ, самокопирующийся, самоподдерживающийся, воткнутый в глубину зрачка, как бабочка на булавке втыкается в подложку энтомологической коробки. Гусеница, бабочка, были какие-то насекомые, которые рождаются только для того, чтобы размножиться, и тут же умирают, поскольку у них нет ни одного органа, предназначенного для питания. Школьная программа. До среды Дима выключал свет, но не спал, потому что где-то там, внутри, куколка тревожно билась в пределах своего кокона.
В среду он купил лучшую испанскую черешню, твердую, тёмно-бордовую с чёрным отливом, напоминающую подол платья кающейся Магдалины с картины Ла Тура.
— Не волнуйся, я не трону тебя. Просто положи их между прутьями. Не торопись, — предложил ему Разумовский.
Дима не торопился. Он ожидал, что маньяк нарушит своё обещание, попытается схватить за руку. Он был готов обезвредить, вызвать охрану. Ему казалось, что пальцы Разумовского должны быть холодными и липкими. Но ничего не случилось.
— Тебе понравился Ла Тур?
— Веласкес лучше, — ответил Дима и тут же спохватился, — но это совершенно не относится к теме нашего разговора. Вы сказали, что можете помочь следствию. Я принёс фотографии.
Разумовский обхватил ягоду губами и закрыл глаза.
— Не раньше, чем мы обсудим "Фрейлин". Тебе понравилось выражение лица маленькой инфанты?
— Я здесь, чтобы обсуждать с вами Александровского потрошителя.
— А как насчёт художника в глубине картины? Тебе не показалось, что он чертовски горд соседством с такой незаурядной особой? Да, он добросовестно выполняет свою работу, но есть в нём какое-то тщеславие, стремление выделиться, правда?
— Три мальчика. Две девочки. Не старше десяти лет.
— А как насчёт этих уродцев, что вокруг инфанты? Такая забавная привычка принцессы — окружать себя уродами, чтобы понимать, что на свете всё-таки осталась красота. Критики считают, что перед художником и инфантой стоит зеркало, и она немного кокетничает с тем, кто её рисует. Кажется, что она не видит никого в комнате, кроме него.
— Да, — ответил Дима. Разумовский выплюнул косточку в ладонь.
— Он ведь собирал трофеи, правильно?
Дима раскрыл папку, выискивая фотографии:
— Только у троих. У мальчика в пруду — пенис и ухо, у двойняшек — глаза. У двоих оставшихся просто перерезаны глотки.
— Покажи.
Он долго изучал фотографии, близоруко прищурившись:
— Дело в позе, тебе не кажется? Все, кроме одного, лежат на земле, и все очень аккуратно уложены. А положение рук? Он наверняка вывернул суставы, чтобы они так легли. Напоминает попытку воспроизвести стандартную для древнеегипетской живописи позу: видишь, корпус и ноги повёрнуты в разные стороны, кисти раскрыты и вывернуты. Кажется, я видел что-то похожее в соцсетях. Было одно любопытное сообщество...
— Постарайтесь вспомнить, пожалуйста. Как называлось сообщество? Ники участников? Их контакты?
— Нет, — Разумовский покрутил в руках черешневый черешок, — так ассоциации не работают. Давай побеседуем. Иногда что-то вспоминается само по себе. Так как насчёт самого Караваджо? Его ведь ты тоже нашёл?
Жизнь разделилась на среды, пятницы и промежутки между ними. Он шёл к цели, не останавливаясь. Благодаря беседам два раза в неделю Разумовский всё-таки вспомнил название группы; она, к сожалению, уже закрылась, и архивы были стёрты. Разумовский утверждал, что рано или поздно сможет вспомнить никнейм человека, увлечённого Книгой мёртвых и некроэротикой. В августе Дима приносил ему персики, в сентябре — виноград. Тем временем убили ещё одного ребенка. Начальник перестал подписывать командировочные, и Дима брал дни в счёт отпуска, потом просил Игоря прикрыть его.
— Через неделю можешь не приходить, — сказал Разумовский, прервав рассуждение о Гойе, — и потом ещё где-то месяц. Кадровые перестановки. Очень жаль, что ничего не выйдет — мне уже начало казаться, что я что-то припоминаю, но без разговоров всё уходит в молоко.
— Но вы же сможете звонить, — Дима сам не осознавал, каким умоляющим стал его голос. — Вам давали мой рабочий. Я буду рад помочь. В любое время.
— Не разрешат. Меняется большое начальство. Показное рвение, потёмкинские деревни. Разве что...
— Да?
— Мобильный. И положи побольше денег. Пронесёшь как обычно, и не волнуйся, досматривать не станут — привыкли. Да и твой вид, — Разумовский отбросил фразу, не закончив, как отбрасывал крошечные, недозревшие ягоды винограда, общипывая налитую соком кисть.
— Что с моим видом?
— Внушает доверие. И не только.
— Даже не пытайтесь, — Дима откинулся на спинку стула, расширяя личностную зону.
— Пытаться будешь ты, — Разумовский подмигнул ему и встал, показывая, что беседа закончена.
И он пытался, но привести в движение бюрократический аппарат за один день было невозможно. Дубин, всё, мы уже проехали эту версию, выблядок тратит наше время, он нихера не помнит. Дим, поверь, он и не таких обламывал. И в психушку он угодил только благодаря своим адвокатам. Он здоров, этот сукин сын, совершенно здоров, и любит трахать в мозг. Дим, не давай слабины. Дубин, мы так на вас надеялись. Дубин, забей. Дима, ничего не выйдет.
В пятницу утром он купил сим-карту у таджика в вестибюле Московского вокзала и сел на пригородную электричку.
— Да, — сказал Разумовский, глядя на Диму с каким-то новым выражением лица. Так он смотрел в пространство, описывая хищную грацию собак, бегущих по бесконечному снегу на картине Брейгеля. — Наверное, ты спас несколько жизней. Твоего начальника ведь не особенно волнует, сколько умрёт до тех пор, пока вы не посадите этого типа?
Дима всё ещё придерживал телефон (простенькая, но надежная нокия из собственных запасов позапрошлогодних гаджетов на чёрный день) двумя пальцами. Разумовский подался вперёд, накрыл его ладонь своей:
— У тебя очень красивое лицо. На нем нет тупого овечьего послушания. Конечно, порядочность, Каинова печать, но всё же... Ты игрок, правда? Ты не в толпе, ты выше. И ты немного устал от того, что тебя никто не понимает.
— Пустите, — попросил Дима, но руку не отнял. — Мне придётся звать охрану.
— Я позвоню тебе. Мы обязательно найдём его.
Разумовский звонил ночью; по ночам ему лучше думалось. Вернувшись с работы, Дима ложился спать и ставил будильник на одиннадцать вечера. Он просыпался, варил кофе, включал какой-то канал, на котором беспрерывно показывали, как одни животные убивали и пожирали других, чтобы самим стать чьей-то пищей. Разумовский звонил в час, в два, в три, иногда — под утро, в предрассветных сумерках.
— Привет, — через динамик голос Разумовского казался глухим, — знаешь, как называется это время суток?
— Нет, — отвечал Дима. За окном, во дворе-колодце, было черно: фонарь разбили какие-то гопники. Абсолютно черно. Как во сне, как на дне зрачка. Как в материнской утробе. Как в космосе за миллиарды километров от светил. Голос Разумовского казался единственным источником света: он, а не дисплей. Насекомые всегда летят на свет. Есть какие-то лампы накаливания, бьющие током: бабочка ударяется и сгорает, как в санатории в Ялте давным-давно, когда отец был жив, когда мама ещё жила какой-то жизнью, кроме сериалов, когда было ощущение, что достаточно разбежаться по утёсу и раскинуть руки, чтобы взлететь над морем.
— Час тигра. Китайский календарь. В это время суток тигры наиболее свирепы и ищут добычу.
— В европейской части России нет тигров.
— Это ты так думаешь, — смех Разумовского, даже искажённый и ужатый узким каналом связи, заставлял сердце Димы биться чуть чаще.
Он пополнял счёт каждую неделю. Иногда Разумовский пропускал звонки, и Дима перезванивал ему сам, под утро. Трубку Разумовский не брал никогда.
Он спал два-три часа в день. Коллеги заменили "доброе утро" на "хреново выглядишь", Игорь пытался залезть в душу под пиво, но от ничтожной порции алкоголя Дима заснул прямо у барной стойки. Александровский потрошитель убил сразу двоих: две восьмилетки без присмотра возвращались домой с урока сольфеджио. Дима жил в предвкушении звонка. Он уже не помнил, когда Вермеер стал важнее убитых детей. Явно чуть раньше, чем глуховатый голос подменил и наполнил собой Вермеера, Манна, Баха и Скарлатти.
— Ты любишь гостей? — спросил его Разумовский. Октябрь готовился разменяться ноябрем; листва, золотая, как чёлка Разумовского в свете летнего солнца, разбухла и почернела, испорченная осенней грязью.
— Не знаю, — ответил Дима. Гостей. Гости были на похоронах отца: много, старые приятели, однополчане, вскрытие решили не проводить, кто-то настоял, кто-то звонил маме и говорил: не нужно, Галя, у тебя сын растёт. Сердечный приступ от пули неизвестного калибра, выпущенной из неизвестного пистолета. Дима так хотел их найти, этих ублюдков, но теперь понимал, что ошибался. Дело было не в них. Дело было в крыльях и утёсе в Ялте, и в том, что, кажется, он снова чувствовал возможность раскрыть руки навстречу ветру и полететь.
— Тогда попробуем узнать.
Утром ему говорили о Разумовском слишком часто: побег, похищение, покушение, убит главврач психиатрической клиники, один из охранников сбежал вместе с осуждённым. Гром казался скорее обозлённым, чем испуганным, но на начальнике не было лица. Пошли разговоры о халатности. Диму вызвали ребята из внутренней службы и долго расспрашивали про визиты в клинику. Печатали фотографии для ориентировки; Дима взял одну, всё ещё горячую после принтера. Разумовский казался совершенно серьёзным, но Дима знал, что в уголке его губ прячется улыбка, необходимая для полёта. Он положил фотографию в сумку, собрал вещи и ушёл домой в обеденный перерыв. В магазине он купил самую дорогую бутылку шампанского и лоточек с истошно яркой, искусственной на вид клубникой.
— Не люблю клубнику, — сказал ему Разумовский. Он сидел на Димином диване и с интересом листал альбом с репродукциями Да Винчи. Дима купил его совсем недавно, после ночного разговора о гармонии в технике. — Шампанское тоже не люблю. Это лишнее. Просто подойди и сядь рядом.
Для того, чтобы полететь, нужно было разбежаться — от самого подножья утёса, от кривого кипариса около беседки, вверх и вверх по засыпанной гравием аллее, мимо розовых кустов, вперёд и вверх, оттолкнуться ногами, минуя бордюр, окружающий смотровую площадку, и зависнуть над морем, купаться в воздухе, в солнце, в том, что все живы и никто никогда не умрёт.
— Менялся в школе сотками?
— За одну с покемоном дают три без картинки, — слабым, детским голосом сказал Дима. Разумовский протянул руку и погладил его по щеке.
— Сейчас мы обменяемся, мой хороший. Ты знаешь, что мне нужно. Я знаю, что нужно тебе. Это же так просто, правда?
И крылья, наконец, раскрылись.
Дима торопился, но Разумовский быстро забивал контакты в телефонную книжку своего новенького гаджета (нокия, наверное, осталась на какой-нибудь свалке). Адрес Юли, домашний Юли, рабочий Юли. Адрес Игоря, мобильный Игоря. Примерная планировка квартиры. Код домофона. Цифры теснились в памяти, сами собой соскальзывая с кончика языка.
— Ну вот и всё, малыш, — сказал Разумовский, положил телефон в карман и поцеловал Диму. — А теперь у меня есть кое-какие дела. Мы ещё встретимся, не волнуйся. Ты ведь не хочешь торопить события?
— Нет, — ответил Дима. События не нужно было торопить. Теперь всё, наконец-то, было совершенно правильно и легко. И только когда Разумовский ушёл, а ванная уже была полна воды, он вдруг вспомнил, как называются эти маленькие букашки, жившие ровно один день.
Эфемериды.
Вода была подходящий температуры, лезвие оказалось острым, и боли он не чувствовал.
@темы: Майор Гром, пейсательство, Ссылки
-
-
24.10.2014 в 12:39А деанон уже совсем-совсем? А то я тут жду момента когда можно растаскивать свое.
-
-
24.10.2014 в 12:44А вы узнайте у своего кэпа, МГ по просьбам публики деанонились раньше официального срока, а остальные как, не знаю.
-
-
24.10.2014 в 12:51У нас просто команда слилась, потому что не осилила миди, кажись.
-
-
24.10.2014 в 12:54-
-
24.10.2014 в 12:55А у вас я полез читать остальное по Грому, хоть и не особо шарю в каноне. х)
-
-
24.10.2014 в 13:14-
-
24.10.2014 в 13:33-
-
24.10.2014 в 15:41люблю нимагу тибя
-
-
24.10.2014 в 15:44-
-
24.10.2014 в 17:33-
-
24.10.2014 в 17:39-
-
24.10.2014 в 17:43-
-
24.10.2014 в 18:05-
-
25.10.2014 в 12:47irina-gemini,
-
-
04.11.2014 в 19:03