Тот день, когда на работе адский косяк, у Фламмера дтп и новый виток давящего нервяка (его уже больше, чем азота в воздухе), все плохо и все болит, приходит sassynails и все становится каким-то вторичным, маленьким по сравнению с.
Теперь у меня есть портрет. Как я и мечтала - и даже лучше

Пишет  sassynails:

21.04.2017 в 00:19

Тендер

@темы: this moment, свун, that dares not speak its name, вжжух... ням-ням, das bin ich, куколка, Ссылки, красота

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

I remember a girl so bold and so bright
Loose-limbed and laughing and brazen and bare
Sits gnawing her knuckles in the chemical light
O where do we go now but nowhere

@темы: Говноуныние, Телевещание, где мои пилюльки?, Музыка

---

сброс балласта

Очень плохой день в череде очень плохих дней. Самое время разбросать немножко камней. В черновиках лежат по одному-два абзаца, абортированные на раннем сроке; выставлю их в баночках, заспиртованные.

Это был бы текст про заговор Рёма и против Рёма: карты, деньги Франции, оружие фрайкоров, гей-лобби и коварный Шпрота

Гул голосов был слышен еще с лестницы. В ярко освещенной гостиной торговали свежими новостями: на повышенных тонах обсуждали президентские выборы, Гиндернбурга, социалистов и плохое снабжение, sotto voce - все то, что составляло особый интерес Макса. Говорили, конечно, о мадемуазель Раубаль; скандалы из личной жизни фюрера, как коньяк, дозревали до лучшего вкуса. Говорили о новом запое гауляйтера Лея, говорили о том, что любовница Геббельса, предположительно, на четверть, если не наполовину еврейка. Шутили по поводу Гиммлера и его охранных отрядов - в этом году уже на несколько тонов тише, чем в прошлом, и поглядывая на самого Гиммлера - не хотелось бы, чтобы услышал. Обсуждали повышение Карла Эрнста, уютное кресло в берлинском штабе, как говорили, было ему предложено в качестве прощального подарка, который он, конечно, не будь дурак, принял с благодарностью. У господина Рёма был необыкновенный талант превращать любовников в друзей.

Это был бы СатанаЯрх про то, что власть развращает и любую цель портит попадение

У арены свои законы: между фанфарами, возвещающими начало и окончание поединка, не бывает ни друзей, ни родственников, ни союзников. Ярх не скрывал, что бился ради победы: врали те, кто говорил, что золото не пахнет, поскольку от выигрыша исходил аромат отличного ужина. Впрочем, путь к цели доставлял ему своеобразное удовольствие:
В сравнении с выпускниками гладиаторской школы Боргх казался небожителем: у него были свои покои, несколько слуг и неизменные поклонники, выкупавшие дорогие места в ложах. Годы поединков оставили уродливые отметины на его крупном теле: от груди до паха бронзовая чешуя сошла, обнажая полосу голой зеленоватой кожи. Отмечен был и его разум — слишком часто Боргх забывал о протянутых вверх пальцах зрителей, коронным свои ударом сшибая с противника шлем и вбивая обращенную в костяное крошево переносицу в затылок.
***
Вряд ли повелитель мог узнать его: тогда, в их первую встречу, он был сопливым мальчишкой, кожа, кости да желание жрать.

Это был бы ФеликсоДмитрий в мире Бесобоя - с Антихристом, который хитрым образом устроил убийство Распутина, подменив собой Дмитрия

То, что мне предстоит рассказать, покажется вам выдумкой, порождением больного воображения, однако я буду честен с вами, как на исповеди. Составляя книгу мемуаров, я был готов скрывать правду, сколько возможно: многие из тех, о ком мне предстоит вести речь, остались в живых; впрочем, скандалы и перспективы судов - ничто в сравнении с безъязыким, удушающим ужасом перед существом (не знаю, могу ли назвать его человеком), которое стало виновником бесчисленных испытаний, выпавших на долю моей семьи и всей нашей несчастной родины. Однако правда, унесенная в могилу, давила бы на меня тяжелее гранитной плиты, и я решился поведать бумаге о роковых событиях, свидетелем и невольным соучастником которых мне довелось быть. Тебе, неизвестный мой читатель, лишенному страха и жаждущему истины, предстоит узнать о том, что на самом деле случилось в Петербурге в далеком тысяча девятьсот шестнадцатом году.

Для того, чтобы рассказать о событиях той зимы, мне необходимо в начале погрузиться еще глубже в прошлое и поведать о роли, которую в моей жизни сыграл великий князь Дмитрий Павлович Романов. Он умер двадцать два года назад, и много лет перед его смертью мы не имели удовольствия общаться, чему виной были и его легендарное романовское упрямство, и, как я полагаю, страх, рожденный тем, во что мы, помимо нашей воли, оказались втянуты. Двадцать два года - огромный срок, лишь чуть меньше, чем нам суждено было жить в Эдеме дореволюционной России, но боль утраты все еще жива, как жив и его образ, являющийся ко мне во снах: вечно юный, вечно смеющийся, до краев полный жизнелюбия. Этот Дмитрий, мой Дмитрий, никогда не оставлял меня.

Мы знали друг друга с самого раннего детства. Обращаясь к ранним годам, трудно отличить подлинное воспоминание от того эрзаца, которым умиленные родители пичкают детей. Говорили, будто родился я таким уродцем, что мой старший брат Николай, увидев меня, немедленно потребовал, чтобы меня выбросили в окно. Рассказ этот настолько впечатался в мою память, что теперь мне кажется, будто я и сам, лежа в пеленках, слышал возмущенный возглас брата и понял всю опасность моего положения, немедленно закричав во все горло. Так и наше знакомство с Митей: мнится, будто я помню цвет стеганных атласных одеялец (лазоревые, вышитые серебром), в которых лежал "baby", как его аттестовал восхищенный великий князь Сергей, дядя и приемный отец Дмитрия. Впервые после трагической смерти матери Дмитрия были мы званы в Ильинское; был жаркий, ранний апрель, и здоровье осиротевшего ребенка поправилось настолько, что найдено было приличным побаловать моих родителей, ближайших соседей и больших друзей великокняжеской четы, весомым доказательством пополнения в Семье. Нам, детям, дозволено было только глядеть на младенца, не трогая его; Дмитрий возлежал в изящной детской коляске, толстощекий, насупленный и строгий, как языческий божок, с красным от рева лицом. Сергей Александрович ревниво оглядывал ребенка, будто бы опасаясь, что мы излишним вниманием можем ему повредить; Елизавета Федоровна, его супруга, любимая моя тетя Элла, смотрела в сторону. Я был ее фаворитом, наслаждался всякой возможностью ей угодить и чутко улавливал настроения взрослых, которые, как им самим казалось, дети понять не в состоянии. Полагая, что надутый baby тете Элле вовсе не нравится, я сморщился, указал на младенца пальцем и заявил, что ребенка, верно, подбросили цыгане: не мог ведь великий князь так гадко пахнуть! Конфуз случился ужасный, и я был бы, наверное, по всей строгости наказан отцом, если бы милая матушка, державшая что-то вроде комплота на двоих с Елизаветой Федоровной, не ринулась меня защищать. Трудно ли догадаться, что Сергей Александрович, и до того считавший меня избалованным мальчиком, никогда не простил мне этого поступка.

Дмитрий и его старшая сестра Мария, некрасивая, вечно обиженная толстушка, каждое лето проводили в Ильинском. Часто ездили великие князья к нам, в Архангельское, не реже навещали и мы их, а уж сколько пикников устраивалось, сколько походов по грибы и ягоды, идиллических поездок в образцовую деревню Усово! И каждый раз были мы с Николаем вынуждены развлекать маленьких великих князей, что нам вовсе не нравилось. Мы считали их глупыми и избалованными, они нас - задирами и выскочками. Драться с ними нам было строго-настрого запрещено, и мы наверстывали упущенное, придумывая различные каверзы и розыгрыши. Мария часто жаловалась на наше дурное поведение взрослым, нас примерно наказывали, а мы в отместку шутили над великокняжескими детьми еще злее. Однажды убедили мы Дмитрия, что любимые его шоколадные пирожные делаются из глины, и заставили его набить полный рот земли, расхвалив ее сладость. В другой раз напугали доверчивых детей до полусмерти, рассказав небылицу о полчище мертвецов, зарытых в чумной год на холме около декоративного пруда; притаившийся в кустах Николай, улучив момент, схватил Дмитрия за плечо ледяной рукой, выдержанной перед тем в ключевой воде, и бедный великий князь с криком ринулся прочь, споткнулся и упал в озеро, чуть не утонув, так как плавать еще не умел. Но окончательно мы дискредитировали себя тогда, когда внушили Марии, что она непременно будет вынуждена, выросши, выйти замуж за Дмитрия и делать с ним детей (как именно, знал только Николай). Дурная наша шутка довела ее до настоящей истерики. Великий князь Сергей, дознавшись до причины такого отчаяния, надолго прекратил наши с Николаем визиты в Ильинское, да и к нам привозить своих подопечных перестал, чему мы были до крайности рады.

Это был бы текст про Антихриста, у него даже было название "Обманщик"

Он был странным ребенком. В день, когда он родился, многие в Самарии видели знамения: земля гудела, солнце садилось не на западе, а на юге, непокрытая телушка разродилась мертвыми козлятами, а к блаженной из города Кесарии прямо из моря выходит зверь с семью головами, увенчанными десятью рогами. Впрочем, в те времена знамения случались так часто, что люди перестали обращать на них внимание. Ирод Архелай был изгнан из Иудеи, взамен ему назначен был римский наместник; ясно было, что наступают последние дни. Страшно было жить в Самарии. Все боялись новых налогов и больших бед, ждали кого-то, хотя бы разрешения невыносимого положения.
***
Он звал их "мои люди", и они принадлежали ему. Под золотыми ликами богатства, силы и гордости он умел увидеть нищету, слабость и страх; люди приходили к нему, одержимые тысячами грязных, мелких, жалких желаний, и он видел каждое из них, и никого не помещал на весы. Отцеубийцам, насильника, ворам он даровал прощение до тех пор, пока они были полезны, и они кланялись ему, называя его пророком.
***
Император Тиберий Август был стар и имел два лица. Одно, мраморное, ничего не выражающее, смотрело на мир безразлично. Другое, стариковское, уродливое, изрытое оспинами неутоленных страстей, было жалким и частным. Мраморное лицо с ожиданием смотрело на юго-восток; там могла начаться ненужная сейчас, страшная война. Стариковское лицо смотрело на пророка с вожделением. Тело ничего не значило для пророка; он лег с императором, чтобы на ложе нашептывать ему на ухо о расправе над последователями сына плотника; но увидеть безумие таким, какое оно есть на самом деле, не под силу никому. Через три недели в приступе суставной лихорадки император велел схватить и обезглавить пророка за участие в заговоре.
Казнили его тайно, ночью; от гвардейца-преторианца, занесшего меч над шеей пророка, сильно пахло лошадиным потом и кожей.

Это был бы ФеликсоДмитрий про 16 год

- Нет, мой милый, нет и нет, это невозможно, - отпиралась Джуди, вместе с суровыми временами приняв патриотичную "Авдотью", как щипание корпии, с воинственной готовностью.
- Полно, душа моя. Если ты уговорила великого князя расписаться в книге визитов, ты способна на любой дипломатический подвиг.
Джуди-Дуня трагически округлила глаза:
- О, Феликс... Я не думала, что ты... Боже, как неловко!
Игра в прятки охватила свет этой зимой: телефонные линии искрили сводками о перемещении фронтов. Если Юсуповых звали к Шереметевым, великий князь Дмитрий Павлович в этот вечер силой земного притяжения оказывался затянут в недра политической разнузданности в яхт-клубе, а если, паче чаяния, во дворец на Елагином с визитом приезжал племянник, у Ирины, в тот же день собиравшейся навестить любимую тетушку, начинала болеть голова. В маленьком мирке знати их разводили в разные углы,как в фигуре кадрили; не упоминали даже имен, обходясь многозначительными трагическими иносказаниями и паузами, полными смысла. "Ах, это было когда у нас... ", и неосторожную болтушку пригвождали взглядами к банкетке, как спасителя к кресту, а Феликса немедленно окружали вниманием: так балуют тяжело больного ребенка.
"Этот скандал", - говорили про них, и еще: "Этот ужасный случай". Одни считали, что между ними встала женщина, другие объясняли женитьбу ссорой, третьи честили Феликса толстосумом, метившим в царственный дом всем доступными способами, четвертые намекали на то, что Дмитрий совратил старшего товарища и чуть не свел с пути истинного. Пятые, шестые и двадцатые внимали, вздыхали и прикрывали незаметно напомаженные рты ухоженными ручками.
Однополчанин Дмитрия, по счастливому случаю оказавшийся двоюродным братом одного из больших почитателей восходящей звезды Михайловского, в гримерке которой Феликс любил пить свой аперитив, вернулся с фронта через два месяца после мобилизации; рубец на виске влек к себе дам больше, чем Георгиевский крест. "А что он говорит обо мне?"- со смешком спросил Феликс, когда узнал от восхищенного офицера мнение Дмитрия касательно тактики, стратегии и обмундирования армии. Кавалер шрама третьей степени глянул на него с недоумением: "О вас? А вы знакомы?"
Что-то ныло в груди; задетая гордость, по мнению медиков, расположена там же, где и сердечная рана.
Великосветские сплетни разлетелись из дома на Мойке, как голуби, посланные в селение древлян. Пусть шикают за спинами, пусть косятся, лишь бы знали, что он - не пустое место. Что Дмитрий не мог просто так забыть о нем.
- Ну что ты, дорогая! Откуда взялись эти глупости, ума приложить не могу. Мы в прекрасных отношениях, дружны, как и были.
- Конечно, мой ангел, - большие, навыкате глаза Джуди увлажнились; она напоминала одну из тех родовитых удойных телушек, что отец любил возить на губернскую выставку в Ракитном. - Конечно, я знаю. Все знают.
- Даже удивительно, что мы с ним разминулись; насколько я помню, Дмитрий не из тех, кто прибегает в визитке к началу завтрака.
- Видишь ли, - со значением произнесла Джуди тоном сообщающего печальный диагноз лекаря, - он собирался в Царское днем и не мог явиться позже.
С некоторых пор эти прятки начали его раздражать.

Это был бы текст про Сергея Александровича и его томительную влюбленность в адъютанта

В тот вечер нам назначено было наблюдать полет на воздушном шаре. Чудак-американец с фамилией журчащей и рычащей - Ленокс? Ролекс? – приурочил запуск своего воздухоплавательного аппарата к ярмарке Ильина дня.
***
Было по-дневному ещё душно, солнце зависло над лесом, назойливое и яркое, как пятно на внутренней стороне века, когда слишком долго смотришь на лампу накаливания.
***
Кто-то вслух, сбиваясь, заговорил, что американец непременно должен, прыгнув, распустить особенный парашют, который позволил бы смягчить падение. Черная фигурка взобралась на ребро соломенной корзины, широко расставив руки.
- Господи, Господи, - зачастила старушка Хитрово, истово крестясь. Елизавета Фёдоровна, крутившая в руках шаль, вдруг возвысила голос, закричала тонко, как попавший в силок заяц:
- Помогите же ему, он упадет! Он разобьется!
Сергей Александрович, как завороженный, смотрел на злополучный шар, ставший пленником воздушных течений. Губы его двигались, но слов я различить не мог и склонился к нему, пытаясь уловить возможный приказ, но он только повторял "упадет, упадет"; в ту минуту я был уверен, что думал он вовсе не о воздухоплавателе.

Это был МакРайли в антураже "Имени Розы"

И тут рот молчальника брата Финна отверзся, и голос его, как колокольный звон, разнесся по долине:
- Хуйло блядское! Пиздюк мохнатый, еб твою мать! Отъебись, срань господня!
Имя ли господа имело такую силу, или неожиданное исцеление немого, но в полной тишине после выкрика отца Финна голос Мёрдока показался еще громче:
- Быстро! Ключ!!
Он дернул Кирка за руку и побежал.
***
- Брат Дольчин считал, что любовь - это та самая штука, которую Господь оставил каждому. Потому любить не только дозволяется, но и должно, и любви должно хватать на всех. Вроде как любовь - это молитва, которую ты творишь всей своей сутью, и она выше той, которую ты совершаешь одними своими словами. Акт поклонения и причастие. Он веселый был парень, этот Дольчин... Трахал, честно говоря, всякую живую тварь, от баб до овец, но бабы уходили от него довольные. За овец так сразу не скажу, но тоже не жаловались. Но я так думаю, в чем-то он был прав.
Мёрдок сдернул капюшон с головы Кирка. Его горячая, жесткая ладонь обхватила шею Кирка у основания: так брат келарь пристраивался давить курят.
- Ничего плохого в этом нет, парень. Только хорошее.
Прежде чем Кирк успел ему возразить, Мёрдок толкнул его вниз, прямо в земляничные кущи. Разбойник опустился на него сверху, закрывая своим телом от ночного холода.

Это был финал "Северной звезды", которую я тоже никогда не допишу

Они ехали по кольцевому шоссе, наматывая круг за кругом; ночные огни сливались в зыбкое фосфорическое пятно, мокрый асфальт стал водной гладью, и Мердок вел их корабль со свойственной ему одному уверенностью, мимо всех скал и отмелей, в тихую гавань. Финн спал, положив голову на колени Марине. Она сама спала наяву, качаясь где-то на волнах детских своих воспоминаний, в темных водах озера, окруженного соснами, изредка выныривая, чтобы удостовериться, что все хорошо. Но ничего не менялось: все тот же грегорианский хор из динамиков славил божье творение, все то же шоссе выгибало серую спину, слепя сигнальными огоньками подсветки. Кисти Мердока и Кирка, лежавшие близ рычага переключения передач, соприкасались ладонь к ладони, и Марине казалось, что этот клин, как нос корабля, рассекал пространство перед машиной. Корабль плыл вперед, Финн ровно дышал, и где-то наверху, над городом, над всем миром холодно и спокойно светила северная звезда.

Это был фичок про то, что Этерна - искусственная планета, пультом ЦУ которой завладел тру-Ракан Альдо и угнал всю планету навстречу звездам и приключениям

Медиадневник капитана Смита
14 июля 364 г.п.о., 16:23 по центральному времени
Пиздец. Если подробнее, то вчера ещё прибыли на объект, дождались представителей девелопера, и началось. Во-первых, эти мудацкие осьминоги обнаружили жизнь на КХ-817. Во-вторых, наша установка неизбежно сдвинет эту чертову 817 с орбиты. В-третьих, мы это знали с самого начала, но не согласовывали с комиссией, потому что кому какое дело до мелкой кучи камней в заднице обитаемой вселенной. А на согласование уйдут три бюджета, потому что мировая гармония, дальние силы и всё прочая хуйня из космоса. Когда 817 считалась необитаемой, щупальца из скафандров лезли, чтобы не согласовывать, потому что им было выгодно сделать быстрее, запустить и свалить. А теперь сидят, напустили в скафандры чернил и будто бы ничего не знали, вина общая, вместе с комиссией разбираться. И не важно, что разведка территории была у них в ТЗ: нашли жизнь, да ещё и разумную, и всё, их хата с краю, ничего не знают, а мы – варвары и сторонники геноцида. Запросили центральный офис. Как говорит в таких случаях Патрик, у меня два слова: ебаный стыд.
Тот же день, 20:03
Центральный офис запросил комитет по этике. Вердикт такой: транспортируем всё живое-разумное в Плеяды-10 и заселяем на «остров новобрачных». Спасибо, что только разумное. Уже представил, как будем получать по цисте от каждого местного вида бактерий.

Это был МалфоеНотт

- Очкарику просто повезло, ясно? Есть такая штука - рикошет. Отец говорит, что очень сильное заклятие может отражаться от поверхности. Особенно от такой тупой, как Потти.
- Может быть. Но тогда, - Тед смотрит себе под ноги, выискивая аргумент, - Тогда первый же стихийный выброс - и привет. Говорят, дело в том, что Поттер с рождения был темным магом, причем...
Мама встаёт на нижней ступени ротонды, через ажурный солнечный зонтик на её волосы стекают медовые потоки света. За её спиной июльский полдень падает складками, как снятая с вешалки легкая мантия. Драко и Тед прерывают разговор, поднимаются почти одновременно. Хорошо, что они уже успели докурить и спрятать пепельницу.
- Миссис Малфой.
- Мам, привет.
- Добрый день, молодые люди, - мама благосклонно улыбается; ещё год или два назад она погладила бы Теда по голове, но теперь, видимо, это неприлично. - Не хотите позавтракать с нами, Теодор?
Тед смотрит на маму, не отрываясь; будь на его месте кто угодно другой, Драко бы разозлился.
- Благодарю за приглашение, миссис Малфой; с удовольствием.
Миссис Нотт умерла девять лет назад. Драко, должно быть, видел её когда-то, но совсем не помнил, так что в визуальной памяти она осталась лицом с колдографии, хранившейся в верхнем ящике прикроватного столика Теда: худая женщина с осунувшимся лицом, устало и ласково смотрящая куда-то вбок, за рамку фотографии.
Нотт предлагает маме руку; гравий шуршит под подошвами, душное благоухание чубушника маревом висит над садом. Драко чуть отстаёт, любуясь матерью. Ему нравится знать маленькую слабость своего приятеля, приятно снова сравнять счёт. Тед отказался вступить в "банду" Драко - это минус. Тед млеет от маминого общества (влюбился он, что ли?) - это плюс. Возможно, стоит пригласить его на пару дней, если отец разрешит.

@темы: ГП, oh Ernstie, Говноуныние, inner EvS, Майор Гром, первый маршал Тагила, Великий князь и блудница вавилонская, пейсательство

---

Все политтехнологии придуманы до нас
А одного из тех, кто следовал за Фотием в Эфес, по имени Феодосии, хотя он достиг сенаторского достоинства, она, конфисковав его имущество, поместила в подземелье, в совсем темную каморку, и привязала его к яслям, надев на шею петлю, такую короткую, что она постоянно была у него натянута и никогда не ослабевала. Несчастный, понятно, все время стоял у этого стойла и так и ел, и спал, и отправлял все другие естественные потребности. И ничего больше не оставалось ему, чтобы полностью уподобиться ослу, разве что реветь. В таком положении этот человек провел не менее четырех месяцев, пока не заболел душевной болезнью и окончательно не сошел с ума. Тогда, наконец, выпущенный из этого заточения, он вскоре умер.

@темы: нижняя палата ума, vulture with culture, Книги

---

@темы: пикспам, нижняя палата ума, lolz, Ссылки

---

Сеанс мучительного деанонизма-1

Давным-давно, в тринадцатом, что ли, году пришла мне в голову одна идея про высокрейтинговый слэш по Этерне про любовь к родине (в конце все мучительно умерли). Идеей этой я поделилась с Доком, которая выразила готовность упороться вместе и написать, только чтобы не в Этерне, а оридж, что, конечно, намного лучше. А тут как раз проходил очередной тур "Созвездий" (сто тысяч лучей благодарности оргам!), и запостил кто-то заявку: хочу, говорит, думать, что я в Древнем Риме. В смысле желаю описание того, что происходит в Гайифе в то время, пока Роке Алва одной рукой воюет, а другой думает о смысле жизни. Отлично, подумала я, распишусь быстренько перед нашим ориджем.
...
Четыре года расписывалась.
Конечно, в итоге вышел оридж. От канона там только несколько географических наименований и слово "шадди", упомянутое раза два. В остальном я оттрахала канонные реалии так, что они давно должны быть на сносях, и сделала все под свой вкус, с рюшечками. Гайифа = противоестественный гибрид Византии и Османской империи.
Хочу воспользоваться случаем и поблагодарить всех, кто читал этот тест, пока от него были рожки и ножки. Но стимул сделать из пяти-шести ни к чему не приделанных сцен текст могла дать только одна пери, которая прохлада в знойный полдень и жемчужина среди песков и рассветное солнце в минуту отчаяния. Если бы не sassynails, ничего бы не было. Вообще. Может быть, у кого-то муза с бензопилой, но нет, мне повезло, ко мне спустилась с рогом изобилия, из которого можно достать понимание, принятие, тонкое чувство слова и нежнейшую мотивацию в неограниченном количестве. Так что этот текст в ее честь и для нее.
Спасибо дорогой команде и ее бесценному кэпу Персе за атмсфр любви и додавания, никогда еще в команде столько отклика не получала на тексты, вы космос. Спасибо Enco de Krev и melissakora за деликатность и чуткость в проверке текста, это редкое качество.

Название: День до войны
Автор:  Tender
Бета:  Enco de Krev,  melissakora
Размер: миди, 5970 слов
Пейринг/Персонажи: омп, ожп
Категория: джен, слэш
Жанр: драма
Рейтинг: G
Предупреждения: элементы АУ в отношении государственного строя и быта Гайифы
Краткое содержание: Об одном предприимчивом торговце, недалёком принце, тонком политике, старом императоре, прекрасном городе и великой империи за день до начала войны.

Читать

Просыпается Паона златоглавая, Паона полноводная, город белых ворот; открывает тысячи своих глаз, тысячи ртов отверзает, выдыхая ночь и впуская утро. Солнце, особенно яркое в Паоне, осветит тысячи домов, но только в одном, крытом красной черепицей, спит человек, который украл наше внимание. Человек спит, ему снится вода. Он вот-вот проснется, но ничего ещё не случилось.

Человек вздыхает, поворачивается на бок, брезгливо щурит глаза.

Началось.

Видит сон мальчик Але, грязные босые ноги да сбитые в кровь коленки. Просыпается и шарит рукой, пытаясь отыскать колокольчик, уже благородный Алет Налбат, асекретис и переводчик высокорожденного санктия принца Эвлийи, седьмой в очереди к титулу хранителя гардероба порфиророжденного Дивина Автократа Неарха IV. Колокольчик, будто нарочно, не находится. Скверный день, скверный, ничего не понять.

— Маленький, — тихо позвал Алет, но никто не откликнулся. Он прокашлялся и совсем другим, раздраженным и дребезжащим голосом крикнул:

— Одеваться, болван!

Харис опять спал около двери: вошел, почесываясь и зевая, неуклюже подхватил кюлоты, чуть не выронил на пол. Желтое лицо его было кисло. Про Хариса было наверняка известно, что он нечист на руку. Много раз предлагала жена бить рыжеухую собаку палками или прогнать вовсе, но Алет только поджимал губы. Всех надо бить и гнать, только где честных возьмешь?

— Отлупить бы тебя, паршивца, — сказал он для порядка и пнул Хариса носком домашней туфли. Слуга только повел плечом досадливо, как муху отогнал. — Письма мои где? Табуляры сегодняшние где, бездельник?

Бумаги пришли обычные — счета, прошения, с пурпурными полями — постановления Высокого Двора.

— Что госпожа? — спросил Алет, с брезгливостью разглядывая счета от модистки. За летние месяцы их накопилась солидная кипа: Создатель не придумал простой жизни для отцов двух входящих в возраст дочерей.

— Велела у себя завтрак подать, — ответил Харис и по-птичьи покосился на Алета: что, мол, сделает?

— Вот как, — протянул Алет и отложил пачку счетов под сукно, покрывавшее стол. Гинекей объявил войну мужской половине, слуги хранили нейтралитет. Голос жены вот уже несколько недель как сменил тон, сладости в нем убавилось; благородная Аглая Налбат хотела непременно выдать младшую дочь замуж этой зимой, прежде старшей. Алет сопротивлялся, сколько возможно. Младшая дочь была его любимицей.

Дамы ждали его за столом в фресочной гостиной, у самого окна во внутренний двор, утопавший в розах и гранатовых деревьях. Журчал умиротворяюще ручеек, струился из раковины в руках каменного гения воды, гнулись к земле ветви под весом зеленых еще гранатов, гудели пчелы. Аглая увидела мужа и махнула лакею рукой, приказывая разливать шадди; Алет не успел сесть за стол, но и это снес покорно, твердо поставив себе победить супругу кротостью, как некогда анакс Дайвет — злого великана.

Завтракали в молчании. Когда подали кислое молоко с медом, с улицы, через зеленую стену сада, донесся визгливый вой труб, и далекий голос глашатая проник из мужского мира в женский:

— Дорогу Дивину! Дорогу Дивину!

— И хватает же здоровья по такому пеклу, — проворчала Аглая, но тут же по привычке прибавила, — дай, конечно, Создатель много лет!

Ликия, младшая, засмеялась, закрыв лицо салфеткой - не потому, что поняла двусмысленность речи матери, а от облегчения, что ссора пошла на убыль. Алет улыбнулся, любуясь. Как можно было отпустить её из семьи? Алкиппу, старшую, он не любил; она была худа, криворота и слишком умна, смотрела на родителей без почтения, так, как будто определила им цену, и цена эта была невелика.

Холодным тоном Аглая осведомилась, следует ли ждать господина и мужа к обеду. К обеду ждать его не следовало. Санктий Эвлийя желал видеть своего асекретиса. Нужно было переводить бумаги для главного садовника Высокого Двора, санктия Леонайя; впрочем, понятно было, что не о бумагах пойдет речь. Алет поправил ворот камзола, машинально дотронулся до шеи: крепка пока, держит голову. Разговор был неминуем, и разговор этот угнетал благородного Налбата.

Впрочем, идти к принцу раньше трех часов пополудни было не только бессмысленно, но и опасно. Эвлийя спал подолгу. Во сне он находил отдохновение от дневного безделья. Многие заботы ждали Алета; прежде всего надобно было увериться, что корабль, груженый маслом и оливками, отбыл в срок. В кратерах с маслом хранилась морисская смола, а в деревянных коробах, проложенные сеном, лежали вовсе не оливки, а листья сакотты, засушенные в остывающих печах и готовые к употреблению, но об этом знали только посвященные, для прочих же — тсс! Благородный Алет Налбат любил свое дело, а дело любило его. Ему приятно было думать, что товар его, в отличие от масла, оливок или зерна, делает людей по-настоящему счастливыми.

***

Путь благородного Налбата лежал на пристань Эминеню, грязную, многолюдную, воняющую рыбой, специями и конским потом. Здесь разгружали суда, приходящие из Багряных земель, и волны у причала казались кровавыми: такую тень бросали паруса на воду, таким союзником была для Гайифы земля шадов.

Выше по течению, в Иск-Элесси, принимали сплавляемые из Алата ели; скорые на драку плотогоны оставляли большую часть вырученных денег в веселых домах, обнимая тайлатских красоток и красавцев, перепадало и благородному господину Налбату, ведь в Алате было не достать ни морисской смолы, ни сакотты. Плоты не задерживались в Паоне: Гайифа не знала недостатка в строевых лесах, потому плыли они на восток, в Нухут, или на запад, в Агарию и Бордон, покрываясь золотом в стоячей воде Иск-Эллеси, иначе и не понять было бы, отчего так дорожает дерево, сплавляемое Алатом за бесценок.

На Золотом Отроге загружали прибывшее сушей зерно из Кагеты, которое морем следовало в Дриксен и Гаунау. Вода кормила Паону, вода баюкала великий город, удерживая его в ласковых своих ладонях. Впрочем, войной пахло и в порту: грузы мачт, весел и железа скучали на складах, не уплывали в Талиг медь, деготь и смола. Никто не произносил еще слова «контрабанда», однако все, что могло быть использовано для строительства судов, оставалось в Паоне. Стране еретиков и безбожников не нужны были лишние корабли.

Алет поймал за ухо мальчишку, потребовал начальника порта. Начальник, Клит Изандр, седоволосый угрюмец с лицом убийцы, вкушал шадди в садике собственного дома, выходившего окнами на реку. Он заметил лавирующего между тюков и грузчиков Алета, поднялся, протянул навстречу руку — то ли приветствовать, то ли удушить.

— Прошу ко мне, — хрипло произнес начальник порта. Говорили, что морские братья повесили его за воровство и жестокость, но Леворукий не решился взять его в Закат. - Чем богат, все для дорогого гостя.

Алет осведомился о судьбе «Благословенной», всплеснул руками от удовольствия - подумайте, даже не стояла на таможне! — и от радости выронил из рук некий бархатный мешочек. Мешочек опустился между разведенных колен Изандра, приятно звякнув, и тут же неведомым образом скрылся с глаз, будто и не было его вовсе. Может быть, и в самом деле не было?

Изандр протянул Алету блюдо с медовыми пирожками:

— Талигские свиньи гадят, — сказал он с уверенностью, - меду не купить.

Мед был горный, из Алата, к Талигу отношения не имевший. Алет вежливо кивнул, заранее соглашаясь. Спорить с такими мнениями было опасно.

— Пчел всех пожгли. А каких не пожгли, тех наговорами заставили меду совсем не делать. А каких не заговорили, тех в трутней превратили. Только жрут и соты портят. Вывести бы галеон боевой и залпом по ним, чтобы в пыль, — мечтательно сказал Изандр, не уточняя, кого хочет изничтожить — трутней или жителей Талига. Впрочем, галеона у начальника порта не было в любом случае.

Привкус у пирожков был тяжелый, как у любви к отечеству. Алет поспешил откланяться: ему нужно ещё было заглянуть в Тайлат.

***

Когда благородный Алет Налбат покинул порт, колокол Создателя Всемилостивого отбил полдень. Вторым голосом, запаздывая, песню его подхватил гулкий святой Арминий на Рыночной площади, потом зазвенели, засеребрились колокольцы Девы Скорбящей близ Тайлата, построенной на деньги владельцев тайлатских заведений и оттого называемой среди черного люда Шлюшкиными Слезками. Гудела, сотрясалась в молитвенном звоне Паона, простирала руки навстречу небу: прими меня, Спаситель, и помилуй! Но небеса были все так же высоки и безмятежны, и стихала великая столица Гайифы, роняла руки, утомленная ярким солнцем. С площади святого Деофора Алет свернул в узкий, смердящий рыбными отходами переулок.

Как у каждого тела есть свои срамные места, так и у каждого города непременно найдется такой уголок, в котором дрянное вино дорого, женщины прекрасны и сговорчивы, мальчики юны и нежны, а кошельки то и дело норовят покинуть пояса своих почтенных владельцев. Таким был Тайлат, квартал вверх по течению реки, город в городе, известный своими публичными домами, крупной игрой и выпивкой. Праведники говорили, что сказать Тайлат — все равно, что сказать кабак, а гуляки шутили, что, искупавшись в утренних водах реки на пристани Дивина, девственница выйдет пьяной и порожней — воды, текущие от Тайлата, полны вина и семени.

В жаркий полуденный час жизнь покинула счастливый квартал, и кривой переулок, отделявший последний форпост пристойности от Тайлата (его еще называли «Чулочек», ведь от узенькой стопы путник попадал в сочное межножье), был пуст. Шел какой-то пьяный, опираясь о стены, прогуливались, лениво жуя орехи в меду, две девушки, которые узнали Алета и сомлели в вежливом реверансе, придержав яркие ткани юбок. Алет приподнял шляпу, поклонился. Шлюх он любил, они были приятны в делах.

Трактир «У кипариса» колебался между ночной явью и дневным сном. Тяжело давила жара на грудь хозяина, в час дневного отдохновения слышался ему звон золотых, просыпающихся в карманы ушлых барыг с Белого песка, куда из удушающего зноя Паоны выехала принимать минеральные ванны и освежаться прохладными ласками найреи светская молодежь. Не спалось Атанасу Калистрату, именуемому Крысенышем за природную чуткость, вот и вышел он встречать Алета на крашенное охрой крыльцо. Кипарис, давший трактиру название, а сотням и сотням посетителям — незыблемую опору под руками, о которую так сладко было зацепиться, извергая из себя дешевое вино, поник в безветрии.

— Кормильцу нашему, благодетелю доброго здоровьица, — Атанас взял Алета за руки, склонился, скользя концом козлиной бородки по ладони. Это было неприятно, но руки Алет не отнял. Трактирщики, в отличие от шлюх, любили лелеять обиды и чести в делах не знали.

— Создателевой милости хозяину, чадам, домочадцам и делу жизни его, — Алет поклонился направо, в угол, где утром прочно утверждался малеванный на золоченом дереве Копьеносец, поражающий ядовитого аспида. Перед открытием заведения Копьеносца осторожно снимали с поста и клали в бархатный ковчежец, чтобы, ненароком, не поразил кого-нибудь по лишнему рвению: спи, отдыхай, святой защитник.

— А вот пожалуйте, уважьте, — и белел на столе под кипарисом сыр, капал тягучий мед в поджаренные солнцем орехи, вино лилось в глиняную кружку: суетлив, гостеприимен был Атанас трактирщик, когда чувствовал под ногами зыбкую почву. Человек Алета отдал по старому уговору шариков морисской смолы на тридцать золотых до конца месяца, и пусть смола была грязна и пахла дешевым маслом, деньги, причитающиеся за нее, не спешили оттянуть карман Алета и вот уже пять дней оставляли чувство неприятной легкости.

— Душно сегодня, — сказал Алет. Вино отдавало речной тиной, но разбавлено было в меру совести; глотнув в трактире чистого, он немедля выплюнул бы и промыл нутро водой с уксусом, чтобы выполоскать отраву.

— За грехи наши наказание, — простонал Крысеныш, косясь на Алета испытующе и зло. Известно было, что благородный господин Налбат приходит взыскивать недоимки только однажды. Слух этот Алет лелеял и подкармливал. — Моровое поветрие и то добрее к нам, чем нынешняя жара. Втрое, вчетверо против обычного оборот упал, сыр киснет, невыносимая вонь!

Кроме девок и мальчиков, служивших гостям, при заведении Атанаса Крысеныша состояли торговки мягким сыром хаймачи. Товар, который они продавали на улицах Паоны за бросовую цену, был воистину мягок, однако много слаще сыра.

— Второго дня в «Цветке граната» Золотые щиты потребовали женщин, мальчиков и вина, горланили на всю улицу на нечистых языках, а потом заснули, кошачьи дети, язви их Создатель и родителей их, и трубок своих не потушили. «Цветок» дотла сгорел, и «Веселая вдовушка» с ним, а с нас по всей улице побор на воду для тушения и побор за нарушение стройного облика улиц, и стражникам давай на лапу, чтобы за кровлю не закрыли — солома им опасна, загорится! Да если Создатель не захочет, даже очаг не загорится, а тут солома им, бесстыжие! Воистину, что наверху, то и внизу, спокойствия нет в Паоне, сообразия нет, нет страха перед гневом Создателевым.

Крысеныш был истово благочестив, как все сутенеры.

— Что до нашего, благородный мой господин, так будет сегодня же к вечеру, и прошу покорно простить, что обеспокоил необходимостью идти так далеко, непременно будет!

— Я верю тебе, мой добрый друг, — улыбнулся Алет. — Не сделай же так, чтобы цветы моего доверия упали в грязь.

Хлеба он не тронул, сыра тоже, слишком пахло от них бородой Атанаса.

Шло время к часу пополудни, и ко дворцу Алет отправился медленным шагом приговоренного и самой долгой из дорог.

***

На бульваре Империи Алета толкнул щеголь, торопившийся в лавку модных благовоний; что-то, кроме вопиющей наглости, составляло парадокс в его фигуре. Алет присмотрелся к щеголю и понял, что здесь такое: платок, заложенный за обшлаг рукава и змеящийся до колен узких кюлот, был цветов правящей фамилии Кагеты. Не выстрелила еще ни одна пушка, не покинул покойную утробу ствола ни один заряд, а столичный мазурик спешил уже выразить всю свою суетность, подметая мощеные улицы флагом марионеточной страны. Потеряет какой-нибудь, неизвестный щеголю, руку или голову, отдаст свою требуху голодным птицам, а платок не успеет истрепаться. Впрочем, было так всегда и всюду. Прохожие шли мимо него, и у всех у них было одно единственное лицо. Окна уже устало закрыли веки-ставни, готовясь к дневному сну, и солнце, ярясь, выжигало краски из синих, зеленых, красных деревянных щитов. Благородный Алет Налбат был болен от летнего солнца, но еще более от неопределенности своего положения.

«Бросить все, что ли, уехать и выращивать оливки, — убеждал себя Алет, заговаривая тишайший, под лопатками поселившийся тошнотворный страх. Разговор там был неминуем, и так же неминуемо было то, что за каждое слово он заплатит волоконцем, и волоконца эти сплетутся в веревку ему на шею. — Купить земли около отцовской кузницы, оставить семью в городе, взять только маленького и вернуться к природе, зажить новой, правильной жизнью...»

Он рассмеялся, напугав бабу, несшую на голове кувшин с водой. Правильной жизнью с маленьким! В самом деле, душа его родилась в Нухуте и зря отправилась южнее в поисках тела. Восточные услады заставили его вспомнить о Гюра. Отчего бы Алету не навестить старого приятеля? Сказал же поэт: тот, кто друга одарит в годину печали, будет трижды судьбою своей одарён.

Жил Гюра поблизости, в двух комнатах дрянного двухэтажного домишки на улице Менял. Алет толкнул замызганную дверь носком сапога: как и всегда, не закрыта, даже не притворена толком. "Ай, большое сердце, маленькая голова", — поцокал языком Алет, вошел в дом Лорана Гюра, талигского поэта, жизнелюба и модника. Комнаты его, кажется, не убирали с постройки дома; тяжелый аромат благовоний должен был заглушать вонь морисской смолы, но на деле смешивался с нею, создавая запах тошнотворный и густой.

— Кто? Лиджи, ты?

Гюра лежал на диване, откинувшись на подушки. Глаза его были сонными, дыхание - медленным и глубоким.

— Простите мое вторжение, бесценный друг. Не вставайте, прошу вас.

Он и не смог бы. Действие морисской смолы было хорошо известно благородному Алету Налбату; знал он двенадцать способов выварить песчаный мак, чтобы получить бешеное молоко, знал, как измельчают, сушат и растирают с сосновой живицей траву кабис, из которой приморские жители плетут канаты, знал также, как из жестких листьев куста сакотты изготовить чай, бодрящий душу и позволяющий забыть о сне. Чай этот ценили при дворе, отдавали ему должное и занятые люди: мануфактурщики, владельцы портовых складов, ростовщики и огранщики алмазов. Однако не кабис и не мак из года в год наполняли карман Алета.

— Ночами глаз не могу сомкнуть, — сказал Гюра. Голос его стал монотонным, будто плоским. — Днем, видите, засыпаю, а по ночам, как сыч… Лекарь говорит, скопление гуморов, разлитие чёрной желчи. Видано ли? Правый бок болит. Никогда не старейте, друг мой. Хотите вина? Перестал пить шадди, лекарь говорит — вредно, опять же, гуморы. Лиджи! Дрянной мальчишка, кошачье семя, где его носит? Лиджи!

Мальчик, формально состоявший при Гюра слугой, был, несомненно, настоящим хозяином дома. Алет огляделся, ища, куда бы сесть, но остался стоять.

— А, к кошкам, — махнул рукой Гюра и посмотрел на Алета неуверенно, будто позабыв, кто перед ним. — Налейте себе сами, мой друг. Прошу меня извинить. Дурно мое дело; ко всему прочему подозревают камни в почке, проклятая Оллария, отравленные миазмы в воздухе, удивительно ли.

Долго жаловался Гюра на расстроенное состояние своего здоровья, из чего неизбежно проистекало обсуждение того, как всё обстоит у недружелюбного талигского соседа. Болезнь свою, во многом порожденную мнительностью, Гюра накрепко связывал с брожением общественного организма далекой родины. В доме на улице Менял пахло войной, душно и тошно, как микстурами и морисской смолой, потому заговорили о войне. Перешли и к карте, лежавшей на низком сервировочном столе близ дивана; жирный след от трапезы добавил к Кэналлоа узкий выступ, создавший бы значительное препятствие для навигации.

— Много ли думать, — сказал Гюра и с нетерпением стал тыкать пальцем в замусоленную, запятнанную то ли супом, то ли вином карту, — Вараста вот... Кагета вот... Тут перешеек, сами понимаете, сюда, следовательно, надо нажать, а вот тут бы покрепче... Даже поварёнок может управлять армией.

Рука его дрожала, с трудом находя искомое; пока Гюра обсуждал, как славно было бы разгромить ханжеский Талиг, нападкам его испачканного смолой пальца подвергся сперва Алат, затем — дружественный Бордон. Никогда еще так не было, с горечью подумал Алет. За три года жизни в Гайифе руки и щеки Гюра покрылись старческими красными пятнами, халат был засален и нечист.

— Ради истины! В первый раз в жизни война ведется ради истины и свободы!

Комнатка на улице Менял отложилась от Паоны, покинула Гайифу, приняла подданство страны морисских грез. Возбуждение Гюра скоро сменилось сонным безразличием, и Алет потихоньку ушел, оставив несколько золотых на письменном столе, под пыльным листом с густо вымаранным четверостишием.

***

По улице Совета Алет вышел на дворцовую площадь, оставляя по левую руку здание Собрания сьентификов. Сорок лет назад был возведён трехэтажный белокаменный дом; время тогда было молодым, возможным казалось все или почти все, и до глубокой ночи светились окна в Собрании. Там работали, писали, спорили; там занимались описанием мироздания, усовершенствованием пороха, изучением ядов и лекарств, там воедино собирали историю Золотых земель. Годы шли, время старело, и со стороны дворца через площадь подул сквозняк. Окна гасли одно за другим. В присутствии рабов Высокого Двора ясно было сказано императором: Создатель есть истина первая и последняя. Кивали священники, стёр слезу с морщинистой щеки магнус ордена Милосердия; время двигалось неспешно, как старик, измученный ревматизмом. Собрание опустело, ставни были заколочены, книги — изъяты.

Дворец занимал главный холм на правом побережье Гайи. Главное его здание, золочёная, белоснежная перевернутая чаша, закрыло навершие холма, привлекая к себе восхищённые взгляды путешественников, прибывающих в Паону водным путем. Дворец был огромен и величествен, но Алет, утомленный дорогой по жаре, давно пресытился красотой имперского стиля и видел только пятна плесени под скатами крыш, крошащийся известняк и побелку, замаранную там, где ее годами полировали ленивые задницы Золотых Щитов, зевающих на службе. Округлые флигели в полутени садов шли к вершине холма по дуге, как позвонки на хребтине несытой гончей собаки, мчащейся за зайцем-городом. Как цветы высаживаются садовником с соблюдением природного порядка, согласно которому роза всегда получает света более, чем нарцисс, так и флигели дворца заняты были нежными цветами, произраставшими пышно на боковых ветвях фамильного древа Дивина Неарха, в полном согласии с неписанной, однако хорошо известной каждому иерархией. Высокорожденный санктий принц Эвлийя занимал две комнаты в одном из дальних флигелей, расположенных в зоне полутени. В годы тёмные и непросвещённые принято было прищипывать излишне кустящиеся побеги, не допуская разорения казны: каждому санктию положен был свой, пусть и тощий, кус. Отец Эвлийи был рождён пусть и на дорогом шелке, но никак не на порфире; он пронес своё семя, не расплескав, до гостеприимной бухты матери Эвлийи, после чего тихонько отравился предназначенным кому-то другому вином, оставив сыну только скромное место за столом Дивина да склонность забывать неурядицы в обществе лютнисток.

Алет прошёл по засыпанной иглами пиний аллее, поздоровался с седоусым Золотым Щитом, внимательно спавшим в ожидании врага, миновал длинный зал, сырой и прохладный даже в жару, направляясь к комнатам принца. Дверь была распахнута: Эвлийя заканчивал утренний туалет, так что одеваться ему мешал камердинер, над волосами трудился куафёр, успевший уже украсить локонами и завитками соседа Эвлийи, санктия Лиократа, а с туфлями бегал и суетился мальчишка-посыльный, не имеющий иного повода пристроить себя к течению дворцовой жизни.

— Санктию высокорожденному мое почтение и служение, — во флигеле было так холодно, что шея Алета не сгибалась, проявляя стариковскую ревматическую твердость. К счастью, по утрам у принца слипались глаза, и он который год был не приметлив к нарушениям этикета.

Эвлийя вытянул руки, увитые золотой змеёй браслетов парадного костюма, прикоснулся трижды к щекам, плечам и груди, прижал Алета к себе. Когда-то, когда фортуна принца стояла низко, у самого горизонта, им случалось делить ложе, и Эвлийя вспоминал об этом всякий раз, когда был доволен Алетом.

— Ты рано сегодня, мой друг. Посмотри-ка, нравится? — принц обернулся вокруг своей оси, повел руками, как тайлатская плясунья. — Ткань хороша, верно? Представь, этот гоган паршивый вздумал задирать цену на шелка. Он меня не узнал! Ну ничего, Каллимах ему преподал хорошенький урок — верно, Каллимах?

Наемник, подпиравший стену, кивнул равнодушно.

— Будет знать, кошачье семя, будет в лицо помнить. Черная кость! На улицах не пропускают, толкутся, кричат, вот дядя их распустил, а батогами бы надо, всех этих детей крестьянских… Ну да мы их научим, верно, Алет? Что-то ты запыхался, мой друг, покраснел. Это вредно, это же… как их сьентифики зовут… от которых надо вина выпить. Выпьешь?

Эвлийя выпил сам, и выпил еще раз, чтобы удовлетворить и самого придирчивого сьентифика, после чего взыскующе осмотрел Алета:

— Кстати, друг мой, ты же из города… Не передал ли тебе кто-нибудь для меня небольшую безделицу?

Алет сжал губы, глотая усмешку:

— Не могу припомнить, высокорожденный санктий, может быть, вы опишете мне её?

— Ну полно, — досадливо нахмурился Эвлийя, потом глянул на куафёра, суетившегося со щипцами, и на мальчишку с туфлями тоже глянул. — Ах да… Это небольшой свёрток, совсем легкий. Мне обещали доставить его сегодня.

— Сегодня, санктий? — Алет покачал головой. — Мне кажется, я встретил сегодня близ торговых рядов человека,который собрался вам передать послание, но после сказал что-то о вашем договоре, было слишком шумно, чтобы расслышать ясно. В конце недели, возможно? Что-то было о неделе и о том, что он также ожидает от вас некой бумаги. Впрочем, прошу простить ничтожного, санктий, я мог все перепутать.

— Выйди вон, — сказал Эвлийя куафёру, а мальчика, не проявившего проворства, огрел туфлей по затылку. Наемник остался, как, впрочем, и камердинер, видавший при своем господине многое.

— Налбат, я не позволю… — Эвлийя собирался притопнуть, но от нетерпения и невыносимой, изламывающей тело жажды, приглушить которую не способно даже отборное кэналлийское вино, его ноги подрагивали. Дрожали и руки принца. По виску, меж двумя выстраданными куафером локонами, скользнула капля пота.

— Я держу слово, друг мой, — сказал принц уже другим, искательным голосом и положил длиннопалую, влажную от пота ладонь поверх ладоней Алета, сложенных на животе в позе почтительнейшего внимания. — Видит Создатель, каких усилий стоит… Но сегодняшняя встреча многое может решить, поверь! Но ты ведь все принёс и просто дразнишь меня? Да?

— Как бы я посмел дразнить моего санктия, — сказал Алет, извлекая из кармана промасленный бумажный сверток, в который была заключена маленькая янтарная пирамидка чистейшей морисской смолы. Эвлийя схватил сверток, мазнув по Алету незрячим, благодарным всем и одновременно никому взглядом, и склонился над столом, отрезая от пирамидки кусок, достаточный для утреннего воскурения благовоний во славу создателеву. Руки, когда-то, давным-давно казавшиеся Алету двумя белыми голубями над алтарем, в предвкушении затряслись ещё сильнее. А ведь целованы они были, эти руки, от запястья и до локтя… Алет поморщился, отвел глаза. В комнате стало невыносимо душно, и он вышел, едва не сбив дверью прильнувшего к замочной скважине мальчика.

Час не прошел, как туалет санктия был готов, а сам он пришёл в благое расположение духа.

— Ну что, друг мой бесценный, — после воскурений принц был особенно милостив к Алету, — нас ждут. Не опоздать бы! Что за возня каждое утро? Это же не слуги, а кошки драные. Впрочем, успеем. Здесь, возможно, лучше и задержаться, ведь кто приходит последний, тот и продырявит сам, оставаясь непродырявленным!

Эвлийя говорил о делах государственных как об альковных утехах: кто-то непременно у него кого-то нагибал и подминал, кто-то отдавался, кто-то подмахивал. В его речах Гайифа, сладострастно изогнувшись, принимала и брала, и всякое слово его было измазано соками, какими истекает жаждущая соития женщина. Как сказал поэт, воистину каждый шьёт по своей мерке.

***

— Господин Налбат, — голос у санктия Леоная был глубокий, гулкий, как большой колокол Святого Арминия, и непонятно было, как такой голос может помещаться в тщедушном горбатом тельце. Алет поборол желание оглядеться в поисках чревовещателя, говорившего устами этой куклы. Нет, голос принадлежал санктию Леонаю, и этим голосом все чаще говорила Паона, шептала Гайифа. Дух санктия был слишком велик для своей оболочки.

Алет поклонился, приложил руки к сердцу, принял серую восковую ладонь и поцеловал почтительно.

— Санктию высочайшерожденному да продлит Создатель дни бесконечно.

— Прошу вас, без церемоний, — слабо улыбнулся Леонай и забыл улыбку на лице так надолго, что она стала страшной. — Мне приятно наконец-то свести знакомство с человеком, так много сделавшим для моего возлюбленного брата.

Возлюбленный брат, бывший с Леонаем в исчезающе тонком родстве, смаковал кэналлийское, пытаясь понять, северное оно или южное, и в каком месяце круга был собран виноград.

— Санктий слишком добр.

Улыбка дрогнула, увяла, что Алет счёл добрым знаком и милостью — есть род людей, которые улыбкой плюют.

— Приятно знать. Впрочем, как вы находите погоду? Нет ничего томительнее и вреднее безветрия.

Воздух дворца не колебался, всё оставалось недвижимо, сухо: Дивин Неарх был бездетен. По правилу клинка, утверждённому годы и годы назад, наследовал Дивину Неарху следующий по старшинству брат: было доподлинно известно, что он изувечен дурной болезнью, от которой тело покрывалось язвами, а разум гнил. Если же миновать санктия Иофилая, в тронный зал надлежало ввести старшего его сына, про которого, согласно закону об оскорблении высочайшей крови, и вовсе ничего нельзя было сказать. Санктий Леонай был единственным законным сыном младшего, нелюбимого брата Дивина Неарха. Отец его был порфирогентом, поздним даром Создателя в императорской семье, и при должном старании нотариусов и благословении магнусов могло выйти, что только его ветвь обладала должными правами на престол. В «Секретной истории», написанной про одного из последних анаксов Золотых земель, был рассказан похожий случай; в том случае младшая ветвь подняла восстание, и правящий анакс, заключенный под стражу, подавился рыбьей костью, отчего и умер с глубокой синей бороздой на шее. Дивин это помнил и Леоная не любил.

Дивин назначил Леоная орхатоархом, главой садовников, намереваясь унизить, однако добился лишь того, что две с половиной тысячи рабов Высокого Двора встали под его начало и были преданы ему, следуя за каждым его движением, как две с половиной тысячи теней. Тени эти падали в каждый уголок города. Главный знаменосец, начальник личной охраны Дивина, смотрел на то, как власть утекает меж его пухлых пальцев, со спокойствием святого: стук капель Леонай заглушал звоном золотых.

— В городе нечем дышать, высокорожденный санктий. Впрочем, на холме воздух всегда легче.

— Скоро придет пойраз, — Леонай смотрел на Алета, не мигая, похожий на хищную, терпеливую нухутскую ящерицу: укусив добычу, гадина ходила за ней след в след, пока уставшая от такой несвободы добыча не околевала. — Хороший ветер с северо-востока.

— Я не моряк, сиятельный, — ответил Алет, чувствуя, как ноет укус, — однако пойраз несёт дождливые ночи.

Санктий Леонай кивнул, улыбнулся:

— Верно. Как верно и то, что дни он приносит урожайные.

Первый капитал свой Алет нашел у игрального стола, и привык молчать, пока кости не бросят: гений удачи был капризен, как Леворукий. Леонай пригубил шадди и продолжил:

— Мой брат сказал, что ваш талиг превосходен. Мне нужно, чтобы вы перевели один документ, до крайности меня увлекший: в нем есть какой-то второй смысл, который никак не удаётся уловить.

Санктий Леонай прекрасно знал талиг и сам. Более того, шептали, что с друзьями он говорит только на талиг, но такие вещи не стоило не то что шептать — помнить.

— Это частное письмо, — сказал Леонай, протягивая Алету сложенную вчетверо записку, — но в интересах Империи перлюстрируются иногда и самые скучные эпистолы. Прочтите, пожалуйста, и выскажите свое мнение.

Алет повернул листок, разглядев мельком адрес и задержал дыхание. Сомневаться было нечего. Записка адресовалась Ористу Кочерыжке, что живет на улице Кожевников в доме Нумийоля гогана. Её Алет должен был получить неделю назад и сетовал на необязательность талигского перекупщика: не лучшим партнёром был Эмиль Латурне по кличке Стрелок, жестко стелил, резал под корень.

Леонай смотрел на него с улыбкой, потому Алет развернул записку и прочитал её вслух, удерживая голос и лицо в спокойствии.

— Что же значат эти оливки, благородный Налбат? Они не дают мне покоя.

— Они значат, что я всецело полагаюсь на вашу милость, санктий.

Алет согнул ставшую по-юношески гибкой шею. Перед его глазами были носки домашних туфель, изукрашенных золотыми нитями. С полминуты они были неподвижны, потом правый носок подался назад, согнулась крошечная ножка:

— Ну, полно, полно.

Восковая холодная рука коснулась плеча Алета.

— Я слишком вас уважаю, господин Налбат, чтобы играть с вами в «разгадай фигуру». Иногда сказанное в простоте слово стоит тысячи. Потому я спрошу вас: хотите ли вы быть мне другом, как я готов быть другом вам? И если да, то я найду способ помочь вам в вашем деле.

— Я ваш друг, сиятельный, — прохрипел Алет, потому что удавка на его шее затягивалась.

— У вас ведь есть интересы в Талиге? Вы хотите получить часть того, что получают шады?

Алет дважды кивнул.

— Как две руки действуют согласно, помогая друг другу, так и два друга действуют заодно, достигая общей цели. Ваш груз масла и оливок попадет в Талиг и там будет продан по хорошей цене. Вы получите добрую прибыль, но разделите ее со своими друзьями.

— Я понимаю, санктий. Это много больше, чем я и смел бы надеяться.

Слов "дар радостного восхождения" между ними сказано не было, как не было сказано про морисскую смолу и сакотту, но днями, когда тени были коротки, в Паоне шептались про то, что санктию Леонаю не хватает только казны для того, чтобы Золотые щиты отказались от мысли о сыне санктия Иофилая на престоле. Что же, и гора когда-то собиралась по камешку.

— Я рад, господин Налбат.

Леонай поднялся, утвердил свою серую ладонь, легкую, как мышиная лапка, на плече Алета, сжал тонкие пальцы:

— Рад, что мы так легко разобрались с этим документом.

— Ведь он чудо, правда? — сказал Эвлийя, про которого Алет вовсе забыл. — Я без него как без глаз и без рук.

— Мой возлюбленный брат, — сказал Леонай, улыбнувшись печально и протяжно, так, что и Алету захотелось утереться, — ты не кривил душой. Господин Налбат талантлив и прекрасно знает языки. Надеюсь и впредь пользоваться вашей помощью, — он кивнул Алету. — Если же вам будет что-то нужно мне рассказать, приходите запросто, назовите себя моему асекретису, и я приму вас всякий час.

Алет поклонился еще раз: стоя в такой позе, он меньше ощущал натяжение веревки на шее. Пора было бежать прочь, пока вместе с одеждой с него не сняли и кожу.

— Мы идем? — спросил Эвлийя, заглянув на дно кубка. — Пора, вроде.

— Занят ли ваш день, господин Налбат? — спросил Алета серокожий карлик с огромной тенью, и вдруг сказал на талиг, как будто отделяя все прошлые речи от нынешних. — Сегодня в совете будет жарко. Советую вам послушать самому, как закончится новая история и начнется новейшая.

Бежать было поздно.

***

Перед Дивином должна была быть зачитана мелкая просьба Совета Тысячи: решался вопрос о редакции устава содружества стран торгового союза, и важно было установить, кем является Гайифа: коллегиатом или устроителем коллегии. Однако через мелкий этот вопрос мелкими же, узкими тропками закона определялось, какова будет мера участия Гайифы в войне, которая спускалась с отрогов кагетских гор, превращаясь в обвал. Все это тихим голосом объяснил Алету Леонай, шедший с ним бок о бок; Алет не мог не чувствовать, как удавка на шее тянула его вправо, к горбатому санктию, но не мог и побороть удовольствия от недвусмысленной близости к принцу, близости, которую отмечали, которая расходилась шепотками и кивками по дворцовым коридорам, и чем больше дверей, раскрываемых лакеями, они проходили, тем больше было шёпота. «Смотри на меня, — думал Алет, обращаясь мысленно к отцу, — смотри, где я». Сын кузнеца шел рука об руку с принцем, чтобы смотреть в лицо Дивину. Небо не рухнуло, потолок не потрескался, значит, такова была колея судьбы Алета. Какая жалость, что отец больше ничего не видел.

Открытые двери закончились. Золотые щиты, сторожившие тронный зал, смотрели на Совет Тысячи свысока. Благородные и высокорожденные задыхались в богатых кафтанах; открывать окна было запрещено. Впрочем, душно было не только от нехватки воздуха, но и от обилия речей: Евтохий, новый любимец Дивина, упражнялся в красноречии перед заседанием.

Рыжий Евтохий слабым своим, бабьим голосом обещал казни богохульникам, наказания прелюбодеям, пытки мужеложцам, скотоложцам и рукоблудникам. Череда долженствующих поплатиться за пороки свои была внушительна; Эвлийя с уважением щурился, запоминая, видно, то, что упустил из вида в сонме земных наслаждений. Толпящиеся в приемной отворачивались на четверть, мучаясь смертно: никакой возможности прекратить излияния, не обидев Евтохия, не было, а ссориться с ним, пока случай его был в зените, не решались. Алет не отворачивался, изучал крапчатое, рыхлое лицо. Евтохия второго дня видел он в Тайлате, у Марицы; Евтохий покупал морисскую смолу у человека Алета и угощал ею миловидного мальчика. Рыхлые щеки тряслись, раздуваемые пустыми словами. Евтохию было тошно врать, но не врать он уже не мог. Положением своим он был обязан грязной ссоре, обычной для Совета Тысячи; Дивин Автократ Неарх услышал именно его ругань и приказал страже привести его в свои покои. Евтохий думал, что его удушат, но его возвысили, что иногда было одно и то же. Дивин полюбил огненно-рыжее враньё: как и все старики, он лишился вкуса и различал только пряные, переперченные блюда.

Наконец из-за дверей выглянул суетливый старичок со знаками распорядителя совета, поманил к себе капитана гвардии. Совет Тысячи заволновался, по комнате пошёл запах пота и благовоний: велено было запускать. Леонай поманил Алета назад, и через крошечную резную дверку они прошли в комнату, предназначенную для слушателей и отделённую от зала заседаний позолоченными ширмами. Из всего зала ясно был виден только трон и сидящий на нем Дивин Автократ. Вид его был величествен. Алет приподнялся на цыпочки и заглянул за ширму: благородные члены Совета Тысячи один за другим падали ниц перед троном, неуклюже поднимались и рассаживались на крошечных складных стульчиках без спинок.

Читали обычные прошения: такому-то, побочному сыну, быть признанным владельцем титула, ввести справедливый налог для крестьян и ремесленников, избавить от побора благородное сословие. Дивин оставался неподвижен, изредка чуть шевелил пальцами правой руки, соглашаясь. Каждое шевеление запускало огромную боевую махину: скрипели перья, кричал волю императора специальный слуга, опускались большие и малые печати, шумно дышали, радовались и сетовали благородные мужи на неудобных, неустойчивых стульчиках. Иногда эти стульчики складывались сами, и неловкий нобиль валился на пол; доходило и до увечий.

В тронном зале было тяжело дышать от амбры, которую, как говорили, Дивин подмешивал в еду и питьё для продления лет; в разгар удушающего зноя Дивин зябко кутался в шубу, под ногами его лежали рысьи шкуры внахлест. Когда-то этих рысей добыл он сам, и теперь они стеклянными глазами наблюдали, как дряхлеет их убийца.

— Слушайте сейчас, — тихо сказал Леонай, и его тень протянулась по полу до самого трона.

Было спрошено у Дивина о торговом союзе. Дивин не пошевелился, однако вымолвил первое за совет слово, подхваченное глашатаем:

— Устроитель.

Голос его был золотым, чужим и тяжелым, гнущим к земле, но Алет ясно увидел, как сквозь глаза его, полуприкрытые веками, вдруг со страхом выглянул наружу уставший старик, сморгнул и спрятался обратно, в драгоценную скорлупу.

— Вот как, — сказал Леонай и улыбнулся, глядя не на Дивина Неарха, но на изукрашенный изумрудами трон, который он занимал.

***

Когда Алет вернулся, дом его был уже погружён в первую, сладкую и зыбкую ночную дремоту. Не раздеваясь, он прошёл на свою половину, обогнул спящего у двери Хариса, задул свечу, которая уже начала коптить.

— Маленький, — позвал он, закрывая за собой дверь. В комнате было совершенно темно. Невидимые руки избавили его от кафтана, помогли снять сапоги. Он лег, не раздеваясь до конца, совершенно обессиленный. По его лбу прошлась прохладная губка, смоченная в воде с розмарином — лучшее лекарство от головной боли. Чиркнуло огниво, запахло лампадным маслом.

— Тебе худо? Плохой день?

— Плохой. Или хороший, да кошки разберут. Отчего ты опять сбежал утром?

— Я здесь, — руки у маленького были прохладные, нежные. Он лёг рядом, устроив голову на плече Алета, как всегда, без слов понимая, что нужно сделать. В тусклом свете лампы был виден нежный пушок на щеке маленького, любопытный глаз блестел, как маслина. Он не был красив, но притягивал внимание, как слово, сказанное шепотом в тишине. — Расскажи, что случилось.

— Я сегодня упал в воду, мой хороший, и она несёт меня быстро, — Алет принял ладонь маленького в свои ладони и поцеловал гладкое, тонкое запястье. — Если я выплыву, ты будешь есть с золота, и на каждый твой палец я надену бриллиант.

— Ты выплывешь, — ответил маленький, не отнимая руки, — я ведь умею гадать по лицам. Линии на твоем лбу говорят, что ты победитель.

Испытав радость дарения любви и принятия подарка, они вошли в воды сна рука об руку.

Засыпает Паона Тысячебашенная, сердце и душа Золотых Земель; ветер, пришедший с реки, убаюкивает гуляку и купца, нищего и убийцу, шлюху и монахиню. Закрывает глаза Паона, гаснет последняя свеча в окне, воцаряется предрассветная тишина. Кричит ночной сторож: «Спите спокойно, жители Паоны!»

Спят жёны и мужья, спят дети и старики, спит начальник порта, спит хозяин борделя, в тяжелых снах барахтается бывший великий поэт, почивает принц, грезящий о славе, закрывает глаза будущий император, в неглубокой стариковской дреме лежит император нынешний, размышляя о том, что смерть — это дверь, в которую войдет каждый. Спит благородный Алет Налбат, асекретис и переводчик высокорожденного санктия принца Эвлийи, обняв во сне своего наложника.

Спите спокойно. Война будет только завтра.

@темы: первый маршал Тагила, скверная империя Гайифа, гомосексуальные пидорасы, пейсательство

---

Хотела сегодня деанониться, орать выпью про Красавицу и чудовище (пойду миллион раз) и тихо ныть про все остальное (работа, работа, розовые кусты, помолка кофе на десять лет, познать самое себя и рога у бодливой коровы, которых не дают), но прислали фотографии с фотосессии, и ой все.
Мне безумно повезло, что Маша Рахманинова вообще согласилась меня поснимать. Будь она не она, к ней бы стояли очереди на несколько лет и цены начинались бы от трех нулей в евро, но это Маша, она будет снимать только для себя и только то, что ей нравится. Посмотрите вот хотя бы на ее работы, одно горящее зеркало чего стоит. Я знала, что это будет страшно и волшебно, как во сне. Честно скажу, ужасно волновалась, что заставила на себя потратить время, и лучше бы под такую офигенную идею кого покраше - а Маша пришла и сказала, что будем снимать под Параджанова, и сердце забилось. Короче, вместо тысячи слов - извините, не под кат. Сэсси, какие там тэги надо ставить про нарциссизм?)))

И моя безумно любимая КРИПОТА

Тут уж под кат, суеверно не хочу ею царапать френдленту, потому что встретилась со своим доппельгангером, но это не плохая примера, а что-то про анимус.

@темы: neuter gender, свун, вжжух... ням-ням, das bin ich, куколка, Ссылки, красота

---

И немножко нервно

Забрала из питера соплю и плохую погоду, привезла в Рим. В самолете от возгорания открыла книжку автора жующих в кустарнике, что-то там про рим из подборки "почитайте, хуже не будет". Ну, думаю, скоротаю часок.
И НАСАДИЛАСЬ НА СУЛЛУ
Боженька, за что? Как? Встала-то в 6 утра. Перелет. Отит начинающийся. Ветер метров 15 порывами и, по меткому выражению Шираз, ебун косопузый, а Тендер что? А Тендер бегает кругами по Виа Сакра и немножечко пытается поползать по булыжникам, которые соприкасались через много археологических слоев с булыжниками, которые Сулла в жопу мог запихать тем, кто не согласен с генеральной линией его партии.
Никогда еще додавание контекста не было таким быстрым!
Завтра в 12 записана в ватикан, послезавтра в час штурмую виллу боргезе, все серьезно, уже и не слиться - уплочено. Хозяин гостиницы, видимо, разглядел большими буквами написанный на лбу потенциал УХУЯЧУСЬ ПРОСЕККОЙ и ФАПАТЬ НА КОРНЕЛИЕВ СИДЯ НА ПАЛАТИНЕ. И предотвратил. Так что завтра фапаем на Джуда Ло в роли римского папаши, послезавтра ехал караваджо через караваджо караваджо караваджо.
А сейчас возьму себя в руки и ухуячусь просеккой. Зик транзит! Глория мунди!

---

Жизнь происходит интенсивно. Приехала из вояжа лекционного полубольная, три дня просидела в лазарете на работе и с утра чихаю, как подгулявшая мыль в опилках. Скоро уезжать в Рим, вот ведь как вовремя-то, блядь. Ну ничего. В крайнем случае лестница Вздохов станет лестницей Вздохов и Соплей.
На работе весеннее обострение, ничем не купируемое, перестала плакать, начала смеяться, как приснопамятная великая княжна Ксения, которая рожала детей под хлороформом в остановке веселья и радости. Чпок! Добрый вечер!

Не приходя в сознание, поотвечала на вопросы ("Маня! У тебя тут интервью берут! Не знаю, что это, но ты подмойся на всякий случай!") для прекрасного ОЭ-проекта, про фички и пейсательство. Пользуясь случаем, рекомендую проект: отличная идея, жалко, что в других фандомах такой площадки нет, всегда же забавно заглянуть в голову, из которой возникают волнующие слова. Спасибо Теренс и Персе за возможность

Смотрим "Очень странные дела", из отложенных кирпичей можно было бы дорогу к Гудвину построить. Хорошо и хорошо весьма, прямо вот ни в чем прогиба нет. Мне еще полторы серии осталось, волнуюсь, начиталась, конечно, спойлеров, и все равно нервно.

Дочитала 2 книжки из 3 про гаремного принца. Юст был такой долгий, что у меня все опало и скукожилось, но конец второй книги стоил всех затраченных усилий: прилетела фея ебли, сюжета и динамики и, хохоча, рассыпала подозрительно белый порошок под видом пыльцы с крыльев. Читала 2 книги 2 месяца, уровень днища просто не поддается измерению. Нужно ли отметить, что больше не читала ничего и все прекрасные фанфики мира проходят мимо(((

А вот кто в Риме был - куда там в условном центре лучше ходить есть? Или куда ходить не из очевидных туристических мест за прекрасным?

@темы: нижняя палата ума, волшебная падлочка, домовой эльф Доеби, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, пейсательство, Кино, Ссылки

---

Фланируя по каналу Грибоедова, столкнулись с массовиком-затейником, развлекавшим неполовозрелую часть населения выдуванием пузырей под инфернально орущую музыку. Прислушалась я и услышала что-то вроде: "Сто сорок восемь принцев... начинаются казни".
И вжжух! Значит, условная Византия, император был бездетен, прижил одного-единственного бастарда и для того, чтобы не сдать трон сугубо несимпатичной родне, провел поправки в законе о праве наследования. Его бастард, ставший императором, стерильности отца не унаследовал, и сыновей у него было сто сорок восемь, из которых двенадцатый, сорок третий и семьдесят восьмой законнорожденные, а остальные были щедро заделаны для укрепления породы в стране. Император немножко Александр Третий по натуре, все сам, все под себя, дети томятся, как дрожжевое тесто, а потом хлоп, кушал за ужином рыбу, подавился костью и через это умер от отравления, классический случай, рыбу надо есть осторожно. И в течение нескольких минут сто сорок восемь принцев понимают, что их на сто сорок семь больше, чем нужно.
Начинаются казни! Двенадцатого чтобы вот буквально в течение первого часа прирезали, и вместе с ним наиболее уверенных в себе (зря!). Естественно, его-то считали прямым наследником, сразу паника,суета, тотализаторы: на кого перспективнее поставить? Кто раскошеливается за обоснование большей весомости своей линии, кто к церкви кидается, кто с армией заигрывает. Обязательно будет по паре принцев от каждой политической фракции (по паре, чтобы не зажирались и видели конкуренцию: если принц двадцать будет себя плохо вести, мы его поддерживать перестанем и поддержим только принца номер тридцать). Эпидемии апоплексических ударов табакерками, удушений ожерельями, отравленных перчаток и всего вот этого вот сладенького. Сорок третий на троне оказался страшен, как пиздец, немедленно решил упразднить религию и ввести культ поклонения себе, построить золотую статую себя и осыпать ее лепестками роз, а вместо процедуры взыскания недоимок ввести смертную казнь с конфискацией всего имущества у всей родни, так что его аккуратненько посадили в одиночную камеру через пару дней после коронации, обнаружив, что он был сын садовника, например, и неделю забывали принести воды. Обязательно хотя бы одна слюнявая гетная линия, например, сто двенадцатый, у которого нежная любовь к какой-нибудь рабыне прекрасной, все вот это вот слегка соприкоснувшись рукавами, два девственника, пыщь пыщь драма, когда она выпивает вина из его бокала и перестает дышать, и дальше пикачу становится волком и мстит.
Всевозможные виды перверсий, садизм, ебанизм, тонкий разврат, какой-нибудь из братиков деловито дрочит на трупы, потому что такая вот парафилия, и жалко людей, но мешают, а раз уж выведены из строя, так хоть с приятностью, им-то все равно уже. Обязательно кто-нибудь спит со своей мамой и вместе с нею представляет очень опасную боевую единицу.
И чисто для себя, чтобы заткнуть кэптив принц гештальт: беспринципный военный восьмой, который как раз (совпадение? не думаю) за пару дней до смерти папаши приезжает с большой победой и очень в десны целуется с генштабом, и ядовитая лилия семьдесят пятый, который свои шансы оценил, признал их легкими и решил срочно найти, на какой большой черепахе покататься с тем, чтобы дожить хотя бы до конца шоу. И, конечно, веселая комбинация с явлением под светлые очи вместо вызванной на ночь рабыни (рабыне не повезло, она была настырная и пошла развлекать четырех наемников ядовитой лилии), немножко родственных чувств во время минета и остановиться за три секунды до финала - ну ты же предложил мне убраться еще в начале, я такой послушный! А потом восьмой, разобравшись с делами дневными и приготовлениями к перевороту, идет искать воздушное создание, немножко депривации движения в термах, разговор по душам о том, что можно и что нельзя делать с братьями (много практических занятий для закрепления), и победоносный дуэт, конечно же. Сто сорок восемь -> два, не считая (временно) тех, кто слился за кордон просить убежища, но и там их нашарят крепкие мозолистые руки.
С визгом насадилась сама на себя, нормально, Григорий.

и говноуныния

А вообще пропади этот ваш февраль. Не хочу, не могу, на работу уже и с корнем женьшеня никак не стоит, авитаминоз жопа сатана, магнолия тропической лазури. Как минимум три прекрасных фандомных текста нужно почитать - я же знаю, что все они более чем хороши, и авторам нужны лучи поглаживания, но сил нет. Тема невозвратных ресурсов. Это плохо, потому что раньше казалось, что фидбек у меня неисчерпаемый.
Ужасненько хочется быть ядовитой лилией на вполне определенных коленях, но бодливой корове бог все выдает по талончикам.

@темы: свун, вжжух... ням-ням, жениться вам надо, барин!, пейсательство

---

Фланируя по каналу Грибоедова, столкнулись с массовиком-затейником, развлекавшим неполовозрелую часть населения выдуванием пузырей под инфернально орущую музыку. Прислушалась я и услышала что-то вроде: "Сто сорок восемь принцев... начинаются казни".
И вжжух! Значит, условная Византия, император был бездетен, прижил одного-единственного бастарда и для того, чтобы не сдать трон сугубо несимпатичной родне, провел поправки в законе о праве наследования. Его бастард, ставший императором, стерильности отца не унаследовал, и сыновей у него было сто сорок восемь, из которых двенадцатый, сорок третий и семьдесят восьмой законнорожденные, а остальные были щедро заделаны для укрепления породы в стране. Император немножко Александр Третий по натуре, все сам, все под себя, дети томятся, как дрожжевое тесто, а потом хлоп, кушал за ужином рыбу, подавился костью и через это умер от отравления, классический случай, рыбу надо есть осторожно. И в течении нескольких минут сто сорок восемь принцев понимают, что их на сто сорок семь больше, чем нужно.
Начинаются казни! Двенадцатого чтобы вот буквально в течение первого часа прирезали, и вместе с ним наиболее уверенных в себе (зря!). Естественно, его-то считали прямым наследником, сразу паника,суета, тотализаторы: на кого перспективнее поставить? Кто раскошеливается за обоснование большей весомости своей линии, кто к церкви кидается, кто с армией заигрывает. Обязательно будет по паре принцев от каждой политической фракции (по паре, чтобы не зажирались и видели конкуренцию: если принц двадцать будет себя плохо вести, мы его поддерживать перестанем и поддержим только принца номер тридцать). Эпидемии апоплексических ударов табакерками, удушений ожерельями, отравленных перчаток и всего вот этого вот сладенького. Сорок третий на троне, оказался страшен, как пиздец, немедленно решил упразднить религию и ввести культ поклонения себе, построить золотую статую себя и осыпать ее лепестками роз, а вместо процедуры взыскания недоимок ввести смертную казнь с конфискацией всего имущества у всей родни, так что его аккуратненько посадили в одиночную камеру через пару дней после коронования, обнаружив, что он был сын садовника, например, неделю забывали принести воды. Обязательно хотя бы одна слюнявая гетная линия, например, сто двенадцатый, у которого нежная любовь к какой-нибудь рабыне прекрасной, все вот это вот слегка соприкоснувшись рукавами, два девственника, пыщь пыщь драма, когда она выпивает вина из его бокала и перестает дышать, и дальше пикачу становится волком и мстит.
Всевозможные виды перверсий, садизм, ебанизм, тонкий разврат, какой-нибудь из братиков деловито дрочит на трупы, потому что такая вот парафилия, и жалко людей, но мешают, а раз уж выведены из строя, так хоть с приятностью, им-то все равно уже. Обязательно кто-нибудь спит со своей мамой и вместе с нею представляет очень опасную боевую единицу.
И чисто для себя, чтобы заткнуть кэптив принц гештальт: беспринципный военный восьмой, который как раз (совпадение? не думаю) за пару дней до смерти папаши приезжает с большой победой и очень в десны целуется с генштабом, и ядовитая лилия семьдесят пятый, который свои шансы оценил, признал их легкими и решил срочно найти, на какой большой черепахе покататься с тем, чтобы дожить хотя бы до конца шоу. И, конечно, веселая комбинация с явлением под светлые очи вместо вызванной на ночь рабыни (рабыне не повезло, она была настырная и пошла развлекать четырех наемников ядовитой лилии), немножко родственных чувств во время минета и остановиться за три секунды до финала - ну ты же предложил мне убраться еще в начале, я такой послушный! А потом восьмой, разобравшись с делами дневными и приготовлениями к перевороту, идет искать воздушное создание, немножко депривации движения в термах, разговор по душам о том, что можно и что нельзя делать с братьями (много практических занятий для закрепления), и победоносный дуэт, конечно же. Сто сорок восемь -> два, не считая (временно) тех, кто слился за кордон просить убежища, но и там их нашарят крепкие мозолистые руки.
С визгом насадилась сама на себя, нормально, Григорий.

и говноуныния

А вообще пропади этот ваш февраль. Не хочу, не могу, на работу уже и с корнем женьшеня никак не стоит, авитаминоз жопа сатана, магнолия тропической лазури. Как минимум три прекрасных фандомных текста нужно почитать - я же знаю, что все они более чем хороши, и авторам нужны лучи поглаживания, но сил нет. Тема невозвратных ресурсов. Это плохо, потому что раньше казалось, что фидбек у меня неисчерпаемый.
Ужасненько хочется быть ядовитой лилией на вполне определенных коленях, но бодливой корове бог все выдает по талончикам.

---

Пятницы всем желает Феликс Феликсович граф Сумароков-Эльстон :3

@темы: свун, Фотографии, Великий князь и блудница вавилонская, lolz, Ссылки

---

У Детской классики потрясающий, до слез прекрасный, яркий и колоритный фем. Прямо вот если ничего на фандомных битвах не читаете - пойдите и прочитайте. И в любом случае прочитайте. Я до сих пор лежу в кустах малины, очень много чувств

@темы: f/, свун, вжжух... ням-ням, Ссылки, красота

---

Сергей Шнуров, как всегда, спас земной шар. Это такая наша леди Гага, чтобы каждый клип как фильм.

@темы: свун, Телевещание, вжжух... ням-ням, lolz, Музыка

---

В рубрике "истинное и вечное":
«Ослик Иа-Иа, одиноко плывущий на плоту снобизма в океане дерьма» © sassynails
Умри, Денис!

@темы: свун, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, lolz

---

про сериалы

Посмотрела сериалов какое-то космическое количество в последнее время: "Flesh and Bone" на несколько пятерок в ряд, надо побороть лень и сделать отдельный пост оргаистических восторгов, "Молодого папу", который я твой Джуд Ло гетеросексуальность шатал (в оценке, как и всегда, очень согласна с Jan Stern), "Империя под ударом", которая такая отвратительная, что даже и ничего, и 5 серий "Eyewitness", в котором, неожиданно, линия про геев пока довольно тошнотворная (своими руками бы убила пергидрольную нечисть, сука сатана лучше замочную скважину трахать), а таинственный гомицидный педофил очень даже ничего, но от обильного je ne sais pas pourquoi смотреть тяжеловато. Следующие в списке Stranger things, а еще у меня "Охотники на приведений" не смотрены и на Кайло Рена не стоял, надо тоже как-то наверстывать, пока вся прогрессивная общественность уже бежит кидаться с какого-нибудь нового обрыва.

про говнолию

А прочитать ничего не прочитала. Зато написала за 40к знаков. Уже не очень понимаю, как к этому относиться, потому что 5к из этих 40 закрыли один давний гештальт и тут, наверное, нахлынула говнолия, всеплохолия, нахуялия, etc. Еще очень коварный вопрос: не стыдно ли иметь творческие кризисы, когда творчеством назвать свою генерацию букв трудно? Ну то есть нет, у этого смысл есть , это психотерапия (утешаю я себя после того, как вчера Фл. пошел почитать мой опус магнум и уснул на середине - мой самый неподкупный критик, ебаный фейл, как жить теперь, больно грустно пердак пылает))), но кризисы в психотерапии не могут относиться к "ах мне нечего сказать народу" и "ах мой читатель меня не понимает". Как в анекдоте про человека, которому нужно срочно поехать в домик в горах, чтобы там закончить свой роман - но ты же слесарь, Михалыч!

про давних друзей, тленное

Задумалась о том, что очень плохо подхожу для создания дружеских отношений с поцелуями в десны. Вот есть у меня группа очень давних друзей, нежность, любовь, прекрасные воспоминания, групповая психотерапия, в которой кто-нибудь с известной очередностью нажирается и делится болью. Или счастьем. Не важно, в сущности, чем, такой круг доверия. Для всех, но не для меня. Поймала себя на ощущении, что стараюсь разговорить каждого, но никто особенно не старается разговорить меня, а мне бы, может быть, именно сейчас очень важно было порыдать на чьем-нибудь нефандомном плече, чтобы без длинных ушей, но нет, просто не работает. Терапевт говорит, что я сделала самый тупой финт: ничего не сказала, нацепила покерфейс и затаила обиду, тогда как надо было громко выть и хватать за руки. А я вот не хочу за руки хватать. Моему другу не надо было ловить меня за руки, чтобы я с ней говорила в тот период, когда ей было очень плохо в говеном браке. Вот у меня тоже период теперь, когда мне нужно, чтобы со мной поговорили. Но как об этом просить-то? А если она не хочет? А если все уже, завяли помидоры, чужие люди? Или вот есть у меня совсем другой друг, который совершенно прекрасно говорит со мной обо всех своих проблемах по мере их возникновения. А кто виноват в том, что мы говорим только о его проблемах? Наверное, я сама, потому что я не могу раскрыть рот и пожаловаться? Суета сует, короче, и сует и сует во все дыры, и ведь самое плохое, что, профанируя контакт в плане отсутствия обратной связи, я и себе, и товарищу на другой стороне делаю хуже.

про саксаульность понимания

Люди совершенно точно делятся на три группы. Первая делает о тебе впечатление на основании собственных потребностей. Нужна человеку, чтобы у него стояло на общение, боевая подруга тех же убеждений с определенными ТТХ - он ее увидит в собеседнике и давай наяривать. Обычно людям в таких контактах тяжело, а я в них, наоборот, на долгие годы влипаю, у меня хорошо работает калибровка под чужие ожидания, даже проще, чем когда надо быть собой. Уловил, что от тебя ждут, и импровизируй. Не то чтобы это было полезно, но зато полное ощущение интимной близости, как с мастурбатором "Вагина Бритни Спирз". Вторая дает себе час на узнавание и строит из тебя плоскость по трем произвольным точкам, а дальше очень удивляется, когда из этой плоскости вылезет то ухо, то жопа, то десять ног и перепончатые крылья. С этими тяжело, потому что хуй проссышь, какую часть многогранного образа они приняли за нутро и мировую ось. И первые, и вторые имеют огромные амбиции в плане охвата внутреннего мира, и вот все вот эти вот подмигивания в духе "я тебя знаю как облупленную" и "ну-ну, уж я-то тебя пойму" вываливаются из них, как конфетти. А есть третьи. Я с ними очень долго не сталкивалась и думала, что они существуют в дамских романах, фильмах про паранормальное и эротических снах. Которые смотрят, видят, слушают, делают правильные выводы и калибруют под тебя свою метрическую систему. И, наверное, это самое острое эротическое переживание, которое доступно человеку: быть обнаруженным, понятым, измеренным, взвешенным и найденным красивым.

А теперь вопрос к общественности: а вот расскажите, какие в последнее время находили хорошие свистелки и перделки в сфере косметики и ухода за собой? Всякие там маски с вытяжкой Ленина-гриба, кремы из золота, массажеры для пяток, шампуни лошадиные? Хочу сделать себе хорошо косметологическим путем и не знаю, как.

Один дорогой человек ждет от поста песни Ланочки - на вот, возьми ее скорей

@темы: Говноуныние, Душепоносливость, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, куколка, пейсательство, Кино, Музыка

---

Поймала себя на шумной ненависти к людям, которые любят подойти, открыть рот и пищать. Вот сидят у меня в отделе два нежных ландыша, которые не могут самостоятельно установить статистику с простенькой таблеткой. Одна страдает молча, вторая через каждые тридцать секунд с истерикой завывает: я не понимаю, как! сделайте мне! сложненька! я рыба и должна метать икру! Так бы и пробила с ноги, подумала я, а потом вспомнила, что я руководитель и могу, и действительно пробила с ноги, с папиным тактом задействовав тему интеллектуальных способностей людей, которые в двадцать первом веке не умеют запустить экзешник по подробному руководству.
А потом задумалась, не по лжи ли живу, погладила внутреннюю бороду александрисаича и решила, что, наверное, нет :3
Это же просто по прописи поведение жертвы изнасилования: если меня выебали, и я вынесла и пережила, какое право ты имеешь жаловаться?
С другой стороны, ну блядь, почему и отчего нужно возиться с ебаными инфантилами? Почему морально и правильно им помогать, а не пинать под жопу, чтобы они, наконец, что-то сделали сами?

@темы: нижняя палата ума, имел Бобби хобби - он деньги любил, волшебная падлочка, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, вялое ницшеанство, на умклайдет сел, животное

---

Деанона псто

Пошли мы как-то раз с Сэсси немного размяться перед долгостроем на фест фантастических тварей. Заявка была прекрасная, принцесса была ужасная. Глядя друг другу в мониторы, сказали честными голосами: немножечко напишем. Мини. Не больше двух тысяч слов. Учитель обещал, что нас скоро отпустит, но так и не отпустило. Ни-ког-да.
Я крч просто теряю силу воли от того, что Сэсси делает с текстом, так что пусть делает А я постараюсь и дальше ей не мешать и бросать лен-конопель в костер близ деревни Виллабаджо.
А вам приятного чтения, и огромное спасибо всем комментаторам на фесте, было так мило! То ли еще будет.

Название: Блаженны миротворцы
Авторы: sassynails & Tender
Пейринг: Персиваль Грейвз/Криденс Бэрбоун, ту би апдейтед бгг :3
Рейтинг: G на момент 5 глав, в перспективе до NC-17
Статус: В наличии 7 глав, планируется еще условно 5.
Примечания: Пишется на первый тур FB-феста по заявке "Криденс/Грейвс. Красавица и чудовище AU. Криденс – чудовище."


Растрепанный прозрачный воробей ворвался сквозь окно, всколыхнув гору бумаг, когда Грейвз вошел в свою каморку после утомительной оперативки и предвкушал вторую чашку кофе и чтение сводки за вчера в благословенном одиночестве.

Грейвз сделал мину и сел — краткость мольбы о помощи никогда не была сестрой редкого таланта мисс Гольдштейн попадать в передряги, и патронус от нее обещал быть многословным.

Глава 1

Но в этот раз мисс Гольдштейн потрудилась удивить. Она прислала только координаты — какое-то захолустное болото в дебрях Луизианы — и добавила, что кажется имеет дело с колдовством единорога.

В единорогов Грейвз не верил. Всем известно, что эндемичный американский подвид вымер во время Колумбова обмена, а завезенный европейский так и не прижился. Но что-то было тревожащее во внезапной Тининой краткости, в отсутствии дежурного «выручите меня, мистер Грейвз, это в последний раз, честное слово». Она даже не попросила о помощи.

Через полтора часа Грейвз уже оказался на увитой бугенвиллеями веранде дома в пригороде Батон Руж, служившего местному отделению аврората офисом, клубом и детским садом, и спешно расстегивал ворот рубашки. Жара стояла невыносимая. Вокруг носились полуголые дети, солнце еще даже не перевалило за полдень, и Грейвз жалел, что отказался от ледяного сладкого чая с персиками, который предложила ему миловидная креолка — глава местного отделения.

— У нас тут мало что интересного происходит, мистер Грейвз, — сказала она, вытирая сопливый нос побитому мелкому хулигану одной рукой, а другой балансируя кипу отчетности за последний год. — Разве что аллигаторы кого-нибудь сожрут или какая-нибудь безграмотная бабка сделает вуду-куклу на соседку. Ну и вот наводнение. Ваши коллеги аккурат в самой грязи. Даже не знаю, как вам помочь. География у нас нынче сильно перекроена, третий месяц вода не спадает. Если не знаете точно, куда аппарировать, лучше попробуйте добраться на лодке, местные за пару четвертаков довезут. Один не ходите, заблудитесь, тут черт ногу сломит сейчас.

— А как у вас тут с единорогами, мисс Эрво, — спросил Грейвз, прежде чем выйти в удушающую жару.

— Мерлин с вами, мистер Грейвз. Какие единороги. Хотя местные, конечно, вам наплетут и не такого. Их послушать — каждый второй потомок Мари Лаво.

Насчет сложной навигации по бесконечным каналам, топям и трясинам вокруг разлившейся Миссисипи мисс Эрво оказалась права. Понадобилось пять часов под палящим солнцем, два утлых суденышка и три проводника, чтобы добраться до места, обозначенного Тиной. Аврор-стажер, выданный в распоряжение Грейвза мисс Эрво, быстро заблудился и был оставлен на последнем островке твердой земли аппарировать домой с позором. Девочка Не-маг с плоскодонкой отказалась везти Грейвза, как только узнала о пункте назначения, долго причитала о дьяволе и обещала все возможные кары божьи. Последний, седой негр, родившийся еще в рабстве, заявил, что после кнута господина ему и сам черт не страшен, долго петлял среди подтопленных рощ болотных кипарисов, с гордостью демонстрировал покрытую глубокими рубцами спину, хлопнул на прощание Грейвза по плечу и вручил вуду-талисман, отгоняющий злых духов.

Грейвз, преодолевая брезгливость, запихал волосяной браслет из костей и деревянных бусин в карман и ступил на берег, под сень древних сикамор и умирающих от обилия воды магнолий. На противоположном конце небольшого островка скособочился старый колониальный особняк. Когда-то он был блестящим образчиком своего рода, но один из многочисленных разливов Миссисипи опустошил его, отдав вновь во власть природы. Облупившиеся квадратные колонны и обломки балюстрады на необъятной веранде еще хранили память былого величия. С прогнившей крыши клочьями свисала борода испанского мха, а легкий болотный бриз сбрасывал листья платана с покосившегося фронтона.

Посреди всего этого обшарпанного великолепия, маленькая и злая в разбухшем от воды кресле-качалке сидела Тина Гольдштейн, а рядом ее карманный англичанин спасал из сине-черной болотной воды очередную тварь.

Грейвз решил начать с нотации.

— Вы пропустили два дня на службе, мисс Гольдштейн, без объяснительной и пока что без уважительной причины, как я посмотрю. У вас тут полная идиллия, разве что только комарье отвлекает. Тянет на лишение премии.

В ответ Тина только вздохнула и у Грейвза сразу повыветрилась злость.

— Ну, рассказывайте уже. Что тут такого, что мне пришлось срываться с места, как бешеному.

— О, это совершенно точно по вашей части, мистер Грейвз, — ответил за невесту Скамандер. — Я, видите ли, получил сообщение, что в этих местах видели раздетую розу, которая, как известно, растет только если рядом есть единороги, и уговорил Тину поехать, а дальше…

— Розу мы нашли, — прервала его мисс Гольдштейн. — Единорог действительно был.

— Был? — Грейвз приподнял бровь.

— Тут, знаете, целая история. — Скамандер почесал в затылке.

В это время откуда-то из утробы необъятного дома раздался грохот и скрежет, будто кто-то огромными когтями скреб по как минимум акру стекла. Тина вздрогнула и сразу сделалась виноватой. Грейвз насторожился.

— А это еще что?

— Это Криденс, — обреченно ответила Тина Гольдштейн. — Он чудовище.

Ответить Грейвз не успел, потому что Криденс, кем бы они ни был, выбрал этот момент, чтобы вихрем, похожим на рой пепла, ос и черных молний, скатить с парадной лестницы. Грейвз чудом накинул на себя наспех сколдованный щит, а потом - темнота.

Ответить Грейвз не успел, потому что Криденс, кем бы он ни был, выбрал этот момент, чтобы вихрем, похожим на рой пепла, ос и черных молний, скатиться с парадной лестницы. Грейвз чудом накинул на себя наспех сколдованный щит, а потом — темнота.

Тьма перед глазами рассеивалась медленно, ее постепенно вытесняли влажные разводы и облетающая штукатурка на потолке. Сквозь вату в голове пробивался запах стоячей болотной воды, стрекотание цикад и мысли о том, что нужно срочно запрашивать подкрепление из отдела урегулирований магических конфликтов. Одно из бледных пятен на потолке постепенно превратилось во взволнованное лицо Скамандера. Грейвз попытался объяснить, как связаться с Нью-Йорком, но язык слушался плохо и голова гудела.

— Шшшш. Чтоб вы знали, он не нарочно и ему стыдно.

Стрекотание цикад приобрело легкую нотку раскаяния, Грейвз готов был поклясться, и сосредоточилось где-то справа от кровати. Он повернул голову и прищурился. В углу за когда-то роскошным мраморным камином роилось нечто. Плавные перекаты черного песка, всполохи неяркого света, плотный клубящийся дым — Грейвз не мог точно описать Это, слова слипались в голове, поэтому он зацепился взглядом за глаза. Да, у — Этого — были глаза. Два круглых испуганных белых глаза, какие бывают у застигнутых на остатках пикника енотов, если им в морду ткнуть хорошим Люмосом.

— Что это за чертовщина? — прохрипел Грейвз и снова предпринял попытку встать.

— Лежите, Мистер Грейвз, — послышался рядом голос Тины. — Он вас оглушил. Но это не специально. Как действует проклятие, мы практически не знаем, но бывают иногда вот эти вспышки ярости. Какие-то слабее, как эта, какие-то сильнее, как вот… наводнение.

Глава 2

— Интереснейший случай, интереснейший, — продолжил Скамандер.

Он охладил заклинанием влажный платок и положил Грейвзу на лоб. Грейвз длинно и облегченно выдохнул, силы буквально возвращались в него с каждой секундой блаженной прохлады.

— Криденс еще ребенок, подросток. Возможно нежность, кхм, возраста делает проклятие столь нестабильным.

— Или дряхлость единорога, — добавила мисс Гольдштейн. — Если верить тому, что оставили от него аллигаторы, эта рухлядь еще Колумба помнила.

— Мерлин, вы и ваши преамбулы. Пять предложений, Тина, у вас есть пять предложений, чтобы рассказать мне, что здесь произошло, пока я вас не отстранил на пару месяцев без зарплаты.

Она вытянулась по струнке и клацнула зубами - звук, который в исполнении подчиненных грел Грейвзу душу неизменно. Черный клубок магии в углу сочувственно заклекотал.

— Криденс Бэрбоун, сын Мэри-Лу Бэрбоун, семья фанатичных методистов, жили в миссии неподалеку от Батон-Руж. Ходили проповедовать кому-то из местных. Есть свидетели тому, что Мэри-Лу разозлилась на сына, кажется, даже были побои. На крики из леса вышел единорог. А Мэри-Лу… все ее дети приемные, сэр, и судя по всему, она была девственницей, - Тина густо покраснела, - а вы же знаете, единороги и девственницы… В общем, не стал разбираться, воткнул мальчонке рог под ребра и превратил вот в это. С мамашей Бэрбоун сделалась истерика, она всадила бедняге распятие в глаз, тот даже защититься не смог, так и отдал концы. А Криденса тут же рвануло. Мэри-лу скончалась на месте, а в Луизиане самое большое наводнение за последние сто пятьдесят лет. Есть еще ньюансы с цветком, но деталей мы не знаем, Криденсу сложно разговаривать.

— Оно еще и разговаривает. И это явно было не пять.

— Он, мистер Грейвз, — вставил Скамандер с таким вкрадчивым укором, что Грейвзу поневоле стало стыдно. — Он, Криденс, а вы самый опытный специалист по проклятьям, которого мы с Тиной знаем. Он не важная персона и вырос в семье Не-Мага, и уже наворотил тут дел, если дело передать властям, его просто убьют, не разбираясь.

Грейвз вздохнул. Возражать и ломаться было бесполезно — и мисс Гольдштейн и ее натуралист уже прекрасно знали, что надавили Грейвзу на самую чувствительную мозоль — обостренное чувство справедливости и необходимость наведения порядка.

— Мне нужна еще парочка предложений, мистер Грейвз, — пискнула рядом Тина.

— Валяйте, можно подумать, вы их и так не озвучите.

— Этот единорог, видимо, ужасным ретроградом был. Проклятие, судя по всему, классическое, хрестоматийное. Как по нотам разыграл. Мы с Ньютом... по незнанию сорвали цветок. Думали, что они тут в изобилии, раз единороги есть.

И тут Грейвз увидел его — раздетая роза, нагая роза, цветок Единорогов. Он стоял под мастерски наколдованным стасисом — Грейвз тут же отметил про себя, что простоватый Скамандер не так-то прост, если колдует такие безупречные чары — на каминной полке. Почти прозрачные лепестки, ни единого шипа — символ непорочности и беззащитности. Один из лепестков отогнулся от тугого бутона, вот-вот упадет.

— Мерлинова задница, — выругался он. Сборник магических преданий Старого света не нуждался в упоминании. — Кто-то должен здесь торчать, пока роза не осыпется или пока проклятье не будет снято, иначе у нас тут потенциальный магический кризис первой категории по египетской модели, с чумой, саранчой и мракобесием. Скажите мне, милая Тина. С какого хрена я не должен сейчас вызвать бригаду из Нью-Йорка, чтобы они разобрались с этим месивом с минимальными потерями для всех?

— Криденс, сэр. Его убьют, а вы, я знаю, можете снять проклятие так, чтобы он остался жив. Он ни в чем не виноват. Целая одна жизнь, понимаете? Мы в вас верим.

И они верили. И такой верой сияли их глаза — даже у чудаковатого Скамандера, который сам колдовал едва ли не лучше любого в Нью-Йоркском отделении, если Грейвз мог судить. Они верили в него так, словно он в одиночку способен справиться с кризисом первой категории по египетской модели. Или даже по вавилонской. И Грейвз, к своему ужасу, осознал, что эта вера передается и ему.

— Ладно, валите отсюда. Никому ни слова. Не дам знать о себе через два дня — вышлете подкрепление, иначе я устрою лежбище своему неупокоенному духу прямо в вашей супружеской спальне.

Они собрались и ретировались в спешке, пошептав что-то утешительное темной массе Криденса, прятавшегося за камином. Грейвз еще долго лежал на прелой кушетке, глядя в потолок, и с инфантильным вызовом смаковал абсурд ситуации — вот он, бывалый аврор, совершенно беззащитный, остался в неведомой глуши наедине с хрен знает насколько опасной сущностью, эта сущность тревожно стрекочет в углу и явно ждет от него действий, а он все откладывает и откладывает тот момент, когда нужно будет встать и взять все под какой-то контроль.

Он еще немного позволил себе отвлечься на мысль, что это всего лишь не-маг, которому не повезло в жизни, но это не его, Грейвза, вина и ответственность, и куда легче будет сейчас вызвать отряд. Тине даже не нужно будет знать.

«Ребенок, подросток» — повторил в голове навязчивый голос той самый Тины.

Детей Грейвз не любил. Ни в каком виде. Если верить тому, что он знал о классических проклятиях Старого света, принцессу кому-то придется целовать. Сила чистой любви и все такое. От несуразности происходящего хотелось смеяться и что-нибудь сломать. Он резко встал, вцепившись в подлокотник кушетки — голова закружилась, и со всей злостью пнул подставку с принадлежностями для камина.

— Не ломайте, пожалуйста, ничего, это не мой дом, — раздался рядом не то шепот, не то скрежет, человеческие были только слова да некоторые интонации.

— Ну надо же, чудовище разговаривает, — беззлобно ответил Грейвз. А потом вздохнул и принялся подбирать изящной работы кочергу и щипцы. — Если будешь тратить слова, лучше в следующий раз предупреди, как соберешься налететь на меня, будто ураган в сраном Канзасе.

— Я не собирался. Так вышло.

— А с единорогом тоже «так вышло»?

Грейвз взял хлипкий стул и сел задом наперед, но спинка была слишком высока, чтобы опереться на нее локтями и с развязной уверенностью устроить допрос, как он обычно делал с подчиненными в аврорате. Он выругался и пересел.

— Тебе правда так трудно разговаривать? — спросил он.

— Не очень. Просто… не хочется. Мисс Тина очень добрая. Но…

— Знаю-знаю, — отмахнулся Грейвз и едва сдержал смех. Солидарность с чудовищем — такого ему еще не доводилось испытывать. — Мне, собственно, мало что интересно. Главное, скажи, есть ли какие острые концы во всей этой заварушке с проклятием и как мне их избежать, дальше сам решу.

— Тот, кто сорвал розу, должен пробыть здесь по доброй воле два месяца и два дня, или найти себе замену. Ночью вам лучше быть в своей комнате и никуда, совсем никуда не выходить.

Грейвз хищно улыбнулся.

— По доброй воле, ты сказал?

— В-вы… можете уйти. Ненадолго. До заката. Мисс Тина и мастер Ньют уходили. Но ночью здесь, иначе я…

— И не можешь контролировать?

— Никак. Правда. Но теперь пару дней не будет. Не должно, после вот того, как я на вас…

— А скажи-ка мне, в конце придется целовать, чтобы ты превратился обратно в прекрасного принца? Большой и чистой любви единорог не навязал?

— Нет, вроде бы. И я… не прекрасный.

К своему удивлению Грейвз вдруг обнаружил, что ему на самом деле довольно много что интересно. Солнце медленно оседало в болота, на ветвях кипарисов в прорехах окон гроздьями повисли светлячки, и к тому времени, как окончательно стемнело, Гревйз знал о Криденсе Бэрбоуне почти всю его нехитрую подноготную, особенно ту, о которой он умолчал: после мрачного существования в общине фанатиков Криденс по-своему даже радовался тому, что стал чудовищем. И очень, очень не хотел умирать.

Глава 3

На закате чудовище стало нервным и несколько раз в категоричной форме предложило Грейвзу занять одну из сухих комнат на втором этаже. Когда Грейвз поднимался по лестнице, сумрак стремительно доедал остаток дневного марева. Чудовище внизу ритмично билось о стены, пока сумрак выцветал в черноту, и, наконец, затихло. В тишине Грейвзом немедленно овладела жажда деятельности. В конце концов, отец когда-то тоже говорил ему, что лучше бы ему стать колдодантистом, и что стало с этим “лучше”? Половицы вторили ему с наигранным драматизмом местечковой актрисы: скри-ип, скрип, и от надрывного их нытья стало ясно, насколько затих дом. Вспоминалось что-то сумбурное, вершки и корешки второго семестра курса интенсивной подготовки при аврорате: особенности природной магии существ и животных, гравюра с единорогом, в основании рога которого предыдущий владелец учебника нарисовал два увесистых волосатых яйца, немало повеселив Грейвза и его закадычного друга Фила Вышинских. Шуточки про девственность и перфорацию с разбегу здесь явно ни к чему. С первого этажа раздался громкий хлопок, зашумели крылья, поднимая в воздух тяжелую тушу.

— Кыш, — сказал кто-то внизу шепотом, — лети отсюда, дурень!

Грейвз остановился, прислушиваясь. Зашлепали босые ступни, зашуршала ткань, простонала открываемая дверь. Кто-то легкий, почти наверняка ребенок: паркет ни звука не издал. Местные ребятишки приходят посмотреть на чудовище? Сердобольная мамочка пришла накормить монстра? Вряд ли: все они тут в той или иной степени палеолитные венеры. Вот еще один вопрос: что чудовище ест? Или это домовик? В таком старом доме без эльфов точно не обойдется. Грейвзу на стажировке довелось ликвидировать чокнутого, как мартовский заяц, домовика, убившего пару не-магов, которые, ничего дурного в виду не имея, поселились в доме, из которого два месяца как вперед ногами выволокли последнюю в выродившейся до прозрачности династии первых колонистов, принесших европейскую магию в Америку. Дама, по-видимости, с эльфом своим сожительствовала, попутно насаждая великомагические настроения. Не-мага домовик повесил на флюгере дома за галстук, а жену его насадил на вертел.

Грейвз поднял палочку в хрестоматийную позицию "к атаке" и вышел на лестницу.

Дом был темен и тих, но тих как-то безрадостно, беспокойно, как замкнувшийся в себе пациент невротической клиники на карнизе. Лунная дорожка плескалась между взбухшими паркетинами, прочерчивая наискось путь от окна до приоткрытой двери, ведущей в левое крыло. Если кто-то здесь и был, он уже ушел. Грейвз спустился, мягко ступая по заплесневевшему ковру, нацепил на ботинки пузыри Заглушающего заклинания и прошел вслед за ночным гостем, оглядывая стены и потолок. Почти наверняка чудовище уже учуяло постороннего в своем доме, и, скорее всего, собирается напасть. Может, настало время ужина?

Воришка и не думал прятаться: шумел, шуршал бумагой, что-то бормотал себе под нос. Грейвз миновал две плотно закрытые двери, шуршание и ворчание стали слышнее. Или... Бабушку его Круциатусом, подумал Грейвз восхищенно, слегка потянув на себя полуоткрытую дверь, ведущую в третью комнату, да он же поет! Значит, эльф. Только окончательно давшему крен домовику придет в голову распевать песни под боком у чудища с энергией сносорога и характером прима-балерины.

— Иммобилюс! — поздоровался Грейвз. Привычку на всякий случай обездвиживать всех в зоне риска ему передал сержант Кориолан, крайне толковый и, как следствие, очень тяжелый в общении оперативник, упокой Мерлин его душу. — Люмос Максима!

Руки вверх можете не поднимать, собирался дежурно пошутить он, но существо, стоявшее посреди комнаты на коленях, вопреки всем законам магии прянуло в сторону, сшибая все на своем пути. Под ноги Грейвзу, пустившему вслед резвой твари еще два обездвиживающих, упала стопка фолиантов, поднялась невообразимая пыль и завоняло тухлятиной.

— Уходите! — прошипел воришка из угла комнаты, и швырнул в Грейвза еще одной книгой. — Уйдите отсюда! Вам сюда нельзя!

Голос у него был сиплый, сорванный, как у простуженного, но, несомненно, молодой, и без домовичьих подвизгиваний.

— Советую не сопротивляться, — сказал Грейвз, удерживая над головой щит: книгопад все не стихал, - а то хуже будет. Ты хоть понимаешь, куда залез? Тут не безопасно, сынок, так что проваливай-ка домой поскорее.

— Уходите! Да уходите же! Идите в свою комнату!

Грейвз, проклиная свою несообразительность, приглушил люмос до обычного. В углу, загораживаясь от света локтем, стоял абсолютно голый человек, тощий и белый, как скелет в анатомическом кабинете или голодающий вампир из убежденных несосанцев. Так вот почему Грейвзу вспомнились анекдоты про полудефлорацию: единороги, как воплощение магического дуализма, являлись переносчиками магии залога, которая попросту не могла обеспечить полную трансформацию. Все эти смешные истории про красавиц, становившихся но ночам уродинами, полулебедей с кольчугами из крапивы, полужаб, которых должен был поцеловать прекрасный принц (на самом деле сошел бы и косорылый кондуктор, важен ритуал, но не-маги так любят сословные игры).

— Так. Спокойно, сынок. Не делай резких движений. Я сейчас опущу палочку, и мы немного поговорим. У тебя есть свечи? Или я могу зажечь свой свет? Он не яркий, не волнуйся.

Человек в углу был отчаянно лохмат и не менее отчаянно молод. Он взял в руки книгу, но, к облегчению Грейвза, не швырнул ее, а прикрылся ею, как будто его нагота была самым неудобным моментом в сложившейся ситуации.

— Я... Я не хотел, чтобы вы меня видели.

— Почему? — спросил Грейвз. Струйка света вытекла из его палочки, укусила саму себя за хвост, становясь кольцом, и легла на запыленную поверхность стола. Они, видимо, были в кабинете или в библиотеке: кроме шкафов, книг, стола и ехидной морды аллигатора над камином, в комнате не было ничего.

— Я думал, будет лучше, если вы будете меня бояться, — сказало чудовище, немного помолчало и добавило, — Извините.

Глава 4

— Ладно, — сказал Грейвз и с тоской подумал о сигаретах, которые остались наверху вместе .

— Не очень вышло, да? — грустно спросило чудовище, так прикрывая книгой библейские места.

— Вроде того. Откровенно говоря, план был так себе. Я подумал, что сюда вломился вор. А эта твоя штука, — Грейвз развел руки, изображая что-то аморфное и большое, — ночью не появляется?

— Нет, ночью никогда. Ну, за полтора месяца ни разу.

— А ты не пробовал…

— Не получается. Я только по дому могу ходить, и в сад выходить, а если делаю хотя бы шаг за калитку, сразу оказываюсь посреди гостиной и спотыкаюсь о кушетку. Ужасно она меня раздражает, эта кушетка, но вы ее все-таки больше не бейте, пожалуйста.

Чудовище зябко поежилось.

— Хорошо, — сказал Грейвз и задал давно мучивший его вопрос, — Слушай, не сочти меня ретроградом или что, но почему ты голый? Так надо?

— Извините, — чудовище густо покраснело, дернуло книгу повыше, немедленно одумалось и вернуло ее на исходные позиции. — Так… Короче, так сложилось.

— И все-таки? — уточнил Грейвз. — Интерес не праздный, мне-то как, нужно за портки держаться, чтобы не улетели, или это особая единорожья магия?

— Да это не магия. Я тут немного из себя вышел в первые дни, когда… — чудовище вжало голову в плечи и сгорбилось, как будто удерживало на своей спине потолок, — Порвал пиджак. Сильно. С остальным и так проблемы были, особенно со штанами, и, видимо, когда я превращался, то туда, то обратно, все пришло в негодность. Выйти купить что-нибудь я не могу. Да и денег нет, если честно. Так бы, может быть, кто-нибудь и отдал, но когда сюда пришли меня выгонять…

В воображаемом органайзере Грейвза добавился обстоятельный разговор на следующую ночь, а сейчас ему в голову приходило только одно:

— Так, парень. Ты не будешь дергаться,если я к тебе подойду? Может быть, сейчас так модно и носят, но на тебя смотреть холодно.

Он снял пиджак и протянул его чудовищу, стараясь демонстрировать открытые ладони. Немедленно вспомнилось, как два укурка из золотой молодежи украли из зверинца нунду-подростка и накормили его галлюциногенами, отчего бедная тварь начала кидаться на всех подряд в поисках то ли ужина, то ли самки, то ли мамочки. Не исключено, что всего одновременно.

— Хочешь, я положу его на стол, и ты сам его возьмешь?

Чудовище вздохнуло и наклонило голову, разглядывая свои ноги, наверняка совершенно синие от холода:

— Как вам будет удобно, мистер Грейвз. Со мной все нормально, я в порядке и ничего не буду делать. Правда.

— Нет уж, ты уж сделай кое-что, — сказал Грейвз, в пять шагов пересекая хорошо простреливаемую книгами зону. — Бери пиджак и немедленно надевай.

Пиджак на Криденсе сушился, как плед на изможденной жертве катастрофы, и был больше похож на летнее пальто. Парень немедленно застегнул его на все возможные пуговицы, поднял ворот и обхватил себя руками, и все это было настолько не наиграно, не “мистер, подайте пенни сиротке” от пронырливой нью-йоркской шпаны, что хоть отворачивайся. К сожалению, у Грейвза был прогрессирующий остеохондроз от бумажной работы, поэтому полноценно отвернуться не получалось, и он каждый раз встревал. Вот и теперь, Мерлин помогай.

— А еда? Что ты ешь? — спросил Грейвз, оглядываясь в поисках чего-нибудь, из чего можно было бы трансфигурировать брюки.

— Вы проголодались? — взволнованно спросил Криденс, как вежливый хозяин, — Я попробую что-нибудь найти, но есть тут особо нечего. Во дворе растет сладкий картофель, он одичал только и стал мелкий. Была еще редиска, но я ее съел уже, извините. Было бы, конечно, здорово рыбу поймать, в реке ее много, но она уворачивается.

— Ты хочешь есть? — спросил Грейвз, уже понимая, насколько попал.

— Не очень, — сказал Криденс, — если немножко потерпеть, не особо хочется. Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, обо мне, иногда вот что-то приносят. Мне одна женщина из деревни принесла недавно кастрюлю с гамбо, очень вкусный был, и еще два четвертных. Хотела, чтобы я прикончил ее бывшего мужа, который от нее беременной сбежал.

— И как?

— Гамбо я съел, — Криденс особенно внимательно принялся изучать пол, — четвертные, конечно, оставил, они куда-то потом девались, надеюсь, забрала. А мужа… Не знаю, мистер Грейвз. Не помню точно, но что-то нехорошее он, в смысле я, то есть мы…

— Туда ему и дорога, мудаку несуразному, — ободряюще сказал Грейвз, но Криденс резко поднял голову и одарил гневным взглядом, как галеоном. Смотри-ка, подумал Грейвз, какие гуманисты в Батон Руж, днем уебут, ночью поплачут. Впрочем, с некоторым удивлением он отметил, что ему стыдновато за свой цинизм. Стыдно мистеру Грейвзу бывало очень редко, но слегка, на пол-мизинчика — вот, пожалуйста.

— Знаешь, что мы сейчас сделаем? — спросил он, поманив Криденса рукой, и ответил сам, как самый ответственный в комнате, — мы перевернем этот чертов дом, но найдем тебе какие-нибудь штаны, а потом поужинаем. Возражения? Предложения?

— Тут штанов нет, — сказал Криденс, — я уже искал много раз. Есть только большой кусок ткани в сундуке на втором этаже и еще шуба, но в ней очень жарко.

Грейвз страдальчески закатил глаза и с никчемным злорадством подумал, как сделает мальчишке подштанники с меховой оторочкой.

Других возражений и предложений у Криденса не было, и он послушно прошлепал за Грейвзом наверх, в одну из уцелевших от нападок чудовища комнатушек, где дожидались своего звездного часа богатые бутылочно-зеленые портьеры, в девичестве бывшие бархатными. Одинокая норковая шуба, висевшая в шкафу с покосившимися дверями, была безнадежно побита молью, а в карманах не одно поколение мышей выводило детей. Даже не хотелось представлять, как именно бедняга Криденс узнал, что в этой ветоши слишком жарко. Грейвз, пыхтя и потея, как на спецкурсе по трансфигурации, честно попытался превратить портьеры в штаны, но то, что получалось в результате его стараний, было больше похоже на огромный чехол для коровьего вымени. Хоть бы Ступефай, думал Грейвз, утирая лоб, или, на худой конец, Авада кедавра, но жизнь никак не готовила его к карьере мужского портного.

— Угробля тебе в штаны, — адресовал портьере свои чувства Грейвз, и, повернувшись к Криденсу, спросил, — а из древнеримской жизни ты что-нибудь читал?

— Про мучеников, да, колесование, четвертование, вознесение на крест, — зачастил Криденс. Грейвз рассчитывал на немного другой ответ.

— С колесованием подождем, ладно? Есть, конечно, парочка вопросов к тому, что контролировал твое чтение… Давай сделаем из этого куска дерь — ткани тогу и на этом пока закруглимся, а? Я понимаю, не то, что ты привык носить, но до утра сойдет?

Криденс даже глаза закрыл от волнения, пока Грейвз обматывал его зеленой тканью, подкорачивая Режущим лишние куски материи.

— Ну вот, — удовлетворенно отметил Грейвз, — как дебютантка на балу Семи волшебниц. А теперь мы пойдем и найдем ужин.

Ночной сад встретил их горячим маревом воздуха и удушающими ароматами цветущих лиан. Бугенвиллеи шапками свисали с крыши и стен, дикий виноград змеился по остаткам штукатурки, впиваясь в них цепкими пальцами побегов и обнажая остов дома. Яростно кричала одинокая ночная птица, назойливая, как кредитор; стрекотали насекомые, и река, когда-то чинно несшая свои воды на почтительном расстоянии от заброшенного участка, без разрешения вторглась на чужую территорию, принося с собой комаров и возможность ужина.

Грейвз засучил рукава, присел на корточки вблизи топкого берега, бывшего когда-то витком засыпанной гравием садовой дорожки, и, методично помахивая палочкой, принялся призывать рыб. В теле заклинания никак не проговаривался размер ожидаемой добычи, так что первые несколько минут с берегом целовалась желтопузая мелочь, которой, максимум, можно было поковырять в зубах. Потом из-за затопленного куста к Грейвзу деловито почесала толстая красноносая черепаха, по идиотизму своему откликнувшаяся на рыбный зов. Криденс, стоявший рядом, даже тихонько вскрикнул при виде черепахи, а выпрыгнувший через пару минут на берег лопатонос вызвал у него восторг.

— Как… Как вы это сделали? — спросил он Грейвза, погладив лопатоноса по тупой морде. Рыбина, оглушенная заклятием, лежала на траве и смотрела на Грейвза, Криденса, крутобокую луну и дом равнодушно, со всем рыбьим смирением. Грейвз выдернул из покосившейся опоры для роз пару прутьев, ограничил ими пространство для волшебного огня и развел костер: искать нормальные дрова в такой сырости было занятием для спортсменов.

— Ловкость рук, парень, — подмигнул Криденсу Грейвз, насаживая лопатоноса на длинный прут, слепленный из нескольких опавших веток кипариса. — Никакого мошенничества. Где там, говоришь, был сладкий картофель?

Ели они в молчании, и Грейвз немного волновался, что Криденс, откусывавший совершенно раблезианские куски, может подавиться костью; но потом как-то разговорились. Вернее, разговорился Грейвз, начавший с обсуждения техники разведения костров и внезапно обнаруживший себя в деталях рассказывающим про то, как летом между вторым и третьим курсом он с приятелями по факультету без спросу умотал в поход на Аппалачи, чтобы возродить древнюю индейскую магию, и в результате все они напились воды из священного озера и несколько дней, с позором возвращенные домой, дристали дальше, чем видели. Криденс слушал с подкупающим вниманием, улыбался и вздрагивал ровно там, где это было нужно, и, в целом, был гораздо более благодарным слушателем, чем большая часть нью-йоркских знакомых Грейвза, но потом как-то разом уснул, свернувшись калачиком около костра. Пришлось отнести его в дом и устроить на той самой злополучной кушетке в гостиной. От транспортировки Криденс так и не проснулся, и Грейвз, помявшись над кушеткой, подоткнул тогу в районе ног, рассудив, что самые страшные вещи случаются тогда, когда дует.

Глава 5

Грейвз проснулся оттого, что в лицо бил луч солнца, невесть как прорезавшийся сквозь паутину листвы и завесь испанского мха. Шея ныла, спина протестовала, Грейвз проклял дурацкое решение трансфигурировать кровать из шаткого стула. С трансфигурацией он никогда особо не дружил. Видимость кровати была, но всё неудобство древнего полусъеденного жучком сиденья осталось.

Криденса в комнате не было, пиджак Грейвза аккуратно висел на втором стуле - брате-близнеце того, что стал кроватью, а импровизированная тога из портьер с религиозной аккуратностью была сложена в ногах кушетки. Да уж, можно хоть в какое болото вывезти мальчика из общины фанатиков, но общину фанатиков из мальчика вывести никак не представлялось возможным, подумал Грейвз сочувственно, и тут же понадеялся, что хотя бы Чудовище из Криденса вывести он сможет.

Он тут же принялся планировать. Сначала — в Батон Руж, собрать все, что можно - слухи, сплетни, мнения, факты. Затем — в Нью-Йорк, разобраться с расписанием. Возможно заскочить в архив, узнать побольше про эти единорожьи шалости. По дороге решить, что взять с собой для… Криденса. Взгляд Грейвза опять упал на сложенную с болезненным тщанием портьеру. В зеленой тоге и в пиджаке на три размера больше кто угодно выглядел бы как балаганный петрушка, но не Криденс. Криденс умудрился носить этот нелепый наряд с достоинством от которого, Грейвз с удивлением обнаружил, у него в какой-то мере захватило дух. Странный мальчик.

Наспех одевшись и побрившись заклинанием, он вышел из особняка на веранду. Она кренилась, как палуба тонущего корабля.

Грейвз огляделся в поисках чудовища — Криденса, напомнил он себе, его зовут Криденс — и поначалу не нашел его. Потом его внимание привлек этот странный легкий скрежет откуда-то сверху. Криденс, будто огромное осиное гнездо, висел на ветке платана и — Грейвз готов был поклясться — качался на легком ветерке.

— Криденс, — позвал он, — мне надо уйти. Вернусь к закату.

—Хорошо, мистер Грейвз, — ответил тот, и Грейвз вдруг поразился, насколько иным был голос настоящего Криденса, тихим, низким, как сильно он искажался в этом рое ос из черного песка, и был при этом по-прежнему узнаваем.

— Зачем ты туда залез, мальчик?

— Ветер успокаивает. Надеюсь, что не наворочу дел.

Чудовище заклекотало, и Грейвз почти различил в этом звуке смех. Он отвернулся, пряча улыбку, и зашагал к кромке воды, откуда собирался аппарировать в Батон Руж, но потом вдруг остановился.

— Криденс. Принести тебе чего-нибудь? Соскучился по какой-нибудь еде или там…
— Четки, сэр. Мои выпали из кармана где-то…

— Ты серьезно? Живешь тут на болоте, питаясь дикой редиской и Мерлин знает какими еще пиявками, и просишь четки?

Криденс помолчал немного, многозначительно стрекоча.

— Тогда банку колы, мистер Грейвз. Я никогда не пробовал. Бобби Фейрли говорил, от нее смешно щиплет в носу. И четки тоже, если вам не сложно, сэр.

Грейвз сжал переносицу и глубоко вздохнув, аппарировал. С четким, совершенно осознанным желанием притаранить на чертов остров в чертовом вонючем и кишащем аллигаторами болоте целый ящик колы в этих хорошеньких новых бутылочках, и чтобы непременно с вложенной открыткой с грудастой белозубой блондинкой, как в рекламе перед кинофильмами в Одеоне.

Офис в Батон Руж встретил его улыбающейся мисс Эрво, которая пыталась на креольском пиджине объяснить что-то грузной негритянке в ярком тюрбане.

Грейвз вежливо подождал пять минут, но когда ему показалось, что спор явно идет по кругу, громко кашлянул.

— А, простите, мистер Грейвз. У нас тут небольшая внештатная ситуация. Вот, требует, чтобы я выдала ей место жертвоприношений какому-то вуду духу, который за полдоллара отлично убивает неудобных мужей. Что за мракобесие, двадцатый век на дворе. А вы уже все? Вызволили своих коллег?

Грейвз немного порассматривал свои ногти, а потом удосужился с ответом.

— Вызволил. Так что там у вас с этими вуду-шаманами? Штатная ситуация?

— О, не беспокойтесь, сэр. Если честно, нам тут только старших братьев из Нью Йорка не хватало, не в обиду будет сказано.

— Мисс Эрво, поверьте, не в моих интересах распылять наш и без того недоукомплектованный Нью-Йоркский отдел по городам и весям. Но… лично я мог бы оказаться полезным вам.

— Лично вы? И чем тогда лично я могу оказаться полезной вам, мистер Грейвз, чтобы мы расстались без долгов и к взаимному удовольствию?

Грейвз улыбнулся совершенно искренне. С мисс Эрво было приятно иметь дело.

— Мои коллеги оказались в несколько щекотливой ситуации, которую я, как их начальник, хотел бы замять, так как их профессиональные качества мне нужны, а расследования в их отношении — нет, — почти не соврал Грейвз. — Расскажите мне все, что можете, об этих болотах, о наводнении, вообще последние магические сплетни и происшествия, только, Мерлина ради, не официальные их версии, это я уже читал. А я, в свою очередь, помогу вам с вашими идолопоклонниками.

— Договорились. Холодного чаю с персиками, мистер Грейвз?

Спустя час и графин отличного персикового чая, Грейвз примерно составил для себя целую картину и оценил масштаб трагедии. При всем своем зыбком ускользающем контроле, Криденс умудрился остаться незамеченным и неразгаданным, более того, довольно быстро оброс самыми сумасшедшими слухами, которые хорошенько скрывали его суть. Бедняге то поклонялись, то изгоняли, но, слава богу, не связали его появление ни с наводнением, ни с еще парой довольно разрушительных происшествий.

А еще Грейвз понял, что ему придется очень сильно покорпеть, чтобы не привлечь лишнего внимания ни к Криденсу, ни к своему… интересу. Да, это определенно был интерес, разве нет?

Пообещав мисс Эрво на прощание наведаться в креольский квартал и разнюхать местные вуду-настроения, Грейвз в несколько скачков аппарировал в Нью-Йорк. Он быстро раскидал свои дела, поздняя весна была сезоном медленным, период обострений у всяких психов уже прошел, горожане, кто мог, потихоньку расползались, кто по Хэмптонам с Кейп Кодами, а кто хотя бы поближе к пляжикам Джерси и нижнего Лонг Айленда. И в аврорате, соответственно, народ все больше перекладывал бумажки да шлепал мух файерболами. Поэтому организовать себе пару выходных и полевых заданий оказалось делом совсем несложным. Оставив Тине Гольдштейн послание с напоминанием о том, как необъятно вырос ее долг перед начальством и приказом вытащить из архива все, что известно о магии единорогов, Грейвз вышел в приятное тепло предвечернего Манхэттена.

У огромных строек к северу от Сорок второй улицы было полно мелких магазинчиков и просто повозок, с одеждой, нехитрой едой. Они вырастали тут как грибы после дождя каждое утро, поставляя сонмам чернорабочих все самое необходимое для жизни по доступной цене. Грейвз почему-то сразу подумал, еще когда увидел эти идеально сложенные портьеры, что Криденс даже в руки побоится взять что-то из того, что Грейвз купил бы для себя. Он выбрал несколько простых полотняных рубашек, а потом плюнул и взял несколько с не таким грубым полотном. На развале рядом подобрал две пары теплых брюк и подумав, добавил подтяжки. Криденс был болезненно худ. С этой мыслью Грейвз купил у довольного немца полдюжины горячих претцелей с горчицей, несколько завернутых в фольгу печеных картофелин и кошмарный пряник с глазурью, на котором было написано Meine Süsse, а потом кулек жареных каштанов. Четки нашлись тут же у церковной лавки, он взял несколько на всякий случай, милые с арабскими амулетами и пару деревянных. Завернув в аптеку, Грейвз взял целый ящик пинтовых бутылок с колой, и, довольный собой, уменьшил все добро, рассовал по карманам и аппарировал на болота, когда закатное солнце уже предупредительно повисло над Джерси.

Глава 6

Памятуя, что стараниями фантастической однорогой твари дом у реки был зоной магических девиаций, Грейвз аппарировал за несколько шагов до обвитых диким виноградом и обильно помеченных облюбовавшими их ночными птицами решетчатых ворот. Бумажный пакет с одеждой он положил на ящик с бутылками, пожалел, что заодно не прихватил еще один ящик с односолодовым, и пинком открыл ворота, втаскивая свою ношу.

Он не успел сделать и десяти шагов по влажному от вечерней росы гравию. По ощущениям столкновение с чудовищем было похоже на попытку остановить голыми руками осадный таран. Впрочем, Грейвз учился: семь лет в Ильверморни и каждый день на работе, иначе давно стал бы чучелом в музейной комнате аврората с биркой “Стажер созерцательный обыкновенный”. В этот раз он успел сгруппироваться, закрыть голову и прижать волшебную палочку к телу: при попытке выставить ее в оборонительную позицию дерево затрещало на пределе прочности.

Чудовище сдавливало его со всех сторон, вминало в землю; утром оно жужжало, сейчас - ревело, как водопад. Или как раненное животное. Каким-то шестым чувством Грейвз понял: ему больно.

— Криденс, — прохрипел он, пытаясь прижаться к земле еще плотнее, чтобы хватило места для вдоха, — Криденс, это я. Это Грейвз. Ты слышишь меня? Пожалуйста, постарайся успокоиться. Ты ведь… Ты можешь это контролировать?

Чудовище замерло, подернулось рябью и разом отхлынуло, как стоячая болотная вода. Говорить с ним, думал Грейвз. Надо не прекращать с ним говорить, он слышит голос и стабилизируется. Почему, книззл нассы, он так кричит?

— Ты можешь. Криденс. Я знаю. Я верю, что можешь. И сейчас ты медленно… Спокойно…

Солнце цвета раскаленного металла остудилось в водах Миссисиппи, и за какую-нибудь долю минуты все красное стало серым, выцвело и превратилось в собственную тень. Чудовище уже не ревело — взвыло тонко и оглушительно и с размаху ударилось всей своей бесформенной массой о деревянное крыльцо, в щепки разламывая подгнившие доски.

Грейвз сел, потирая шишку на виске: камень, облюбованный жирными садовыми улитками, подвернулся очень не вовремя, и несколько улиток даже пали смертью храбрых, внося свой вклад в безупречную укладку волос, куда там Абернати.

— Криденс, — позвал он. Ему никто не ответил.

Грейвз поднял с земли палочку, вытер ее о край пальто (черт подери, на что похожи брюки и во что ему встанет эльфчистка) и зажег огонек. Видно было плохо, крыльцо было слишком далеко, а пугать Криденса - или все еще не Криденса? - ярким светом не хотелось.

— Криденс, ты в порядке? Ты не ушибся?

Дом молчал, деревья стояли недвижимо, как соглядатаи, ни дуновения ветерка с реки, ни даже шелеста птичьих крыльев, и этот тихий звук был слышен даже издалека. Кто-то плакал, зажимая себе рот рукой. Грейвз даже подумал “кто-то”, смягчая удар, к которому, в отличие от нападения чудовища, не был готов вовсе. Ему было мучительно жалко мальчишку, но он понятия не имел, что можно и нужно сделать. Этому не учили даже на курсах повышения квалификации при аврорате.

— Криденс, все в порядке. Все ведь хорошо. Так, руки-ноги целы? Ты можешь шевелиться?

Левая нога изрядно болела, поэтому до крыльца Грейвз бежал боком, как горный козел на вершине Кордильер. Криденс, скорчившись и обхватив колени рукой, лежал среди обломков сгнивших досок, припорошенный лохмотьями отслоившейся краски.

В жизни Грейвза было всего несколько вещей, к которым он оказывался не готов. К игре в борьбу белого и бурого медведей с Дурмштранговцами, тремя бутылками огневиски и ведром белого эля, к тому, как долго пришлось выводить запах доксицида с одежды, кожи и волос после первого года стажировки в аврорате, и теперь вот — к тому как просто и правильно его рука легла на голое плечо Криденса.

— Парень, ну ты чего? — Грейвз присел на корточки рядом, а потом все же встал, почти усилием воли убрав руку с мокрой, настуженной кожи, зашел в дом и вытащил тогу из портьеры.

— Простите, — голос у Криденса был гнусавый, осипший и очень несчастный, как у мышонка из кукольного спектакля, который ставили на Бродвее в бесконечно далекие дни детства Грейвза. Как бишь там? Была у мышонка теплая норка, а потом пришла лиса… — Вы же видите, я все порчу. Всегда. Все, к чему я прикасаюсь, рушится. Мама, — его голос дал петуха, он ненадолго замолчал, прикусив ладонь, — м-мама говорила, что я п-проклят. Мне так жалко, так жалко, сэр, вам было больно, а бутылки… Я так хотел…

Слезы текли у него из глаз — большие, опалесцирующие в свете Люмоса.

— Если верить тому, что про твою мамашу порассказали в местном отделении, ты был проклят просто потому что родился с яйцами между ног, а дьявол тебя еще и мордашкой смазливой наградил, — пробурчал Грейвз и поздно сообразил, что фактически сказал вслух, что Криденс — красивый.

Тот не перестал плакать, но смотрел на него жалобно и заинтересованно, размазывая слезы по лицу. Лицо у него действительно было очень симпатичное.

— Это всего лишь бутылки, мальчик.

Грейвз завернул его в тогу и неловко помог сесть. Криденс прислонился к нему доверчиво, как пятилетка на коленях у Санты Клауса в Мейсис на Херальд Сквер.

— Да. Извините… Значит, и не надо было, правда? Бог не допустил.

— Мерлин, мальчик. Ты прекратишь извиняться? Бог тут не причем. Был бы он, не допустил бы, чтоб у единорога с деменцией вдруг встал на твою мамашу.

Криденс покраснел; даже в зеленоватом свете его уши казались горячими, как драконьи яйца.

— Вы ведь не верите, да? Бог к такими вещам отношения не имеет. Это все от сатаны. И, пожалуйста, не надо про маму.

Грейвз закатил глаза, молча погладил дурного праведника по спине и встал, озираясь. В полусвете казалось, что никаких страшных разрушений не было — да их и не было, надо будет только предупредить Криденса, чтобы не разгуливал тут босиком. Бутылочные стекла загадочно бликовали, на траве таяли пузырьки колы. Пакет с одеждой чудом уцелел, а сверток с едой Грейвз просто забыл увеличить — и магические девиации не помешали. Он улыбнулся про себя и достал еще теплые претцели и печеную картошку, взмахом палочки возвращая им прежнюю форму. По болоту поплыл соблазнительный запах уличной еды.

— Ну, вот видишь? Твой боженька и для тебя кое-что сберег. Может быть, не таким уж и плохим мальчиком ты был, Криденс.

И тут внимание Грейвза привлек округлый темный бок целой — целой! бутылки колы, которая по воле неведомой случайности приземлилась в подушку мха.

— Ну, и кто тут огорчался? Держи. Твоя кола. Никто ее у тебя не отнимет, даже если боженьке очень хочется освежиться, пусть в другом месте подрежет. Хотя, зуб даю, он без виски и не пьет.

Криденс пропустил мимо ушей порцию богохульства, потому что, не дослушав Грейвза, опустился на колени — куда, дурень?! — перед уцелевшей бутылкой, поднимая ее осторожно, как подаренного на день рождения щенка.

— Ох, — сказал он и внезапно широко, дурашливо улыбнулся. Грейвз и не подозревал, что мальчик из семьи полоумных сектантов способен так улыбаться. Если бы он знал, он притащил бы четыре сраных ящика. И два — виски.

Криденс все еще вертел бутылку, потом в некотором затруднении поднял взгляд на Грейвза:

— А как отсюда пьют?

Это было бы забавно и трогательно, если б не было так грустно.

— Пойдем, тут все в стекле, — сказал Грейвз, подхватывая пакет с одеждой и еду.

В доме были стаканы — чудом нетронутые останки хрустального сервиза с европейским клеймом. Но Грейвзу показалось важным, чтобы эту несчастную колу мальчишка пил из бутылки, пуская носом пузыри и прижимая языком к небу этот — черт, —неповторимый вкус. Он рукояткой палочки свернул пробку, вложил бутылку в руку Криденса и обхватил своей.

— Аккуратно, не присасывайся, оно должно затекать в рот.

Криденс закашлялся, заулыбался и принялся тереть нос после первых неуклюжих глотков и выглядел таким дурацки счастливым, что Грейвз вдруг ощутил совершенно невообразимое, необъятное всемогущество от того, что именно он, Грейвз был сейчас источником и в какой-то мере властелином этого незамысловатого счастья.

— И правда щиплет в носу, — стесняясь, заметил Криденс и сделал еще несколько осторожных глотков, почти жмурясь от удовольствия.

— Ешь давай, пока ветром не снесло.

Хорошие манеры утрамбовывали в Криденса как минимум сваей: он мялся и пытался сесть как подобает воспитанному ребенку из религиозной семьи. В трех слоях портьеры получалось не очень, но расставаться с ней Криденс пока явно не хотел. На бледном остром колене блеснуло красное — таки вляпался в стекло, восторженный балбес, подумал Грейвз, и, видимо, потратил на эту мысль все мозги, потому что потянулся и убрал крошечный осколок стекла из небольшой ранки уже совершенно бездумно.

Криденс даже не вздрогнул, даже не съежился и продолжал сидеть, страдая над печеной картошкой без приборов, пока Грейвз не подал ему пример. Он уже почти забыл, как вкусна бывает уличная промасленная дрянь. Обычно такого рода специалитетов хотелось навернуть с похмелья.

— Чем бы ты хотел заняться, когда выйдешь отсюда? — спросил Грейвз и поздравил себя с удачным выбором слов. Отлично. Прямо как на нарах в Алькатрасе, разве что постера с сисястой девицей не хватает на стене и песни “Мама, твой сын сгорел как феникс”.

Криденс с усилием проглотил большой кусок картошки, чтобы ответить.

— Не жнаю, мифтер Грейвз, — он снова проглотил, облизнул губы и, после секундного замешательства, вытер их краешком тоги, — Я как-то не думал.

— Не думал о чем?

— О том, что все может закончиться выходом.

Криденс отвернулся. Грейвз проследил за его взглядом: раздетая роза серебрилась на камине, один из нижних лепестков оттопырился, как надутые губки красотки. Черт ее дери, что тут случилось? Должны быть какие-то правила для опадания лепестков, не может же она ни с чего полинять под Стазисом? Грейвз ощутил бурную жажду деятельности, подстегиваемую полуосознанным страхом, как поддатый оборотень — воем в полнолуние. Сколько времени просрал, все эти чинные разговоры с Эрво, а надо было в архив, и напрячь пару знакомых, потому что если что…

— Я бы, наверное, хотел научиться что-нибудь делать. Как мистер Лерой, ну, из нашей миссии: он дома умел строить, и все чинил, и лодки у него были самые прочные. Если научиться что-нибудь делать, к тебе люди всегда относятся хорошо. Я бы… Я бы построил себе дом и собаку завел.

В голосе Криденса прозвучала давняя, неизбывная жажда.

— Большую, знаете, такие мохнатые, с торчащими ушами. Да нет, любую бы завел, но такую — лучше всего. У нас жила, — он конфузливо поджал губы, явно не решаясь на “суку”, — собака-девочка около церкви, всегда весной приносила щенят, как раз таких. Или даже двух собак. Им вместе веселее ведь.

— Большую и мохнатую? — переспросил Грейвз. Им овладело мальчишеское желание покрасоваться. — Вот такую?

Послушно пришедший на зов заклинания Патронуса волкодав выпрыгнул из кончика палочки, обежал комнату и серьезно, обстоятельно обнюхал Криденса, который сидел, как оглушенный, нерешительно вытянув раскрытую ладонь навстречу серебристому полупрозрачному носу, втягивавшему воздух.

— Служить, — скомандовал Грейвз, и патронус сел, выставляя лапу, как служебный пес на выставке. — Умри!

Пес лег на бок, выпрямляя лапы.

— Не надо, пожалуйста, — попросил Криденс шепотом, — пусть побегает, можно?

Волкодав носился под потолком, дурашливо выбрасывая ноги, пока не истаял серебристым дымком.

— Как его зовут? — спросил Криденс, погладив паркетину, на которой совсем недавно стояли лапы патронуса.

— Никак, конечно, — ответил Грейвз, удивленный самой концепцией, — Это просто заклинание. Научишься, и можешь вызывать хоть по сто раз на дню, пока не надоест.

— Именно этого песика?

— Нет, не обязательно. Магия сама решит, какое животное лучшим образом тебя представит. Патронус что-то вроде твоего бронежилета и визитки одновременно, полезная, в сущности, тварь.

— Магия… — грустно сказал Криденс, глядя в пол. — То есть он не живой? Он бес?

— С помощью магии можно и живую собаку призвать, если захочешь. Хоть каждую псину в радиусе десяти километров.

Криденс посмотрел на Грейвза все с той же сумасшедшей, детской радостью:

— И они придут?

— Как штык. Если, конечно, заклинание как следует выучишь.

— Я бы хотел выучить это заклинание больше всего на свете, — выпалил Криденс, и тут же добавил “Прости меня, Господи”, как будто пощечину себе отвесил.

Наблюдая за тем, как Криденс допивает выдохшуюся колу, Персиваль Грейвз был уверен, что нашел бы даже Святой Грааль или кольцо Нибелунгов, если бы перед ним была поставлена такая задача.

Глава 7 (в двух частях в комментариях)

Глава 8 (в трех частях в комментариях)

запись создана: 06.01.2017 в 23:05

@темы: гомосексуальные пидорасы, daddy cool, пейсательство, Ссылки

---

псто самолюбования

Момент торжества: когда получаешь запрос от НЦЭСМП по типу исследований, на которые лидеру рынка выкатывали 28 пунктов, а у тебя 6! сраных 6 вопросиков! Ни один из которых не критичный и все в духе "вместо скот рогатый напишите рогатый скот".
Что хочет женщина, понять как палец обосрать, а вот что хочет эксперт надзорного органа, не поймешь даже с хрустальным шаром. Но я научилась делать им оргазм. Аве мне!

@темы: нижняя палата ума, имел Бобби хобби - он деньги любил, свун, айзелизм головного мозга