РСИЯ-3 (и все)

суббота, 05 ноября 2016

20:38

Tender

erkenne mich ich bin bereit

Другая история, Ева Шварц
Так вышло, что с рецензией доваландалась до объявления результатов (большое спасибо новому витку орви), но штука в том, что написать я ее все равно должна была давным-давно, до конкурса.
У меня с этим текстом проблема. Оценить бесстрастно я его могу, и то, что я права в своей оценке, подтвердили мои коллеги по цеху, с этим все хорошо, и признанное революционной тройкой первое место - меньшее, что мы могли дать автору за идеальную стилистически, композиционно и сюжетно работу. Но говорить про текст без эмоций я не могу. наверное, по той же причине не могла спокойно смотреть на принцессу Аврору фея Сирени: я, елки-палки, видела, как из миража, из ничего, из недосказанности канона и памяти об ушедшей эпохе Ева терпеливо и аккуратно вылепила Галатею. А потом вдохнула в нее жизнь. И где-то в этот момент у меня выключается всякая объективность, потому что в отношении этого текста я не могу понять, как из отрывков и набросков вдруг возникло что-то такое огромное, страшное, честное и красивое, чего бы я вообразить не могла, как в парадоксе с камнем.
Поэтому буду нечленораздельно выть и терять связанность повествования.
читать дальшеЧто для меня самое драгоценное в «Другой истории» — это история про зеленую дверь, лифт прямиком в детство. Существует сотня милых славных книжек про прелестный возраст препубертата, от приключений астридлиндгреновских сорванцов до новых теннисных туфлей и вина из одуванчиков американского разлива, и все это хорошо и очень мило, только у моего поколения такого детства не было. А было вот все вот это вот: ощущение пустоты в головах на месте недавно сломанных шаблонов, разруха, младшие научные сотрудники, ставшие дворниками, веселое равнодушие детей и состояние взрослых, которое только злой магией и можно объяснить. О случившемся и правда говорили, как о каком-то древнем проклятии или о чуме, поднятой при раскопке кургана. Еще была жвачка с вкладышами как высшая ценность, ценность жизни как что-то очень абстрактное (сколько трупов всплывало в расторгуевском водохранилище после каждой разборки), добро с кулаками в дорогих квадратных машинах и ощущение вседозволенности, обусловленной тем, что ты, маленький, никому не нужен. Заброшенные дома не были заколочены, машины было легче грабить, магазины - легче обносить. Все это сейчас забывается, уходит в область мифологии, но когда я читаю Евин текст, мне снова двенадцать, у моей подружки убили отца, у нас с ней на двоих один воображаемый друг (огромный дракон), мы любим Такседо Маска и подружка крадет из магазинов леденцы на палочке.
Можно в чем угодно найти изъян, только не в вещи, которая возвращает в детство.
Для меня первым и одним из самых драгоценных откровений была линия с родителями Разумовского. Тот самый случай, когда от текста получаешь намного больше, чем ждешь: никогда бы я не подумала, что в фанфикшне может быть годная семейная сага, но она есть. Как всегда, несколько шагов от счастья до несчастья, и полное одиночество героя как залог того, что этих своих, не успевших ни состариться, ни поцапаться с ним во время подросткового периода родителей он пронесет через всю жизнь как бесконечный источник чувства вины. Магическое в истории родителей сплетается с реалистичным: не будь проклятия, возможно, все случилось бы и так; может быть, магия - только объяснение, которое сам для себя придумал Сергей, пытаясь смириться с утратой? Страшное было время, веселое. Но самое страшное — насколько Еве точно, не надуманно и нарочито эмоционально скупо удалось описать ужас и противоестественность процесса утраты здравого сознания. Самое страшное не то, что это происходит необратимо, а то, что меньше всего мы обращаем внимание на тех, с кем живем бок о бок, кого видим каждый день. Невозможно понять, что человек постарел, если ты расстался с ним хотя бы на полгода. Мне показалось, что Ева сравнивает безумие с онкологическим заболеванием: сперва все идет так незаметно для окружающих, крошечными шагами, оставляя, может быть, самые скромные намеки, чтобы только незадолго до финишной прямой обратиться в бесконечный кошмар. Но если онкология милосердно может оставить человека прежним, то безумие - это ощущение подмены. Причем подмены постепенной: иногда это еще практически тот человек, то был раньше, иногда - уже полностью чужой, и не угадать, какой сегодня день - хороший или плохой.
До того мне не приходилось задумываться, что именно должно было лежать в фундаменте личности Чумного доктора; ну, подумаешь, злодей опереточный, одна штука. Но такого генеза уже не развидеть, он вошел в мой внутренний канон и поглотил его, поскольку то, что дала Ева, намного больше прокрустова ложа, уделенного Сергею в комиксе.
Стиль выбран идеально: Дяченко очевидны, об этом и сам автор говорил, но, кроме них, есть что-то и от Стругацких (та интонация, с которой главный герой говорит о своем детстве в Граде обреченном, непередаваемая смесь ужаса, обреченности и любви - это детство Разумовского и есть), и от Кортасара или Борхеса с простотой перехода от обыденного к невозможному. Сдаюсь и не могу вспомнить, где я еще читала так честно прописанную внутреннюю речь подростка. Не знаю, как во взрослом возрасте не забыть это состояние озлобленности на весь белый свет и одновременно веры в чудо; я забыла, а Ева напомнила и мне, и всем читателям.
Ладно сюжет, ладно конфликт и композиция, но самое драгоценное, самое запоминающееся в нем - бытовые детали, иначе не работала бы дверь в то время. Рука профессионала видна в том, как тщательно Ева дозирует отсылки к ушедшей эпохе. Текст не превращается в музей девяностых, он живой, он движется со своим темпом, но очень вовремя дикторским голосом просит читателя повернуться налево, и читатель немеет и сквозь пелену слез видит: вот мы с мамой поехали на море. Вот с этими парнями я бегал по двору. Вот мой первый компьютер. А это, возможно, я.
Не знаю, даже если бы, кроме этих фотокарточек прошлого, в тексте не было ничего, его нельзя было бы не любить.
Конфликтов, как мне кажется, в тексте несколько, и вынесение разрешения большинства из них за пределы текста - вполне сознательный ход автора. Их решает уже канонный комикс, а Ева делает плоскую картинку трехмерной, дает ощущение почвы под ногами героев, дает понять, как серьёзно и как важно все то, что в комиксе, без предыстории, кажется истерикой и шизофренией. А вот конфликт между главными героями, вопрос о праве на убийство, как раз идеально подогнан под темп текста: мы готовимся к нему в начале, мы завязываем его во второй половине и разрешаем с выстрелом ружья, висевшего на стене. А дальше - другие истории, только не между теми, кто, казалось, создан друг для друга во всех отношениях. Потому что после убийства ничего нет и быть не может. Мне кажется, довольно забавно перекликаются между собой два текста, вошедшие в тройку лидеров: если "Горит ковчег у тех, кто совершил побег" предлагает долгое решение внутреннего противоречия, возникшего после убийства, "Другая история" заглядывает в читателя, как бездна, и задает вопрос: а как бы сделал ты? А? Так-то, дружок.
И, конечно, линия про любовь. Вернее, про дружбу, доверие и пробуждение либидо, слишком сложная смесь, чтобы охарактеризовать ее таким клишированным словом; в первую очередь история про полнейшую невозможность по-настоящему войти в контакт с другим человеком и звериное желание это сделать, хотя бы на секунду слиться, сколлапсировать, стать одним целым. Сергей переживает это со своим альтер-эго, Олег переживает это с Сергеем (взаимно) - тяга безусловная, непреодолимая, невербализуемая. И выстрел в конце текста становится ответом на вопрос о том, в какой мере существует полное принятие, выше норм морали. Не существует. По-настоящему вместе мы будем только с теми, кого придумали.

@темы: свун, Майор Гром, гомосексуальные пидорасы, красота