Пятиминутка хорошей музыки на нашей радиостанции. Чавела Варгас, певица, исполнявшая canción ranchera. Феминистка, лесбиянка, подруга Фриды Кало.


Прослушать или скачать Chavela Vargas Paloma Negra бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Chavela Vargas La Llorona бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Tu Me Acostumbraste бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать La Noche De Mi Amor бесплатно на Простоплеер

Прослушать или скачать Chavela Vargas Simon Blanco бесплатно на Простоплеер

@темы: пикспам, f/, Музыка, красота

---

Нужно срочно взбодриться и укрепить дух анаксом То ест Джеттом Блэком. Все имагсы из дневника tindu, большое человеческое спасибо ей.
Отпшеньки мои, цветики речные. Борода к усам. Ну а что, хуле, время походное, бриться некогда.




А дальше начинается ОТ3 и подкат. Осторожно, члены и всё такое.




Давление повышается, моноамины вырабатываются, смысл в жизни есть, секс в мире камши тоже, верую!

@темы: пикспам, первый маршал Тагила, гомосексуальные пидорасы, Золотая Анаксия, Ссылки

---

Зажила я жизнью битарда: ложусь в 7, просыпаюсь в 5, заросла грязью, ем то, что завалялось за шкафом, не разговариваю с людьми и не выхожу на улицу. Вон, даже миди написала. По фандому, который никто не знает, но главное, что его знает Фл.

Для Heiny Flammer. Мне захотелось поговорить с тобой о любви. И я взял и собрал людей и перетасовал их, и все они стали жить так, чтобы ты смеялась и плакала. Вот как я тебя люблю.

Несбывшееся грядущее
Виктор Хрусталёв/Санча, по сериалу "Оттепель".
Предупреждение: В тексте присутствуют явные анахронизмы и проколы матчасти. Таймлайн сериала незначительно изменен.

Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна. Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

Хрусталев проснулся под утро, за два часа до звонка будильника. Под окном монотонно и устало брехала какая-то шавка, почти попадая в ритм с громким "стук-стук" секундной стрелки ходиков. Он накрыл голову подушкой и попытался отключиться хотя бы на час, но сон не шел, и беспомощное, заведомо проигрышное барахтанье с боку на бок в поисках сна выматывало больше, чем смена за камерой. Собака продолжала гавкать, и неестественная, механическая монотонность её лая, звучащего в полной тишине спящего одесского двора, показалась продолжением кошмара, забытого по пробуждении, но всю ночь удерживавшего Хрусталева в цепких липких лапах.

- Сука! - с чувством сказал Хрусталев в открытое окно. Собака замялась на несколько тактов и залилась снова, яростно и зло. - Вот тварь, а? Корми вас после этого.

День, ещё не начавшись, раскручивался по своим законам, проворачивался, складываясь из уже имеющих форму, но бессмысленных поодиночке фрагментов, как рисунок в калейдоскопе. И лай собаки, и гадостный сон, и сумрачная осенняя хмарь за окном, и предвкушение неприятной езды в переполненном трамвае до когда-то любимой и желанной, а теперь с гримасой смирения принимаемой работы - все осколки с тихим щелчком собрались вместе. Сегодня должна была приехать Ася.

***
Поезд приходил вечером, довольно поздно, в последние трамваи и автобусы всегда набивалась бойкая ватага привокзальной шушеры, потому пришлось взять такси - не идти же с Асиным чемоданом наперевес. День съёмок, отравленный рябой и косенькой мордочкой местной примы, на плёнке смотревшейся ещё гаже, чем в жизни, отнял всю злость. Хрусталёв многократно сорвался на девицу, чьи прозрачные, навыкате глаза стекленели, как у убитой рыбины. Попало и второму оператору, косорукому Глебушке, тихому запойному алкоголику, и режиссеру, возомнившему невесть что о собственном умении найти точку и ракурс. Ася, бессовестно бодрая и радостная после долгой дороги, размахивала полиэтиленовым пакетом с Эйфелевой башней ("Там, пап, открытый лифт, как фуникулёр в Геленджике: всё-всё видно, весь город!"). Хрусталёв кивал, растягивал губы, вставляя "да?" в то, что казалось ему логическими паузами, и заново прокручивал отснятое за сегодня. Нужно ставить свет выше. Марлен Дитрих из этой утки всё равно не выйдет, но для роли нужно лицо нэповских времён. И шляпа, шляпа кошмарна, художник по костюмам - бездарность, чья-то дура-жена. Стоило из того балагана уехать в этот.

- Пап, ты вообще меня слушаешь? - возмущенно спросила Ася. Они, оказывается, уже доехали.

- Слушаю, - весомо ответил Хрусталёв, протягивая таксисту рубль. - Очень внимательно слушаю. Что ещё хорошего в стране загнивающей буржуазии?

- Ну тебя, - отмахнулась Ася, оглядывая двор. Бельё колыхалось, сияя крахмальной чистотой в свете фонаря и создавая какую-то потустороннюю атмосферу. Дочь прошла вдоль прогнувшейся под весом простынь верёвки, Ингиным непринужденным жестом касаясь ткани кончиками пальцев, как будто искала выход из лабиринта по зарубкам на стенах, и Хрусталёв замер, отыскав точку, ракурс и уже ощущая, что героиня должна резко, вдруг обернуться на три четверти, подбирая рукой встревоженные ветром пряди, и в этот момент простыни согласно вздымаются, нахлестывая так, чтобы камера держала только её лицо и пальцы, подрагивающие у виска.
Ася повела плечами и опустила голову.

- Ненавижу, когда ты начинаешь так смотреть, - пожаловалась она, механически поправляя чью-то сбившуюся с веревки простыню. - Как будто мясо в магазине выбираешь. Ну, пошли уже, чаю хочу выпить, устала.

- Как прикажешь, - Хрусталёв выбросил вперёд руку, изображая швейцара, и подхватил Асин чемодан.
***
- Что мама? – спросил Хрусталёв, разжигая прокопченную конфорку. Ася уже вовсю суетилась, доставая из сумки какие-то кульки и промасленные свертки ("Так и знала, что у тебя дома шаром покати!"), которые нужно было разогреть или распаковать. Инга, совершенно беспомощная в готовке, как и в сотне других бытовых вопросов, нематеринской завистью завидовала этому умению Аси создать ужин из ничего, с неприятной усмешечкой называла её "гением места". Дочь вскинула голову и с вызовом ответила:

- Мама отлично. Они с дядей Володей в Палангу уехали на две недели. Будет у Захарова сниматься, с декабря начнут. Привет тебе велела передать. Слушай, пап, ты бы...

- Я бы – что? – спросил Хрусталёв очень спокойно, но Ася почему-то обиделась, поджала губы и замолчала, раскладывая бутерброды и пирожки по тарелке.

- Раз ты такой, не расскажу тебе, кого встретила в Париже, - сказала дочь и показала Хрусталеву язык, поставив точку в неслучившемся на этот раз мучительном повторении пройденного. Каждый раз одно и то же, каждый раз Ася отказывается понять, что это не он уехал в Одессу, а её мать отказалась ехать с ним; и жизнь с Ингой невозможна не потому, что Хрусталёв её не любит (а он все ещё, забываясь, может обжечься близ этого огня, который никогда не грел), и не потому, что она не любила Хрусталёва, а потому, что они оба, не веря в свою удачу, пили слишком большими глотками и ели, давясь, так, что за дни и недели исчерпали первую, самую блаженную пору игры, намека, томления и болезненной страсти. Они слишком быстро скатились в рутину, потеряли в работе что-то, чего Хрусталёв искал и не мог найти у своих одноразовых, случайных увлечений, чего Инга с истериками выпрашивала у благополучных, разумно подобранных любовников, чего ей, видно, так и не дал новый, партийный муж.

- Расскажешь, - уверил её Хрусталёв, откупоривая кахетинское. – Иначе лопнешь. Ален Делон? Наполеон Бонопарт? Атилла, вождь гуннов? Или этот, как его, твой революционный писака?

Ася недавно поступила в аспирантуру при Литературном, и, по своему непримиримому характеру, диссертацию вызвалась писать у самой, как выражалась Инга, "колючей" руководительницы, да ещё и по теме, утверждение которой потребовало повторного, внеочередного заседания совета. Радовало одно: с фамилией, связями и деньгами нового Ингиного мужа её пропустили без отказов. Ася Чернышенко, очевидно, не вызывала вопросов у Комиссии по выездам за границу.

- Товарищ Арагон – рупор коммунистического искусства, - отчеканила Ася чужим голосом, и тут же снова сбилась на свой обычный, школьный тон. - Да нет! Ну не только его же. Я встретила кое-кого, кого ты знаешь. Пап, ну пап! Угадай! Слабо?

- Вот мартышка, – Хрусталёв дёрнул дочь за хвостик косы, перебирая в памяти выездных. – Кривицкий, что ли, снимает во Франции?

- Мимо! Сдаёшься? – Ася ликующе подняла брови и сама продолжила, не дожидаясь капитуляции по всем правилам. – Помнишь Сашу Пичугина? Люсиного мужа бывшего? Помнишь, он ещё к нам в гости ходил несколько раз? А, ты уже уехал... Вы же с ним на "Девушке и бригадире" работали. Вспомнил? Так вот, он в Париже живёт, давно уже, показывал мне свою мастерскую, и с товарищем Арагоном они большие друзья, оказывается! А ещё знаешь что? Ни за что не угадаешь! Он про тебя спрашивал, очень жалел, что ты не приехал, и даже подарок прислал, я привезла вот, смотри, как упакован, всё боялась помять, и... Папа? Ты меня слушаешь?

- Да, - ответил Хрусталёв, поддевая край ленты, обхватившей мягкую, почти шелковую на ощупь упаковочную бумагу. Лента скользнула, как платье с плеч любимой женщины. Бумага разошлась, обнажая гладкую нежно-лиловую ткань.

- Ой, смотри, это что? Пап, это ж рубашка! У тебя теперь будет рубашка от французского модельера Санчи! А какой цвет краси... Пап, с тобой всё в порядке?

- Да. Да. Извини, Ась, вспомнил, завтра вставать рано. Ты ложись, бельё постелено. Потом договорим.

Ася уснула мгновенно, едва опустив голову на подушку. Хрусталёв вернулся на кухню, достал из буфета бутылку водки и отпил, как мучимый жаждой пьёт выдохшийся нарзан – разом и скривившись. Ладонь, стискивающая смятую рубашку, потела. Хрусталёв поморщился, смаргивая водочные слёзы, расправил лиловую ткань и прижался к ней лицом, втягивая запах оберточной бумаги и слегка намокшего шелка.

- Сука, - жалобно и тихо произнес он. – Ах ты сволочь, ну зачем теперь?

Витя, Ви-ить... Дай воды попить! Засмеялся кто-то во дворе знакомым, тихим и смущенным смехом, постучался в окно, накатило снова это глупое, мальчишеское чувство влюблённости, невозможной, абсурдной, до комка в горле и желания ломать дрова, лишь бы развеселить, до шекспировских страстей, до синяков на Санчиных ребрах и ровной дуги резцов, отпечатавшейся на ладони, зажимавшей Санчин рот... С этой рубашки всё и началось тогда, давным-давно, в позапрошлой жизни.

***
Знакомство с семьёй Марьяны стало заочным - она принесла кипу фотокарточек, на которых были мама, папа, дедушка, бабушка, вся родня до допотопных времён. Суровые дореволюционные Пичугины буравили его взорами следователей, молодые, уже социалистические по форме и содержанию, улыбались, не догадываясь, что рука, кормящая их, вскорости их же и удавит. "Это со свадьбы, это дядя Коля, он спился, это мы с бабушкой, а это Саша, мой старший брат".

- У нас и брат имеется? - Хрусталёв осторожно отнял у Марьяны сумочку и переложил её на этажерку, подготовляя площадку для маневра. - Бить будет?

Марьяна засмеялась и сама легла на кровать, раскинув руки, как человек, спиной падающий с высоты.

- Да что ты говоришь! Саша не такой. Он никого не бьёт, он самый добрый на свете. Как сорок тысяч братьев, - она всегда особенно выделяла голосом цитаты, и эта привычка, прежде не сердившая, а только забавлявшая Хрусталёва, проистекавшая от желания разделить своё школьное представление об уме, отчего-то раздражила до крайности. Наверное, пора завязывать, подумал Хрусталёв, снимая туфлю с Марьяниной детской, крошечной стопы. - Саша все мои платья сшил, представляешь?

- Скажи ему спасибо, что их так легко снимать, - Хрусталёв осторожно потянул Марьяну на себя, усадил на колени и дернул вниз язычок молнии.

В тот день лицо полумифического Саши, шившего сестре платья, в памяти не задержалось, всё утонуло в рассеивающемся уже нежном тумане Марьяниного девичества. Не вспомнилось и тогда, когда Хрусталёв пришел, по совету нового своего знакомого, Егора Мячина, подающего определенные надежды, но истеричного, как баба на сносях, в ателье на Пречистенке. Пиджак Мячина был хорош, средства - скудны, значит, в ателье шили хорошо и брали мало, что было Хрусталёву на руку. Наташа, обшивавшая его уже четыре года, неудачно подвернулась под руку в очередной момент поиска смысла жизни, и, побывав в постели Хрусталёва, с профессиональной своей сноровкой рассталась. "Санчу спросишь, скажешь - от Егора", - инструктировал его гордый своими связями Мячин. Санча, против ожидания от стиляжного имени, оказался тихим и скромным, дело своё, очевидно, знал и любил. Мерки он снимал быстро и без разговоров. Прерывая затянувшееся молчание, Хрусталёв спросил у парня про ателье (один ли работает, давно ли, нравится ли), тот, смущаясь, справился о том, как поживает высокое советское киноискусство. Первую примерку договорились делать через две недели: швей-моторист сослался на аврал, Хрусталёв не торопил, предвкушая, какой нудной пахотой обернутся пробы. А потом выстрелило ружьё, провисевшее на стене весь первый акт. Мячин притащил на площадку Марьяну, работа окончательно превратилась в оперетку. Санча оказался тем самым братом Сашей, который шил сестрице платья и должен был набить Хрусталёву морду, но новость потерялась в ворохе существенно более насущных, и в очереди желающих разукрасить Хрусталёвское лицо Пичугин явно был номером двадцать. До второй примерки дело так и не дошло. Хрусталёв не хотел бы признаваться даже себе, что боится, но всё-таки боялся. Фильм, со всей его плакатностью, был шансом заработать, а видение Егора превращало подёнщину в интересное упражнение, поиск нового звучания и смысла. Если бы Егор узнал о Марьяне, он бы, конечно, забросил проект. Он, паскуда малолетняя, норовил забросить его и из-за существенно менее важных вещей.

- Товарищ Хрусталёв, сотрите наградное пятно с лацкана! - хорошо поставленным тоном стервы советовала Инга в мегафон Регины Марковны, обиженная, видимо, на то, что её морщины и мешки под глазами ни одна линза не скрыла бы.

- В самом деле, Вить, что ты так... - полез в душу Егор, отводя за локоток в обед, - На себя не похож. Хоть рубашку новую одел бы или эту постирал, смотреть страшно. Так и не сходил к Санче?

- Сходил, - отмахнулся Хрусталёв, выбирая между бутербродом и пятьюдесятью граммами. - Больше не пойду.

Егор сморщился, провел ладонью по лицу:

- Ладно тебе, а? И что вы все к нему прицепились? Можно подумать, на шею вешается!

- Что ты имеешь в виду? - спросил Хрусталёв, пытаясь понять логику умозаключений Егора. Он слишком часто улавливал произвольные слова из обращенной к нему реплики и достраивал свое собственное высказывание, которое начинал с жаром опровергать.

Мячин уставился на его исподлобья, с упрямством молодого бычка:

- Иди ты. Он нормальный парень, понял? А что ведёт не в ту сторону - это просто болезнь такая, думаешь, он виноват? Короче, не хочешь - как хочешь. Ходи вахлаком.

"Вот оно что", - ухмыльнулся Хрусталёв, читая по обиженно-прямой Егорушкиной спине много нехороших слов в свой адрес, - "Ещё бы, женская работа". Минуту или две ему было интересно, знала ли Марьяна, если знал Егор, и как скоро эта новость обойдёт съемочную группу. Впрочем, мало ли про кого не говорили в этом ключе, особенно в актерском коллективе. Мыть кости Хрусталёв не любил, и вспомнил об услышанном только тогда, когда одетый с иголочки и прилизанный волосок к волоску Марьянин брат так показательно сел в лужу с костюмами в экспедиции. В тот день Хрусталёва бесило всё, от картонной беспомощности Марьяны до Ингиного гадючьего яда, и он с наслаждением сорвался на Пичугине. Санча промолчал, улыбаясь неловко и с обезоруживающей самоиронией, напоминая щенка, к хвосту которого мальчишки привязали грохочущую жестянку. Добивать это жалкое создание было зазорно, да и было на кого поорать, так что Хрусталёв спешно переключился на Аркашу, отметив как-то вскользь, что брат, возможно, сыграл бы на камеру лучше сестры, с его-то подвижным лицом.

А потом был традиционный экватор, проводы первого дня съемок, на котором можно было и без проводов ставить жирный крест. Приехал Будник, привез полный багажник коньяка, будто мало им было водки Гия Ревазовича. Пьяная Марьяна была шумна и мерзка, трезвая Инга, изуродованная помадой, казалась старше и несчастнее своего возраста, как вокзальная блядь. Хрусталёв так и не поехал к следователю, не смог заставить себя прогнуться, и настороженное ожидание беды, отупение зверя, попавшего лапой в капкан и отчаявшегося высвободиться, отравило вечер. Сильнее всего бешенство накатывало от того, что тактика улыбчивой пухленькой гебистской гниды работала безупречно - он должен был бояться, и он боялся, и ненавидел себя за этот страх. Хрусталёв хотел бы поговорить с Ингой, но знал, что разобьёт остаток уважения об её гаденькое, бабское "Как бы чего не вышло". Он отошел покурить и забыл о сигаретах, бездумно уставившись в летнее, усыпанное веснушками звезд небо. Ну их, девушек, бригадиров и даже партизан, это бы снять, без засветки и потери красок, без ретуши - тихую, вальяжную красоту звезд между берёзовыми ветвями. Они все сдохнут, берёзы новые вырастут, а звёзды будут всё те же, никого не боящиеся, спокойные, равнодушные.

- Шумно там, - заметил оказавшийся рядом Санча, протягивая пачку. Хрусталёв хмыкнул, но сигарету взял:

- Разве куришь?

- Только когда выпью, - улыбка у Пичугина была красивая, сестрина.

- Так ты ещё и пьёшь? - анекдот был с бородой, но Санча с готовностью засмеялся, запрокидывая голову, так что только теперь стало ясно - парень пьян почти в дрова. Прикурив, Хрусталёв протянул ему зажигалку, и Санча прикурил, осторожно, кончиком указательного пальца придержав кисть Хрусталёва, будто бы опасался испачкать или испачкаться.

- Что на примерку не пришли? - спросил вдруг Санча, обернувшись и заглянув Хрусталёву в лицо. - Пиджак уже не нужен? У меня давно уже всё готово, смесовый лён, тёмно-серый, как раз на лето. К нему бы ещё рубашку... Вам бы очень светло-лиловый подошел, лавандовый. Синий, белый - это же скучно. В весенней коллекции Курежа ни одной белой рубашки, зелёные, розовые, желтые - всё лучше, чем это уныние. Придёте?

- Нет, не приду, - Хрусталёв докурил и щелчком отбросил окурок в кусты.

- Почему? - улыбка Пичугина дрогнула.

- У нас, Саша, всяким Курежам за лавандовые рубашки дают восемь лет, - по инерции хаманул Хрусталёв и осекся, потому что лицо Санчи стало испуганным и серым. Казалось, ещё секунда, и он задерёт локоть, защищаясь от удара. Хрусталёв потянулся, снимая напряжение, и опустил руку на плечо Санчи, дёрнувшееся и тут же закаменевшее:

- Хватит, свои все. Иди вон развлекайся, пока молодой. А курить - здоровью вредить.

У костра переливались из пустого в порожнее всё те же позавчерашние темы, пьяно смеялась Марьяна, позировал на публику Будник. Наконец, не выдержав деланной безмятежности группы и фальшивого восхваления Марьяниных талантов, он резко отвернулся от Сомова, рассказывавшего пустой и нудный, как зубная боль, анекдот, и пошел к деревянному корпусу, погребенному в тревожном летнем шелесте кустов сирени.

Комната, по счастью, досталась ему в полное и единоличное распоряжение. На подоконник, как к себе домой, запрыгнул наглый рыжий котяра с фосфорическими глазами, Хрусталёв предложил ему водки, отчего кот брезгливо поморщился и утер морду лапами, и бутерброд с колбасой, принятый с большей благосклонностью. Когда в дверь постучали, кот деловито сорвал пласт колбасы с хлеба и сиганул обратно в сиреневый куст, прощально махнув хвостом. Стук повторился, тихий, но решительный. Марьяна? Этого только не хватало. Хотя с неё сталось бы поорать под дверью. Кто тогда?

Санча буквально ввалился в комнату, в последнюю секунду уцепившись рукой за косяк и выровняв траекторию. Хрусталёв приготовился ловить готовое отключиться тело, но Санча красивым, почти танцевальным па повернулся, дернул в сторону шпингалет, запирая дверь, и шагнул навстречу Хрусталёву. От него сильно пахло сигаретами и вином.

"Интересно, блевать будет?" - с обреченной брезгливостью подумал Хрусталёв, но вслух сказал только:

- Зачем пришел?

- Провести дополнительные замеры, - заплетающимся языком ответил Санча, солнечно улыбнулся и опустился на колени, держась за бедра Хрусталёва, как спасатель - за трос. Машинально Хрусталёв попытался отстраниться, но Санча лип к нему, прополз на коленях, не отцепляясь.

- Так, хватит. Прекрати немедленно. Ты не за того меня... - начал объяснять Хрусталёв, протянув Санче руку, чтобы тот, наконец, перестал ползать и собирать штанинами клочья пыли, но тот, всё так же солнечно и извинительно улыбаясь, мотнул головой и быстро расстегнул Хрусталёвскую ширинку.

- Все свои, да? - в голосе Санчи то ли слёзы дрожали, то ли водка сказывалась. При виде мужских слёз Хрусталёв всегда ощущал тягучую неловкость, вот и сейчас замер, не решаясь оттолкнуть с силой, что сделать, конечно, нужно было. - Закрой глаза, пожалуйста, и всё. Я только чуть-чуть. Рот мужчины не очень-то отличается от рта женщины.

- Тебе-то откуда знать? - Хрусталёв снова попытался осторожно оттолкнуть Санчу, но парень не сдавал позиций. Это, наконец, становилось смешно. Он ожидал отвращения, органического какого-то неприятия, и даже не хотел сдерживать себя - пусть уж получит, чего выпрашивал, будет урок благоразумия. Но, к собственному ошеломлению, ничего не случилось: старательные касания губ и языка были скорее приятны. Соловей за окном выпевал отчаянные свои коленца, захлёбываясь звуками; в коридоре гудели приглушенные голоса, фейерверком взрывался девичий смех, кто-то с матерками стучался в соседнюю дверь, уговаривая Жеку впустить, и Хрусталёв пытался вспомнить, кто же у них на площадке Жека, а Санча всё старался, и забавные, прихлюпывающие звуки смешивались с соловьиными трелями и шумом голосов, как в экспериментальном французском кино, где темой становился уличный шум. Хрусталёв испивал до дна чашу абсурда происходящего: вот он стоит, пьяный, запуганный, перебивающийся случайными заработками, годами не снимавший для себя, загнанный в эту экспедицию, как цирковой лев - в горящий обруч, теперь ещё и пойманный на жалость извращенцем, который, чуть не плача, сосёт ему, и старания его, похоже, всё-таки возымеют действие. Возбуждение было резким и злым - захотелось сделать больно этому ни в чем, в сущности, не виноватому дураку, выместить на нем всё напряжение прошедших месяцев, разочарование от неслучившегося серьёзного чего-то в романе с его сестрой, горечь от отчуждения с Ингой, с дочерью, с отцом, со всем белым светом, круги которого расходились всё шире и гасли, как след от брошенного в воду камня.

- Ну, хватит, - решительно сказал Хрусталёв, дергая Санчу вверх за плечо и толкая в сторону постели, грубо, слишком грубо, тот едва не ударился, но смотрел смиренно, с робкой надеждой школьника, уже осознавшего, что дело идёт к двойке, но отчаянно уповающего на милосердие преподавателя. Хрусталёв вздохнул, плеснул в стакан для храбрости:

- Тебе не предлагаю, и так надрался. Я только ничерта же...

- Ничего, - перешел на шепот Санча, быстро расстегивая пуговицы рубашки, - ничего-ничего, всё хорошо, очень хорошо...

Хорошо ему, конечно, не было - и руку он кусал, и в подушку орал, извиваясь, но всё же терпел, и приподнимался, когда нужно, и зад свой плоский, возмутительно не девичий (и как могло не опасть от такого?) приподнимал, помогая и предупреждая движения, и даже дергался навстречу, трогательно поскуливая, когда Хрусталёв натягивал его на себя, добивая уже, доводя себя до свинской, эгоистичной разрядки, какой с женщиной не допустил бы. Вопреки ожиданиям и далекому, полузабытому студенческому опыту - Лидочка её звали или Леночка, ту безотказную калмычку, которую поимела половина ВГИКовской общаги? - в дерьме измараться не довелось, но Хрусталёв всё равно на всякий случай протерся полотенцем и протянул его Санче. Тот, покорный и почти бездвижный, принял тряпицу, но так и комкал её в руках, не решаясь перевернуться. Хрусталёв не стал спрашивать, больно ли ему - не хотел получить ответ; но водки всё-таки предложил. Принимая стакан, Санча приподнялся, демонстрируя неожиданно большой, налитый кровью член. И это за тычки и издевательства, за которые от любой своей девицы Хрусталёв непременно получил бы туфлей по лбу?

- Помощь нужна? - спросил он, балансируя на крае односпальной кровати. Санча замотал головой, мол, обойдётся, и попытался улыбнуться. Видимо, он по-другому представлял себе эту ночь любви в соловьиной роще. То ли бес противоречия толкнул Хрусталёва под локоть, то ли пьян он был действительно сверх всякой меры, но преодолел естественное отвращение, касаясь чужой плоти, как собственной. Хорошо, что многого Санча и не потребовал - сопел громко, зажимая рот рукой, двигая узкими, мальчишескими бедрами, пять минут каких-нибудь под набивший уже оскомину птичий концерт и мяв котяры под окном, а дальше осталось только вытереть ладонь полотенцем и подняться, застёгиваясь.

- Я уйду сейчас, - пообещал Санча и моментально уснул.

***
Хрусталёв поселился в крошечной однушке на Профсоюзной; стараниями Пети удалось избежать кругов коммунального ада, но до работы всё равно было далеко, двор был шумный, район - бандитский, а этаж - первый. Воровать, правда, у Хрусталёва теперь было нечего, так, влезли пару раз, ушли несолоно хлебавши и уже не возвращались. Приняли его достаточно приветливо, но в целом равнодушно, как, видимо, принимали всех, отрыгнутых Мосфильмом; это по поводу возвращающихся в Москву сочиняли стишки навроде "Ужель дерьмом бедна столица - Одесса с ней должна делиться?". Работы для операторов хватало, зарплата по столичным меркам была нищенская, но на местные цены хватало на жизнь и на излишества. Первый месяц он держался, помогала перемена мест. Потом умер отец, пришла телеграмма, вызывали на похороны, куда-то ещё вызывали, и вместо панихиды, кремации и вызова на ковер Хрусталёв запил, с удивлением просыпаясь то на лавке в парке, то на газоне близ дома культуры пионеров. Одесса закрутилась, замелькала огнями, рассеиваясь в дымке, растекаясь по языку кислым вкусом блевоты. Петя приводил его в чувство, но после третьего захода подряд они крепко разругались и перестали здороваться. Одиночество, в юности казавшееся недостижимой целью и источником вдохновения, душило, тянуло всё глубже и глубже под воду, а Хрусталёв не сопротивлялся, принимая его, как рыбий жир - зажмурившись и с отвращением.

Телеграмму принесла хамоватая рыжая почтальонша; дело было апрельским утром шестьдесят второго. Хрусталёву больше всего хотелось издохнуть на месте или как-нибудь разом излечиться от больной головы и мучительной похмельной дурноты, и, расплатившись, он долго не мог понять, какой ещё Саша из Москвы собирается свалиться на его голову. После того, как Санчу выпустили, они почти не общались - виделись один раз, на Марьяниной свадьбе, поздоровались и разошлись по разным углам столовой. Хрусталёв с издевкой поглядывал на празднично одетую, раскрашенную Люсю, которая так и светилась самочьим счастьем, и на Санчу, который перепутал свадьбу с похоронами - сидел, аршин проглотив, и фальшиво улыбался, уверяя всех, что живет лучше некуда. Больше он ничего о Пичугине не слышал, да и не рвался.

К московскому поезду Хрусталёв опоздал - задержался на работе, забыв о назначенном времени, и вспомнил-то чудом, когда осветитель заблажил "Виктор Сергеич, полвосьмого уже, может, по домом?". Санча ждал его на платформе, нервно топтался на месте, держа в руках чемодан, как будто боялся, что обнесут.

- Я думал, ты не придёшь, - сказал он, протягивая Хрусталёву руку, и голос его, всё такой же глуховатый, и манера смущенно поджимать губы после реплики, и грустные, собачьи глаза, и жилетка в узкую полосочку - всё это вдруг показалось таким родным, домашним, что Хрусталёв почти обрадовался его приезду. Ужинать пошли в привокзальный ресторан. Санча лишних вопросов не задавал, и с предельным пониманием Хрусталёвского настроения начал сам рассказывать про общих знакомых, про то, что Кривицского уговорили на два новых итальянских фильма, про "Осколки", которые съехали в графике на год, по поводу чего Егор зол до крайности, и про прочую разную необременительную столичную мишуру. Хрусталёв всё ждал, когда Санча заговорит про ребёнка, и сам не мог понять, хочет или не хочет он знать, кто у него родился - сын или дочь, но даже тени Марьяны в разговоре не было - видно, выложила всё брату, или тот понял сам.

- Сам-то как? Где работаешь? Почему без жены приехал? - в лоб выдвинул Хрусталёв, которому после выпитых двухсот пятидесяти по случаю встречи всё чаще стали мерещиться какие-то намеки и полузнакомые мягкие ноты в беглой Санчиной речи. Надо было это всё разом пресечь, чтобы не тащить в дом неловкость.

- Жены? Какой жены? - широко улыбнулся Санча. Пить он так и не научился, шалые глаза блестели, как фары. - А, ты про Люсю? Так она занята на съемках, велела привет тебе передать.

- И как дела у товарища Полыниной? То есть Пичугиной?

- Лучше всех, - Санча вдруг воровато оглядел пустые столики и быстро, осторожно прикоснулся к ладони Хрусталёва, тут же отдернув руку. - Пошли, ты мне дом свой покажешь? Дяденька, дайте попить, а то есть так хочется, что даже переночевать негде!

- А простая советская гостиница столичному жителю рылом не вышла? - нарочито грубо осведомился Хрусталёв, закипая от такого недвусмысленного предложения, от полной уверенности Санчи в том, что Хрусталёв действительно поведёт его домой, как ту девушку, что отужинали и собираются танцевать, и от того, что быстрая эта, как краденая, ласка была первой месяцев за пять или шесть. Виктор Хрусталёв полгода без женского общества, без свиданий, певичек, моделей, актрисок, позорно работая вхолостую - каково? Не поверили бы. Да он и сам не верил.

Они больше не пили, и ложиться в постель с мужчиной почти что трезвым было мучительно неловко; грубость, пришедшая было на помощь, сама собой сошла на нет. Хрусталёв погасил свет, но мужское тело, сплошь мышцы и жилы и острые углы, не оставляло простора для самообмана, каждым касанием заставляя вспомнить, чем они занимаются. Санча, ругаясь, шарил в карманах кинутых на пол брюк, потом запахло аптечной какой-то пакостью, напомнившей об Аськиных диатезах, и было всё так неловко и глупо, что Хрусталёв мусолил уже на языке какую-нибудь язвительную гадость про гомосеков, но тут Санча, шумно выдохнув, сглотнул, обхватил Хрусталёвский член и направил в себя, и стало уже не до хамства, даже не до мыслей о гомосексуализме. Потом он помнил только, как кровать скрипела, как плотно облегала его Санчина плоть и как тот тихо, безостановочно звал его "Вить, Ви-ить!", будто умоляя о чем-то. Они курили, стряхивая пепел в тарелку, потом Санча проголодался и притащил в постель остатки поездной курицы, холодной и твердой, как рука чекиста, но показавшейся необыкновенно вкусной. Санча долго и шумно облизывал пальцы от жира и дооблизывался; потом Хрусталёв уснул легко, как ни разу не засыпал в Одессе, и проснулся от ритмичных поскрёбываний вилки по сковороде.

- Лопатки не нашел, - оправдался Санча, помешивая бесформенную яичную массу, - но это же не выставка достижений?

- Отойди от плиты, - скомандовал Хрусталёв, ожидая, но не находя признаков утреннего отвращения, - садись и не мешай. Завтрак готовлю только я.

***
Так и вышло, что Санча поселился у него. Хрусталёв не спрашивал, надолго ли гость, да и не хотел знать. С Санчей было удивительно легко. Он не капризничал, ничего не требовал, не обижался даже на ядовитые подначки, своим глуховатым "Ну ты даёшь!" обезоруживая любой натиск. Более того, с ним можно было всегда, сколько угодно и как угодно, и ему действительно нравилось то, что с ним делал Хрусталёв - женщина может врать даже в этом, а мужику положен предел, и до него Саша доходил каждый раз, всем своим существом показывая, как ему хорошо. Хрусталёву было все ещё неловко от особенностей мужского тела, от всяческих приемов, которые до того всплывали только в контексте похабных анекдотов. Он, впрочем, забавлялся, находя у Санчи бабские привычки и подтруниваясь над его манерой укладывать волосы, полировать ногти и по полчаса подбирать галстук и рубашку к жилету. Недели не прошло с Санчиного приезда, как он огорошил Хрусталёва известием о трудоустройстве: прибился к какому-то ателье и покорил закройщиц столичными манерами. Так и зажили: ключ был только один, Санча, допоздна кроивший и подшивавший, тихонько стучался в окно со двора, и Хрусталёв впускал его, нарочно медля с замком, чтобы не показать, что ждал возвращения, прислушиваясь к шагам с улицы. Среди всей этой пахоты на износ Санча ухитрялся поработать и для себя: как-то раз притащил легкий светлый костюм, который сел на Хрусталёва, как будто вместе с ним и рос.

- Как ты ухитрился угадать? - удивлялся Хрусталёв, разглядывая себя в потемневшее зеркало, на что Санча только довольно рассмеялся:

- Тоже, трудность! Я твои мерки наизусть помню, Вить. И не похоже, чтобы ты сильно худел или толстел.

Разразился жаркий одесский май, цвели каштаны, и Хрусталёв отснял целую плёнку в парке Победы, запечатлевая фактурные Санчины черты, нащупывая, как когда-то с Марьяной, детали образа. Играть бы Санча не смог никогда, слишком мало в нем было притворства, умения показать себя, но в немом кино мог бы вытянуть кадр: скульптурной лепки нос и трагически приподнятые брови делали из него античного героя или народовольца. Впервые со смерти отца Хрусталёв чувствовал, что хочет работать, и, наконец, снимал так, что был почти доволен результатами работы.

- Ты осторожнее бы, Вить, а то языки длинные, - сообщил Петя, первый раз за несколько месяцев подсев в студийной столовке, - я и за тебя, и за Ингу с малой беспокоюсь. Мало им, что отец и муж попал в газету, так ещё и под статью...
- Я тебя не понимаю, Петя, - произнёс Хрусталёв очень, очень спокойно, а когда Добровольский коротко и емко объяснил, что вызывает у него беспокойство, несколько раз с силой двинул кулаком в лицо, лишившее покоя не одну барышню. Их разняли, драку замяли, но теперь уже Хрусталёв не мог не слышать шепотков и не замечать косых взглядов.

Стоило ему проговориться о драке при Санче, как тот стал невыносимо, до занудства, серьёзным, за день нашел комнату в коммуналке чуть ли не на другом конце города и съехал - по крайней мере, для всех. Теперь он приходил не каждый день, но часто, и поздно вечером, а уходил утром, когда соседи ещё спали. Они таились, как воры, урывая лишний час, и только тут Хрусталёв начал с суеверным почти страхом понимать, что связь с Санчей - не анекдотическое приключение и не легкие, удобные поебки без беременностей, месячных и замужа. Он слишком затянулся, слишком привык к добродушной ласковости Санчи, в эрзаце семейной жизни, который, к изумлению, не вызывал тоски и брезгливости, как сожительство с Ингой. Поняв это, он стал нарочно, для проверки себя находить женщин. Женщины, казалось, были всё те же, что и в Москве: может, платье поскромнее или бельё не такое белоснежное, но, в целом, всё так же удовлетворительно и так же гадко по утрам. Гадливость эта, никогда не возникавшая после ночей с Сашей, начала раздражать и нервировать Хрусталёва, как раздражали шепотки за спиной, как нервировало осунувшееся лицо Санчи. "Ты всё портишь, Хрусталёв! - совесть его всё чаще говорила голосом Инги, и голос этот было не заткнуть. - Всё, к чему ты прикасаешься, превращается в дерьмо!". В сущности, она была права. Но характера Хрусталёва так и не хватило на то, чтобы принять решение. Санча в очередной раз повел себя по-мужски.

- Попрощаться зашел, - сказал он в конце августа, занося давнишний, темно-коричневый чемодан в прихожую. - Люся попросила Кривицкого, чтобы он получил для меня приглашение из Италии. Буду костюмы шить для фильма, заодно стажировку пройду, если отпустят. Вот, ехать нужно, направление от организации получать.

- Выпьем за успешное начинание? - предложил Хрусталёв. Он почему-то изо всех сил вцепился в столешницу и елозил по ней пальцами, как по защитному слою лотерейного билета.

- Не нужно, - улыбнулся Санча, помотав головой. - Ты же помнишь - я пью, когда курю. А курить бросил.

- Ты куришь, когда пьёшь, а это совсем другое дело, - глухо сказал Хрусталёв, поднялся навстречу Санче, и тот, то ли всхлипнув, то ли подавившись, подался разом вперёд и стукнулся носом о хрусталёвский нос. Они никогда ещё не целовались. Отстранившись и облизнув губы, Санча подхватил чемодан, молча помахал рукой и вышел. Хрусталёв долго ещё сидел на кухне, пытаясь понять, что так стучит в ушах - давление или эхо Санчиных шагов.

***
Хрусталёв расстегнул пуговицы на манжетах и осторожно вдел руки в рукава. Легкая ткань ласково скользнула по коже.

- Я твои мерки наизусть помню, Вить! - тихонько отозвалось воспоминание.

- Дурак, старый ты дурак, - сказал Хрусталёв, поглаживая рукав рубашки, и заплакал. За его спиной Ася беззвучно закрыла дверь в коридор.

запись создана: 19.01.2014 в 03:03

@темы: that dares not speak its name, пейсательство

---

Вот если всё остальное из Оттепели убрать, хороший сериал получился бы. Финал, правда, всё равно слит
И ещё: за что вы, мальчики, спортсменов любите? Эх, Санча, лучше бы к Буднику, в самом деле, пошел на поклон. Или к Хрусталёву

@темы: свун, Телевещание, вжжух... ням-ням, гомосексуальные пидорасы, Кино

---

@темы: пикспам, куколка, lolz, Ссылки

---

Тинфульфофанарт авторства U.G.L.Y. (спасибо за атрибутирование! ^_^) Кровь из носу.
Скажите, любители тинвульфа, а там правда что-то есть фемное? Хотя бы на уровне фансервиса?

@темы: пикспам, f/, свун, Лихопиздие, вжжух... ням-ням, красота

---

Мой любимый цвет! Мой любимый размер! Майкл Бей снял сериал про пиратов, и там... там...
КАПИТАН ФЛИНТ РЫЖАЯ БОРОДА СЕКСУАЛЬНЫЙ ЧЕРТЯКА ДЖОН СИЛЬВЕР ГОЛУБОГЛАЗКА ОБАЯТЕЛЬНАЯ УЛЫБАЕТСЯ БИЛЛИ БОНС НАСТОЯЩИЙ АНГЛИЧАНИН БАБА БОЕВАЯ ОФИГЕННАЯ ДРАКИ КРОВИЩА ВЗРЫВЫ КОРАБЛИКИ СЕКСУАЛЬНЫЕ ШЛЮХИ БУДЕТ ЛЕСБИЙСКАЯ ЛИНИЯ ХОРОШО-ТО КАК МУЗЫКА БОДРАЯ НИ ОДНОГО ПОПУГАЯ СУРОВАЯ ПИРАТСКАЯ РОМАНТИКА МОЖЕТ ЕЩЁ ПИДОРАСОВ ДОДАДУТ ХОТЯ И ТАК ВСЁ ЛУЧШЕ ЧЕМ МОЖЕТ БЫТЬ
Всё. Я всё. Баклажан. Пакуйте в чемоданы. И Сильвер та-акой молодой! Остров сокровищ! Слышал про пиратов, написал когда-то...
Ещё немного, и даже линия ВМФ в этерне покажется мне привлекательной. КОРАБЛИКИ!!! СЕКС В ОТКРЫТОМ МОРЕ! ТРАХНИТЕ СИЛЬВЕРА ПОЖАЛУЙСТА1!!1
Выдыхай, выдыхай, ламантин, это только первая серия.
Смотрела тут, когда-нибудь ещё и субтитры, наверное, сделают. Пока понимаю где-то два из трех слов :3 Но не важно. Зайчики! Котики! Лапочки! Какие женщины!! Хочу их всех



Вканони!! Вканони!!Мой фемный отп!! Аыыыыы женюсь на этой серии

@темы: жрать шоколад и трахаться, f/, свун, вжжух... ням-ням, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, жениться вам надо, барин!, Кино, красота

---

внезапный мародёрский гендерсвич

@темы: ГП, пикспам, сирирем, Ссылки

---

12.12.2013 в 18:15

Пишет  Свин Вонючка:

просто образец

о своем, о жопном

60,5 кг. Кажется, со времен института и тотального положения куя на себя ещё так не весила. Это конец, Света (с). Совершено не удивительно, учитывая, сколько сладкого, мучного и жирного я жру и сколько сижу. Какая замечательная жопа с ушами отросла! Какой целлюлит, какой живот чашею, прямо царица Савская. При мысли о сельдерее хочется рыдать. Нет. Нетнетнет. Как вспомню прошлую весну, так вздрогну.
Значит, спорт. Но при мысли о спорте... :3 Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни с метаболизмом шмеля, когда можно было усидеть торт в одно лицо и не прибавить ни грамма.

@темы: пикспам, где мои пилюльки?, домовой эльф Доеби, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, куколка, lolz

---

*_*

15.01.2014 в 19:45

Пишет  mda_a_a_a:

Гармоничный вырвиглаз
Забавная) Ну и необычно для полячки, эти любят потемнее.

+5

еше + много

@темы: свун, Фотографии, вжжух... ням-ням, куколка, Ссылки, красота

---

Thierry Mugler SS 1997

@темы: пикспам, свун, куколка, красота

---

поисковые запросы

В комментариях не нуждаются.

как звали дочь иродиады которая танцевала перед иродом в ютубе
репка краткое содержание
смеются над маленьким членом
сова хорошая
я буду читать вот это пусть мне будет плохо
головной мозг лошади
охуел оскорбление
поза утконоса
я хочу поиграть в джейн эйр ученицу пансиона.как мне это сделать
почему идет кровь из правой ноздри 19 лет
порно писаться

@темы: нижняя палата ума, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, lolz

---

Кастинг на отечественную экранизацию ОЭ

Пришла нам с Doc Rebecca в общую голову светлая мысль - а вот снял бы товарищ Мигалков новый кленовый фантастический фильм про то, как сильно Бога (упс, богов) и Родину надо любить? Да снял бы, конечно! Ещё бы и повставлял туда всё, что не вошло в "Цитадель".
И, естественно, сниматься он пригласил бы не каких-то там тонких и звонких зарубежных актеров, а наших, народных по форме и социалистических по содержанию. Итак, ваши предложения?

Штанцлера, например, по большой просьбе товарища режиссера, сыграет Маковецкий, и это будет самый старый, самый больной и самый человек во всей опупее. На Савиньяков нужно брать братьев Запашных, тут вопросов нет.
Мы порешили пока, что на роль нашего всего кандидата два.

Под катом пир духа, счастье, сердца и котята

и

Иии к ним, красивым и молодым. бонусом идёт вот такой вот юноша. С одним из Алв он даже практически каноничный алвадик формирует. Второго тоже согнёт. Мы верим в него.


Дальше у нас идёт роль кардинала. Мы все помним, кто режиссёр? Вопросы ещё есть? За Родину! За крепостное право и хруст французской булки!


Кроме того, уже нашелся Альдо:


И Робер: (видно же, что он виноват во всех бедах мира)


И чуть не забыла украшение фильма, самого православного, эээ, абвениатского и самого партийного Марселя! Спасибо, что Валмон! имя актера не разглашается, но вы, может быть, догадаетесь :3


Бонусом - самый шикарный Фридрих Дриксенский на свете, на том стою и не могу иначе.

@темы: пикспам, свун, первый маршал Тагила, lolz

---

Кристине золотой мячик дали!
Никакой дискриминации <3

---

Тем временем, рекламирую

Идите, товарищи, напишите, а? Много годных заявок, хороший новый фест, надо поддержать отечественного производителя! не ЗФБ единой :3

@темы: первый маршал Тагила, Ссылки

---

по случаю финала Стадий

Название: Мох
Бета: Doc Rebecca
Персонажи: Рокэ Алва, Ричард Окделл, прочие канонные и неканонные.
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG-13
Вольный сиквел "Пяти стадий принятия" Doc Rebecca. Посвящается ей же – с благодарностью и восхищением.
Предупреждение: АУ, упоминание мпрега.
Примечание: на языке цветов мох означает материнскую любовь и милосердие.

* * *

— Здравствуйте, матушка. Вот мы и приехали снова.

Мирабелла Надорская, как обычно, не ответила. Она даже смотрела не прямо, а вбок, куда-то в сторону низкогорья, только на днях сбросившего снежную шубу.

— Мы все здоровы, матушка. Лола уже совсем большая, ещё пару лет, и придётся женихов со двора гонять палками. Карл уже с лета тренируется с железом — пока, правда, запретили точить клинок. А Алан поет, мэтр говорит: большой талант.

Какое холодное лицо у Мирабеллы, холоднее воды в ручье, холоднее неласкового весеннего ветра, холоднее камней, на которых стоит коленопреклоненный Ричард.

— Жалко, что вы не увидите их. Они так выросли, не узнать. И обязательно полюбили бы вас, если бы...

Мерзкое отродье, подстилка убийцы... Это бы он, возможно, смог проглотить, если бы дети не стали «закатными тварями» и «выводком уродцев». В письмах матушка забывала о сдержанности, и каждая строка была будто бы не чернилами — черной ненавистью написана. Тогда Дик места себе не находил: писал, объяснял, сорвался даже, оставив Карлоса, совсем малыша, трясся в седле, принимая боль как заслуженное наказание — чтобы приехать к закрытым воротам и к починенному по такому случаю подвесному мосту. Мост был, конечно же, поднят.

Он уехал. Не поговорив с сестрой, не послушав в последний раз старой Нэн, которая за одну зиму иссохла и сгорела, как лучина, не поглядев, как растут дети Дейзи. И не попрощавшись с матерью.

Той весной Ричард как-то особенно долго болел — и не грудная хворь, вроде, но надрывный кашель, отнимающий все силы. А к Весенним Молниям пришло письмо от Айрис, измятое и замызганное, будто оно само ползло через Талиг, храня горькие вести. Мирабелла, вдова Эгмонта Окделла, скончалась, захлебнувшись хлынувшей горлом кровью, десятого дня Весенних Скал.

Дик осторожно протер платком миниатюру на камне, поправил еловые лапы, окружавшие надгробье. Умирая, матушка всё просила воздуха, и Айрис горой встала на пути дяди Эйвона, не позволив запереть покойницу в душном склепе. Тот возмущался, говорил что-то о долге дочери, а потом увидел сон — и замолчал, и молчал долго, часами просиживая в замковой часовне. Сестра сажала на могиле колокольчики и незабудки, приносила из сада ветви шиповника, но цветы вяли, вымерзали ночами, не приживались на глинистой земле между еловых корней. Только мох облюбовал гладкий серый камень, и за несколько лет нарос густой изумрудной шапкой.

Цокот копыт по камням, глуховатое "стук-стук" по земле. Ричард поднялся, стряхивая прилипшую к коленям грязь.

— Иду, — сказал он всаднику, не оборачиваясь. Тот спешился и встал рядом с Диком, наклонив голову перед надгробием.

— Ты не обязан это делать, — тихо заметил Дик, поглаживая Искру по холке. — Ты её даже не знал.

— Мы не были представлены, — Алва недобро ухмыльнулся, глядя на портрет, — что не помешало долгому заочному знакомству.

Ричард вздохнул и закрыл глаза.

— Понимаешь, это... Это нужно отпустить. Или приходи сюда без обиды, или не приходи совсем. Мёртвым холодно от нашей обиды.

Рокэ незаметно, одним движением оказался рядом, будто бы показывал новый прием со шпагой в руках, — только вместо смертельного выпада положил ладонь на плечо Дика.

— Я много чего понимаю. Мертвым самим стоило бы, исключительно из вежливости, отпустить всё ненужное... Впрочем, идём. Ланьо волнуется, его укачало.

* * *

Айрис не побежала навстречу брату — встретила его торжественно, стоя на крыльце, как и приличествует хозяйке дома. Дик спешился, немного растерянно изучая изменившийся замок. Западный флигель, ещё три года назад снесённый почти до фундамента, стоял гордо и неприступно, и жидкое солнышко, прорывавшееся через облака, поигрывало на шпиле.

— Надор приветствует... — сестра раскатила «р-рр» по нёбу, жадно вдохнула, как перед приступом, и Ричард устало закрыл глаза, покоряясь неизбежному отчуждению. — Дикон! Братик! Томас, Изабель, дядя приехал!

— Том! Том, мы ножи привезли! — через весь двор закричал пулей вылетевший из кареты Карлос. Дик обнимал сестру, та шумно возмущалась по поводу ножей и баловства; потом здороваться вышел располневший и довольный жизнью Наль, Рокэ целовал руку Айрис, дети, обезумев от долгожданной свободы, носились вокруг. Долорес, забыв, что она уже взрослая барышня, помчалась смотреть новорожденных крольчат, слуги выстроились приветствовать вернувшегося герцога… словом, от благоговейной тишины и торжественности не осталось и следа. Как и от холодка на душе.

Айрис приготовила для детей старые комнаты Дика, а самого брата намеревалась поселить в покоях отца, давным-давно уже приведенных в порядок и обновленных настолько, чтобы их вид перестал напоминать об утрате. Но отчего-то при мысли о грядущем совместном сне в постели, на которой лежал ещё Эдвард Окделл, слово "опорочить" всплывало само собой, и Дик попросил поселить их в гостевых комнатах восточного крыла. Рокэ с любопытством осмотрел весь замок и даже проинспектировал библиотеку Эгмонта, немедленно заклеймив её «кабинетом унылостей». Впрочем, уже на третий вечер Дик застал его с томиком Дидериха в руках. Книжка была памятной, зелёный с золотом корешок потёрт, а страницы исчирканы грифелем. Рокэ невозмутимо перевернул страницу — будто и не сам несколько лет назад с таким изяществом доказывал вторичность произведений великого драматурга, ссылаясь на гальтарские источники.

— Я высоко стою. Могу и должен подняться еще выше. Чувствую в себе надежду, мужество и силу. Еще я не достиг вершины своего возрастания. И, стоя на ней в положенный срок, хочу стоять крепко, безбоязненно. А суждено мне пасть — так пусть удар грома, порыв вихря или собственный неверный шаг низвергнут меня в глубину, там пусть лежу со многими тысячами. Я никогда не избегал бросить кровавый жребий с добрыми боевыми товарищами ради малого выигрыша: не скряжничать же мне, когда дело идет о целом сокровище свободной жизни! — зачитал Рокэ, безупречно модулируя каждый слог. «Утес чести» когда-то был любимой трагедией Дика.

— Оставь, — попросил он, морщась, но Алва задумался и не услышал его.

— Кажется ли мне, или смена декораций идёт ему на пользу? Может быть, старина Дидерих, как сладкое вино, действительно хорош только на севере?

— С возрастом все становятся сентиментальными, — мстительно заметил Ричард и поправил воротник Рокэ. Алва фыркнул, покосившись на Дика. Он был до крайности похож на Моро, и с той же вероятностью мог укусить или затоптать.

— Измены так и зреют под крышей этого замка, — неожиданно довольным тоном отметил Алва, поцеловал запястье Ричарда и вернулся к чтению. — К чести достославного сочинителя, его опусы не скучнее охоты на камни среди камней. И прогулок по камням до живописных скал.

— Наша провинция бедна на развлечения, господин регент, — церемонно поклонился Дик, — однако к вашему приезду камни были заготовлены самые лучшие.

— Рад слышать. В следующий раз велите их отполировать, — в тон отозвался Алва. Впрочем, смотрел он скорее тепло, чем насмешливо. — И всё же я, кажется, должен попросить у тебя про...

Дик запечатал его рот ладонью. Достаточно и того, что он понял, как это — коротать время от вечера до вечера, ждать солнца, весны и хотя бы проблеска тепла, когда за окном только снег, темень и волчий холод. Когда нужно что-то — пусть сказочное, пусть глупое и ходульное, но такое, чтобы были силы ждать и согреться. Чтобы знать, что есть что-то за бураном и ночью, ради чего стоит жить.

* * *

Зима даже на севере выдалась мягкая, гнилая — потому из Алвасете выехали раньше обычного, опасаясь распутья, и приехали в Надор ещё до Остейра. Матушка запрещала "бесовство" и как-то раз выгнала молоденькую служанку, гадавшую в людской на летний Излом, но Айрис, старавшаяся во всяком спорном вопросе обойти решение матушки, заново разрешила и гадания, и свечи, и венки, и прыжки через костер, и перетаскивание невест на плече, и даже кулачные драки с непременным пусканием крови: стылой земле Надора трудно согреться самой.

В последнюю ночь перед светлым годом рассказывали истории: о ходячих покойниках, призраках, упырях и оборотнях; о маленьком народе, сманивающем путника с торной тропы в самые топи, о зелёных коньках, выходящих зимними вечерами на тракт и перекидывающихся то мориском, то писаной красавицей, чтобы только утащить в свое логово и сожрать неосторожного прохожего. Рассказывали о белых тенях, душах убиенных младенцев, не попавших ни в Рассвет, ни в Закат, и до окончания времён ищущих мать, которая обрекла их на жалкую участь. Говорили все по очереди: хозяйка замка вслед за поваренком, эр — за кухаркой. В последнюю ночь мертвого времени все были равны. Некоторые истории Дик помнил хорошо, почти дословно: давно ли, сидя в детской, старая Нэн живоописала злоключения Джека и Джилл, выгнанных мачехой из дома, околевших от холода и превратившихся в болотные огоньки.

Долорес, зачарованная мрачной красотой ритуала, вся превратилась в слух; Карл храбрился, тихонько излагая Алану, почему та или иная история непременно злостная выдумка, не выдерживающая критики самого захудалого сьентифика. Младший сидел, замерев, как зайчонок перед лисой, и изо всех сил боялся, но Дик не спешил отослать его спать: не затем ли рассказывать сказки допоздна, чтобы увидеть, что рассвет всё равно наступит, сжигая все ужасы ночи?

Алва до поры молчал с непроницаемым выражением лица; казалось, ещё мгновение, и не сдержится, самым своим скучным тоном заявит что-нибудь о пасторальной простоте нравов, что немедленно разорвет всю красоту словесной паутины. Дик сидел, как на угольях, поглядывая то на детей, то на Рокэ. Наконец, в неловком молчании, затянувшемся после рассказа о плачущей девице, что каждое Создателево воскресенье стирает рубашку подло убитого рыцаря в холодном ручье, Рокэ протянул ладонь к огню, приветливо гудевшему в очаге, и глуховатым после долгого молчания голосом начал:

— Рассказывают, что к тем, кому предстоит вскоре умереть, зимней ночью приходит ретрато, двойник, похожий, как две капли воды. В зеркале ретрато не отражается, видят его только черные кошки, и, ступая след в след, как тень, двойник постепенно выпивает всю жизнь человека, так, что после смерти своего оригинала может ещё долго ходить, говорить и обманывать всех, выдавая себя за настоящего.

— Вот пакость-то! — Роджер, старший конюший, отогнал недобрую удачу скрещенными пальцами и протянул Алве кубок с подогретым вином. Тот принял с самым серьёзным видом, и Дик выдохнул, ощущая, как одна за другой расслабляются натянутые до звона струны. В этот раз Алва — свой. Плакальщица, стирающая рубашку, забыта.

— Ночью на перекрестке трех дорог появляется чудовище бист вилле, принимающее обличие сгорбленного старика, — громким шепотом начала Айрис, знакомо округляя глаза и приподнимая брови. Её дочь, захныкав, до белых костяшек сжала подол материного домашнего платья. — Крик его так страшен, что от него цепенеют и конь, и всадник, после чего чудовище высасывает их кровь и прячется в своей норе до следующей зимы…

После Дейзи наступила очередь Ричарда. Он откашлялся, подмигнул Айрис и начал:

— Те, кто долгими зимними ночами выходят из Заката, крадут младенцев у зазевавшихся матерей и оставляют вместо них деревянные колоды...

Сестра беззвучно шевелила губами, повторяя любимую побасенку их кормилицы: «... до поры похожие на детей, но с каждым днем все страшнее и глупее. Подменышей надобно ругать, щипать и колотить, чтобы выходцы вернулись и забрали их обратно».

Это их сказка. Хорошо, что она уже кончилась.

* * *
В ночь перед отъездом ударил весенний мороз. Камин еле разожгли, так много дров в него заложил сердобольный Джон, опасаясь за здоровье хозяина, «оюжанившегося в своих Кеналеях». Но ни камин, ни теплые одеяла не избавили Дика от озноба. Улегшись спать, они с Рокэ жались друг к другу в поисках тепла; поиски эти завершились вполне закономерно. Рокэ был как-то особенно нежен и предупредителен. Они уже давно оставили проникновения: Алан очень тяжело рождался, и окончательно одряхлевший, но не сдавший мэтр Дюрсе настрого заповедовал беречься, поскольку следующий раз неминуемо должен был окончиться гибелью плода — или того, кто вынашивает плод. Всё чаще это были ласки руками и губами, долгий разговор двух тел, помнящих друг друга, как помнит путник дорогу к дому. Утомленный и успокоенный, Дик льнул к Рокэ, и тот не отстранялся, сберегая тепло. Север прощался с ними волчьим воем под окнами, завыванием метели и холодным кругляшом луны, мелькающим из-за чересполосицы туч. Надор знал цену зимним объятиям.

* * *

— Padre, почему отец стоит на коленях в снегу? — спросил Алан, требовательно дергая забрызганный дорожной грязью манжет Алвы. Старшие дети стояли молча и серьёзно, как маленькие алтарные служки — и острый северный холод в серо-голубых глазах Долорес заставил Алву наново осознать, что плоть от плоти его — родное дитя и этой скупой, стылой, тихой земли.

— Тише, молодой человек. Не мешайте, — Алва положил руку на русую макушку сына, и Алан покорно замер. — Отец прощается со своей матерью.

— А где сейчас бабушка? Она в Рассвете?

— Этого никто не знает. Может быть, нигде. Может быть, только под камнем в яме. А, может быть, всюду понемногу.

Ричард встал. Провел ладонью по лицу, стирая дождевые капли.

Мох обнимал его подошвы с запоздалой материнской нежностью.

@темы: первый маршал Тагила, пейсательство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сканы книги про монограммы
Вот, например:

@темы: пикспам, свун, Книги, Ссылки, красота

---

Но потом я поняла две вещи. Во-первых, это роман, написанный интеллектуалом для интеллектуалов и про интеллектуалов. А я, без обид, ненавижу интеллектуалов. "Подумайте про Бхагавад-гиту и то, какой смысл имел диалог Кришны и Арджуны бла-бла-бла", "Эрхартр говорил бла-бла-бла-бла-бла" и так до бесконечности. Я никогда даже не слышала про большую часть этих произведений, а все остальные (за очень редким исключением) я никогда не буду читать, потому что ЗАЧЕМ!? И вот эти люди, которые в обычных светских разговорах упоминают все эти произведения, вызывают у меня отвращение. Потому что они все такие "мы все это знаем, мы лучше других", а я ненавижу это.
www.livelib.ru/review/228906

А я, без обид, ненавижу интеллектуалов.
чеканная формулировка!
очень способствует смягчению социальной остроты высказывания. "без обид, ты хуйло", например.

@темы: нижняя палата ума, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, Ссылки

---

А мой фичок внезапно на белорусский перевели
Приятно очень))

@темы: ГП, пейсательство