В ватерклозете ресторации Джеймис Итали обнаружила забытые часы Лонжин. Те, которые 130 к, как сейчас помню. Где-то в течение 30 секунд между находкой и вручением представителю администрации успела подумать с легкой грустью о том, что держу их в руках в первый и последний раз. А другой бы не грустил!
Кто еще какой небюджетной находкой похвастается?

@темы: Гарри был жив и впереди была битва с усами!

---

Оказывается, папаша Моцарта был не только тиран, деспот и душегуб: в свободное от истязания отпрыска время он лабал развеселую музыку, причем вовсю использовал в качестве инструментов разнообразные посторонние звуки, от лая собак до радостных человеческих визгов тональности перехода от первой ко второй полулитровке. Всячески рекомендую; Musikalische in F dur Mvt 05 нашла только вконтаче, но эта штука лучше всего, такая разлюлистая малина, как в начале киношки про Чайковского с отцом де Брикассаром, эх ма-сёма, не было оргазму.

@темы: vulture with culture, Телевещание, Интересности, Музыка

---

Для высокой температуры у меня есть Vita Nostra, специальная книга про болезненную трансформацию духовного через телесное; если с dolor мириться очень трудно, то calor отторжения не вызывает, и чем выше температура, тем покорнее ждешь любого изменения, которое она с собой приносит. Наверное, в лихорадке и умирать не страшно. Приезжала в Москву прочитать лекцию, родители в отпуске, ночью жар до тридцати восьми с чем-то, и осознание того, что я совершенно одна, испугало до слёз; на тридцати восьми с половиной все слёзы и волнения закончились, стало все равно, смогу или не смогу я завтра читать лекцию, вызывать или не вызывать скорую, снова, как в детстве, громко застучала секундная стрелка часов в маминой спальне, которая, конечно же, совсем не стрелка, а шаги огромного рыцаря в черных доспехах, в руках у которого булава, и он идет, идет из коридора через мамину комнату, а мамы нет, и все, что я могу сделать - лежать, затаив дыхание, чтобы он меня не нашел. Обрадовалась ему, как родному: тридцать лет является по вызову, в Питере такого нет, хотя старинные фламмерские часы бьют, что твои куранты. Включила свет, открыла шкаф, читала Дяченок до трех утра, пока парацетамол не подействовал.
Начала "Муки и радости" Ирвинга Стоуна, не заметила, как прочла половину за 4 часа Сапсана. Потрясающе, как же сложно, на самом деле, описывать человека не через деконструкцию и поиск больных зубов, а через призму полного психического здоровья и жизнелюбия. С белейшей завистью смотрю на текст. Чтобы написать такого героя, надо им быть, хотя бы немного, надо, видимо, вырасти среди зверей в джунглях и обрести нечеловеческой твердости веру в себя и спокойствие. Хочу теперь во Флоренцию, фрески Гирландайо, пепел Савонаролы стучится в наше турецкое седло, все вот это вот. Читаю по рекомендации. Прикосновение дружественной руки через два месяца и обстоятельства, которые все меняют; почти как регистрация взрывной волны от далекой сверхновой: звезды уже нет, а волна еще есть.
Перед тридцатником получила развернутый негативный ответ на свой новогодний запрос. Нет, не принцесса. Нет, не на ручки. Этого не будет не потому, что принцы сами носят туфельки, а потом, что я вне этой парадигмы на уровне вида. Я варан. Или палочка иерсиния пестис. Ни то, ни другое принцессой быть не может; мне этого даже не нужно, и главное - найти, какая загадочная программа раз за разом убеждает меня, что спасение возможно чужими руками.
Выпить нельзя, что самое обидное. Отсюда, наверное, и безблагодатность.

@темы: Говноуныние, Телевещание, где мои пилюльки?, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, lolz

---

Тут ноосфр. вынесла информацию о том, что прошло 20 лет с выхода знаменитого альбома Продиджи. Должна сказать, что смотрела этот клип в том возрасте, когда о своей ориентации понятия иметь не могла, но точно помню - что-то шевелилось в нутрии. Например, трепетное отношение к фирме Найк. Желание осветлить волосы. Что-то такое, коленно-локтевое, как у тургеневской девушки.
Здесь должен был быть пост про то, что мы с Фл встретились 9 лет и 1 день назад, аккурат в Ночь длинных ножей, и смотрели тогда привезенный мною из Москвы фильм "Константин". Я еще не знала, что Фламмер ненавидит комиксы и фильмы по комиксам, а он вежливо изображал интерес из кипучего ко мне чувства. С тех пор фильмы по комиксам мы не смотрим; прошло 9 лет, все еще никто никого не убил, и вот, лежу я, подыхаю от космически высокой температуры (37,2, свинья ты подколодная, почему так тяжело), обложенная едой, чаем с малиной, Твин Пиксом (который нормальный, с признаками сознания в сценарии) и семейными ценностями, и думаю, что повернись земной шар другим блоком и не спрыгни я 30 июня с подножки поезда на перрон Московского вокзала (Фл. был в своей зеленой вельветовой курточке, коротко стриженый, насупленный и смешной - а он любит вспоминать, что у меня ужасно тряслись руки, когда я попросила поближе посмотреть его подвеску с руной, шутка ли, чувство), была бы какая-то другая Тендер, которой я не знаю, никогда не узнаю и знать, честно говоря, не хочу.
Но вместо поста будет клип Продиджи :3 Про какую-то несбывшуюся Тендер в пространстве с крайне низкой вероятностью.

@темы: that dares not speak its name, Душепоносливость, Телевещание, Пиздография, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, о всех эсэсовцах: больших и малых

---

Коротко и тезисно:
- ОРВИ в конце июня. Как писал Дмитрий Павлович в своем дневнике, "скотина, свиня эдакая" (sic!)

- Внутренняя Монголия все еще темна и полна ужасов. Из моего осмысления тридцатилетия пока основных выводов три: а) взрослых не существует, б) если утверждают, что существуют - пиздят (и все врут, чсх), в) лучше никогда не будет и не было, лучше - это опасная иллюзия.

- Прочитала "Тридцатилетнюю женщину", надеюсь, Бальзаку было так же скучно ее писать, как мне - читать. Ну камон, чувак, как же так? Это в свете мадам Бовари-то? Разве можно иногда забывать, как кататься на велосипеде? (Оставлю как память о том, что уверен, что флобер и бальзак писали одновременно, лол)

- Видела в лифте чихуахуа, сношающего обувь хозяйки. Половые органы чихуахуа впечатляющи. Скажем так, его хуа составляет примерно 1/4 от всего чихуа. Много думала о бодливой корове: дай природа ему размер дога с той же пропорцией и теми же привычками, было бы страшненько.

- Ронни продул матч с Чили, вполне заслуженно (чилийцы молодцы, палец в рот не клади), но от его фоточек с новорожденным потомством (уже три, весь мир решил заполонить рональдами) нельзя не испытывать умиление. Отец-героин

- Бубочка Charles Trubou внес в список моих гёрл краш леди Гагарин. Она прекрасна.

@темы: свун, Телевещание, где мои пилюльки?, волшебная падлочка, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, гомосексуальные пидорасы, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, Книги, Ссылки

---

"Карас в серебре" - главы 5 и 6

Мы штроили, штроили, и, наконец, поштроили. Лежал романчик камнем, так сказать, на груди, и мы решили этот камень взять и употребить в благих целях. Нет, никуда не засунуть, а тихо-мирно дописать :3
Пользуясь случаем, хочу сказать, что соавтор космос Если бы она не вытащила меня за шкирку из небытия, ничего б так и не было.
Вместо тысячи покаянных слов:



Название: КАРАС В СЕРЕБРЕ (часть вторая)
Авторы: Doc Rebecca и Tender
Жанр: драма
Пейринг: Ричард Окделл/Фридрих Гаунау, Рокэ Алва/Марсель Валме, Ричард Окделл/Рокэ Алва.
Рейтинг: NC-17
Статус: Вторая часть дилогии. В процессе: главы 5 и 6
Первая часть и 4 главы второй на AO3
Предупреждения: АУ

Глава 5. Барон фок Бергштайн, начальник военного округа Штиглицвиндцуг.

Церемониймейстер страшно суетился, стоя на месте; нервически мигали его глаза, сухонькие пальцы суетились, страшно бегали желваки по щекам. Для него сегодняшний вечер стал настоящей катастрофой. Легко ли: ужин посетил регент Талига, которого, однако, на ужине этом не было и быть не могло по соображениям политическим. Вот и пришлось старику надрываться, выдумывая, как рассадить гостей, не нарушив формальное инкогнито Алвы (тот прибыл в качестве графа Аустриаля), не нанеся оскорбления настоящему его положению и не обидев оказавшегося в двусмысленном положении свадебного генерала экстерриора. Решение оказалось настолько скандальным, что немедленно получило высочайшую визу: ужин сервировали сообразно народной традиции «маленького застолья», вовсе без схемы рассадки. Гости ходили по залу, выбирая закуски, и ели стоя; для дам и слишком усердно угощающихся кавалеров вдоль стен расставили банкетки. Светская молодежь была в восторге, экстерриор Талига, кажется, оценил тонкий политический ход; фигура его позволяла предположить, что удачный выбор блюд искупил бы в его глазах любое позиционное новшество. Его Величество Фридрих ликовал больше всех, разделяя удовольствие от новой затеи с герцогом Алвой — они стояли у окна, подле банкетки, на которой, прямая, как игла, сидела Её Величество королева Кримхильда. Втроем они составляли живописную группу: кокетка и заезжий авантажный кавалер на фоне смирного рогоносца. Отличный сюжет для какой-нибудь скабрезной пьесы, особенно если учесть, что рогоносец носил юбку, а кокетка — парадный мундир.

Фридрих, всегда чувствительный к вниманию, повернулся к Рихарду, улыбаясь одними глазами. В глазах этих плясали бесенята. Рихард с досадой подумал, что игривость нрава любовника, приличествующая скорее комедианту, нежели властителю страны, рано или поздно выйдет обоим боком. Фридрих обожал фраппировать его на публике — случись им оказаться рядом на приемах и прочих бессмысленных публичных действах, он старательно пытался вывести Рихарда из равновесия, с самым непроницаемым лицом шепча ему на ухо что-нибудь вроде: «Принадлежи я только тебе, а не стране, сердечко моё — предпочел бы делать это прямо на том столе». Возможно, сейчас что-то такое и подразумевала его улыбка; благо столы были, как на подбор, дубовые и крепконогие.

Алва, отвлекшись от беседы с королевой, бросил на Фридриха короткий взгляд и отвернулся, изучая парк и каскад фонтанов за окном. Обычно воду из них откачивали в сентябре, чтобы от заморозков не лопались трубы, но теперь пожелали пустить пыль в глаза гостям: фонтаны продолжали работать днем и ночью, а с заходом солнца их украшали разноцветными нухутскими фонарями. Рихард равнодушно смотрел на черный силуэт в обрамлении бархатных портьер. Шея регента была с известным шиком обнажена: шейный платок завязан на три пальца ниже, чем у шванвайсбергских щеголей, и это грозило задать новое течение в столичной моде. Волосы перехвачены черной лентой; видны два выступающих позвонка у округлой впадины под затылком — регент чуть сутулился: сказывалась дорога. Легко было представить, как захрустит эта шея, если сильно сжать её ладонями…

В зале стало душно. Рихард перевел взгляд на Кримхильду, которая, глядя в зал, благодушно и мертво улыбалась подданным и гостям. Прекрасным глазам королевы, очам цвета океана, серым с неуловимой искрой, было посвящено лишь немногим меньше виршей, чем литым бёдрам Его Величества. Кримхильда была близорука, и, возможно, именно поэтому каждый считал, что улыбка её, робко обращенная всем сразу и никому конкретно, принадлежала именно ему.


…Возможно, не существует вовсе на свете счастливых королев. Только несчастье Гиацинта Талига перебродило и напиталось ядом, а эта, вдова при живом муже, стала подмерзшей соленой водой: не взволнуется, не утолит жажду, застыла, ожидая весны, которой не будет никогда. Она не искала сочувствия из-за своего действительно слабого здоровья, не превращала хрупкую конституцию в аркан для ловли неопытных школяров. В минувшие годы, когда Хайнрих, проявляя свой медвежий нрав, разворчался на зятя и изгнал его в Восточную Гаунау, мокнуть в замке, мало чем отличавшемся от большого крестьянского дома, Кримхильда деятельно и весело распоряжалась по хозяйству и, кажется, сама руководила заготовками на зиму, стиркой и чисткой столового серебра.

Рихард помнил ещё тот дом близ берегов Гаун-Элв; там судьба сделала очередной кульбит, внезапно выбросив его вверх, как камень из пращи. Принц покидал столицу под предлогом охоты. Вслед ему хохотали вчерашние салонные обожатели: охота в мае, ваше высочество, маета одна. Король настаивал, чтобы дочь оставалась в Липпе, но Кримхильда впервые проявила неженское упрямство, повторяя несколько дней подряд, что должна быть подле мужа в горестях так же, как и в радостях. Хайнрих, поворчав, сменил место ссылки; испугался, что северные ветры будут вредны слабым легким дочери. Так и не случившийся бунт был подавлен позорно, но мягко: троих заговорщиков благородного сословия приговорили к обезглавливанию, заменив в последний момент казнь непродолжительным тюремным заключением для одного и пожизненной высылкой в далекие имения для двух других. Казнили, кажется, двоих рядовых из числа тех, чьи имена значились в списках или были вписаны в них позднее. Остальным достались розги их родителей и запрет на переписку. В день предполагаемой казни маркиза Фухса и фок Эйстеля Фридриху надлежало покинуть город; он уезжал, ничего не зная о судьбе тех, кто более него самого радел о его счастливой звезде. Рихард помнил, как они тряслись по проселочной дороге — почтовая карета ехала под конвоем, остановки делать было строго запрещено. Фридрих полулежал, закрыв лицо руками; Её Высочество, бывшая в тягости, стоически терпела тяжелую дорогу, позабыв о себе и стараясь подбодрить мужа, а Рихард, скованный обязательным в присутствии Кримхильды этикетом, едва мог вздохнуть от жалости, камнем лежавшей на его груди. В конце путешествия у Её Высочества случились преждевременные роды.

Смерть первенца — мальчика назвали Лотаром — сблизила супругов, но не разлучила любовников. Два или три месяца продолжался их тройственный союз. Слуг в доме было не больше, чем в семье средней руки торговца: кухарка, мрачная и злая на язык, но добросердечная баба, муж её, смотревший за лошадьми и вместе с сыном занимавшийся огородом, да лакей, выехавший вместе с Фридрихом из Липпе (здесь было не без истории) и совершенно бесполезный в мире, где не требовалось четыре раза в день менять костюм. Ещё были две камеристки Кримхильды, со скепсисом отнесшиеся к прелестям домоводства. Рихарду нравилась эта жизнь, нравились деревенские жители, неразговорчивые, дельные, не скорые на дружбу. Всё ему здесь напоминало Надор, только память не была тяжелой.

Жить в Малых Мельницах готовились долго. Фридрих, приспосабливаясь, даже начал колоть дрова и помогал кузнецу перековывать охромевшую лошадь. Ночами он заглядывал в спальню Рихарда; лакей по первому времени шумно сопел и всхлипывал в коридоре, из комнаты Кримхильды же не было слышно ни звука, как будто принцесса вовсе не дышала, обмирая до рассвета. Но то, что хорошо, никогда не задерживается: первым визит в отдаленную деревню нанес старый барон Креббс, а за ним потянулись и другие промышленники. Ловле форели в реках и ночным визитам пришел конец. В ход пошла дипломатия, зазвучали завуалированные угрозы и цветастые предложения, сулящие будущее невероятное счастье. Фридрих, согретый почти забытым вниманием, улыбался и кивал, соглашаясь с каждым, кто не забывал должным образом выразить свое почтение опальному принцу. Он расцветал от щедрых перспектив, в воодушевлении своем раздаривал права единоличной собственности и концессии, а Рихард сидел рядом и молчал, боясь разрушить приятную иллюзию. Ничего из обещанного, конечно, сбыться не могло.

Через две недели после того, как промышленники, вполне удовлетворенные фиктивным договором, убрались восвояси, старый Хайнрих неожиданно умер на охоте. Слишком много настойки, которая потом таинственным образом исчезла из фляг, кубков и бочек; слишком далеко оказалась вечно отиравшаяся рядом свита; слишком свиреп был медведь, будто бы нарочно раздразненный… да и рогатина, казавшаяся такой крепкой, совершено неожиданно треснула в основании. Медведь сломал королю шею. Королевский егерь, невесть куда пропавший, немедленно появился и в неутешной скорби пристрелил зверя, так, что картечь чуть задела покойного короля. Медика, поднявшего было вопрос о том, что из ран, сделанных после смерти, кровь сочиться не может, загадочным образом не досчитались. Из множества случайностей, как из множества горстей земли, можно было насыпать могильный холм, а спустя несколько дней после трагического случая на охоте взмыленный курьер спешился близ дома в Малых Мельницах. Он преклонил колени перед новым королем, и вскоре музыка в музыкальной шкатулке заиграла наоборот, обернувшись какофонией: теперь принцесса плакала, Фридрих фальшиво утешал её, сияя от радости, а карету приветствовало народное ликование…

* * *

Бергштайн поклонился королеве. Та улыбнулась ему и приветственно взмахнула веером, чуть склонив голову вбок — массивная прическа, украшенная цветами и позолоченными шпильками-пчёлками, была слишком тяжела.

— Сударыня, что будут говорить о Нас Наши подданные, видя, как вы выделяете барона? — медово пошутил Фридрих, поглядывая на гостя. Алва, судя по всему, действительно пришелся ему по вкусу.

— Ваше Величество, — Кримхильда не поняла шутки и заговорила немного испуганно, — разве репутация господина барона не безупречна? Кто может его осудить?

— Ах, женщины, — улыбнулся Фридрих красивейшей из своих улыбок; эта стрела полетела в Алву, впрочем, тщетно. — Имя им коварство! Только безупречных репутаций и стоит бояться, не правда ли?

Алва медленно отвел взгляд от окна. Синие глаза его смотрели безмятежно, губы были изогнуты в ленивой, почти добродушной улыбке — и Рихард понял, всей памятью своих юношеских лет почуял, что губы эти сейчас исторгнут изрядную порцию яда.

— Помилуйте, — а вот голос господина регента внезапно оказался хриплым, как карканье ворона, — Зачем винить женщин? Обеты устарели, и кто теперь настолько глуп, чтобы держать данное слово?

Злость опьянила, ударила в голову, как Змеиная Кровь, наполнила легкие воздухом. Так дышишь, вынырнув из промерзшего озера. Рихард ощутил себя моложе своих лет. Это ему не понравилось. Кажется, он мог быть смешон.

— Обет вроде танца, господин граф, — сказал он, вспомнив про инкогнито. Более привычные обращения повисли на кончике языка. Было одно, короткое, два только звука. Было, да прошло, и вместе с ним должна была пройти ненависть, но, почему-то, задержалась. — Существует только тогда, когда в нем участвуют двое.

Алва отвел глаза первым. Нухутские фонарики, расставленные под окнами залы, окрашивали лица причудливыми оттенками; в их свете лицо всесильного регента Талига впервые за весь вечер казалось живым.

* * *

Мистерию давали в собственном Его Величества театре, позолоченном и выстланном бархатом, как бонбоньерка старой шлюхи; впрочем, была в сочетании любимого Фридрихова неогальтарства и богатого бюргерского салона своя ироничная прелесть. Так капризный ребенок обустраивает себе домик из трех стульев и одеяла, натащив в него всего самого лучшего. Трудно было бы ожидать, чтобы один капризный ребенок понял другого. Глядя, с каким ироничным презрением регент, сидевший одесную Фридриха, озирает потолки, на которых пухли от обилия восторга гении всех стихий, голые в меру соображения художника о прекрасном и все, как одна, похожие на скотниц из образцового коровника Её Величества (оттуда, что характерно, модели и были взяты), Рихард не мог избавиться от навязчивого воспоминания, принадлежавшего кому-то почти незнакомому. Жил-был в далекой стране один герцог, который настолько любил романтический беспорядок, что лакей, накрывавший для него стол, специально обвешивал бутылки кэналлийского паутиной, добытой кухонным мальчишкой из-за печи. А приборы расставлял сперва по линейке, для ровности, а затем осторожно разрушал эту гармонию — то нож влево, то вилка вправо: не дай Создатель показать хозяину и его гостям, как крепко и основательно налажено хозяйство в доме у герцога… Морали у этой сказки не было, да и вспоминать ее, в сущности, было незачем.

Экстерриор, уловивший, видно, настроение своего высочайшего спутника, нашел невинную тему, которая не касалась вопросов художественного вкуса; заговорили об охоте. Лакеи погасили половину свечей, на сцене появилась легкомысленно одетая пейзанка, пришедшая ополоснуть в воде белье. Эту классическую чушь Бергштайн смотрел не меньше шести раз: Его Величество имел явную склонность то ли к драматургу, то ли к исполнителю роли найера (гибок, ловок и не без южной крови в жилах), то ли к самому духу произведения, такому же неестественному и изобильному, как и сцена, на котором оно давалось. В ход шло все: древние боги, гении места, морские кони, львы, отравления, выкидыши, полуобнаженные груди, молнии, Леворукий, неуютно себя ощущающий в окружении языческих божков, любовь к отечеству и нравоучительный финал. Для Рихарда самым невероятным был зачин: с какого рожна пейзанка вздумала полоскать портки своего престарелого родителя в соленой воде, ему не смог объяснить даже тонко чувствующий искусство король.

Чуть прикрыв глаза — не более чем позволено наслаждающемуся музыкой человеку — Рихард мысленно перебирал карточки с именами. Эспиру — угрозы, недовольство Паоны и покушение, в реальности которого были основания сомневаться. И ведь не один он при дворе, взять хотя бы Монферра, которому так мало труда стоило бы начинить ракеты с зажигательной смесью чем-нибудь менее безвредным, чем соли, горевшие синим и зеленым пламенем. Он поставил красную пометку на этой карточке: лично с утра проверить все приготовления к балу, особое внимание уделяя фойерверкерам. Опять же, еда; кого поставить караулить кухню и проверять подводы? Видно, нужно и пробовать кушанья и охранять оконца, через которые проводилась подача блюд; согласился бы Фридрих, не проявил бы знаменитого своего упрямства. Экстерриор шею свернул, разглядывая Рихарда, внимание его было неприятное, липкое.

На сцене громко и благозвучно страдали. Его Величество, несколько пресытясь накалом страстей, в полный голос обсуждал с регентом Талига преимущества и недостатки соколиной охоты в сравнении с охотой псовой. Рихард вынул из колоды еще одну карточку — Патен, старый лис, как охотиться на тебя? Какую игру ты ведешь и насколько следуешь указаниям экстерриора, который скоро проглядит дырку на господине регенте? Кто платит по твоим счетам, текут ли деньги на наливки и настойки из Олларии, или и в самом деле кто-то с далекого, стылого севера бросает серебро собственной чеканки в твой карман, чтобы ты не слишком утруждался, отстаивая интересы и дружбу Талига против интересов и дружбы Гайифы?

…Юный, не сломавшийся еще голос взрезал размышления Рихарда, как нож вспарывает брюхо косуле. Мальчику, певшему арию Гения Скал, было не больше четырнадцати, и текст, казавшийся мертвым и уродливым в устах обычного баса, вдруг обрел хлесткость и тяжесть пощечины. Мальчик пел о тяжести в груди. О желании уснуть и не просыпаться, о горечи покинутого — и пошлость слов его скользнула вниз, как сорочка с плеча возлюбленного, и все стало настоящим, и мальчика не было, вернее, был на его месте другой, глупый, влюбленный в черноволосого мерзавца — как же его звали? Нереу, верно, или речь шла о ком-то другом?

Он был уверен, что ни на миг не позволил светскому внимательному равнодушию покинуть лицо, но Его Величество, прервав разговор, чтобы насладиться неожиданным детским альтом, вдруг обдало Рихарда ароматом гайифских благовоний и лавандовой воды:

— Рихи, тебе дурно?

— Благодарю, государь, я совершенно здоров, — тихо ответил Бергштайн, закипая. Сколько раз было говорено об этикете, и Создатель знает, скольких проигранных партий стоил один утренний случай с колокольчиком.

— Хочешь, я велю переходить на другой акт? — спросил Фридрих, самым кончиком кипенно белых манжет касаясь бедра Рихарда, и от ласковой встревоженности его тона злость достигла вершины горы и бесконтрольно ринулась вниз. Иным государь не будет, дипломатии ему учиться поздно и не с руки, но к кошкам понимание, и терпение тоже к кошкам. Его Величество как-то раз изволило в разговоре с конфидентом неосторожно сравнить фок Бергштайна с натасканной на человека дайтой, которую учат хранить абсолютную верность только одному живому существу — хозяину. Тогда Рихард имел основание полагать, что, напротив, искусно приручил балованную левретку самых благородных собачьих кровей. Но из этих сучьих и кобелиных сравнений только одно оказалось правдой — никому не удалось избавиться от ошейника, и этот ошейник давил. И почему это стало важно только сейчас?

Не дожидаясь ответа, Фридрих подозвал лакея, приказав ему объявить цвишенакт.

— Что случилось? — скучливым тоном уточнил регент Талига, не оборачиваясь: так и восседал, радуя собравшихся гордым профилем, хоть на камее вырезай.

— Рихи не выносит этой арии, — сообщил Его Величество тоном салонной дамы, обсуждающий причуды своей диванной любимицы.

— В самом деле? Тонкий слух или высокая чувствительность?

Какой-то еле знакомый Рихарду мальчишка, возможно, персонаж водевиля про древних богов и отравления, не умел удержать злость в себе и извергал ее, как унар извергает дешевое трактирное вино. Сержант Бергштайн привык к успокоительному безмолвию страстей: глупо и бессмысленно было ненавидеть мишень, бегущую навстречу. Барон фок Бергштайн был приучен находить удобный, пусть и не совсем приличный выход для злости, каковой до крайности устраивал его высочайшего патрона, выход альковный, обещавший атаку и штурм, за которым обязательно следовали безоговорочная капитуляция и мародерский захват. Фридриху не нужно было слов; он поежился, вздохнул сладко, высвобождая безжалостно и незаметно сжатую пальцами Рихарда кисть, и услал лакея. Испуганный мальчик продолжил петь, благоволение охватило передние ряды.

Отчего только регент Талига, которому предназначался один из двух неосторожных, злых взглядов, утратил вдруг свое тоскливое равнодушие и развернулся к Бергштайну всем корпусом? И отчего, уловив в его позе неутоленный голод, Бергштайн вдруг и в самом деле ощутил себя дайтой — гончей, взявшей след?

***

Королевский скороход догнал Бергштайна в самой удаленной от дворца точке утреннего моциона. Дело, видимо, было срочным, и прогулку пришлось прервать. Кратчайший путь до Охотничьего домика, в котором Его Величество изволили слушать доклад фок Миллера, проходил мимо лебяжьего пруда. Шум шагов потревожил стаю гусей, устроивших ночной привал близ птичьей кормушки, и воздух стал по-вьюжному бел от суетно забившихся крыльев. Лебеди волновались, провожая невольных соседей, переминались с ноги на ногу, разрываясь между безотчетным желанием ответить на трубный гусиный зов и привычкой к сытной, спокойной жизни. «Струсите, курицы», — подумал Рихард с брезгливой нежностью. Он, впрочем, был уверен, что крылья у лебедей подрезаны: гайифское планирование ландшафтов оставляет место только для тщательно управляемой случайности.

Завтрак так и не был подан Его Величеству, стыл под испуганными взглядами челяди. Из многих дурных знаков этот был самый страшный: завтрак был свят среди прочих приемов пищи. Гвардейцы, тоскуя духом, изучали пирожки с олениной и суфле с перепелами, фок Графт, капитан королевской гвардии, неодобрительно покосился на Рихарда, пропуская его в дубовую столовую: мол, только вас и ждали, где носило? Этот крепкий, страшный на лицо, непоколебимо нечувствительный к мужским прелестям мужик нравился Бергштайну до чрезвычайности. Про него ходила масса противоречивых слухов: то ли был осужден за разбой и вызволен с каторги особым эдиктом, то ли несправедливо приговорен к заключению, спасая честь дамы, то ли и вовсе в свободное от дворцовых занятий время в плаще и полумаске срывал на большой дороге бриллиантовые колье с хорошеньких бюргерш. На самом деле свободного времени у Графта не было вовсе, а ворчливая преданность королю не знала границ.

— Никого не впускать, — на всякий случай уточнил Бергштайн, захлопывая за собой дверь.

— Мало торопишься, — бросил ему Фридрих и раздраженно повел плечом, будто бы собираясь улететь вслед за гусями. — Невыносимо. Сколько можно копаться? Миллер, повторите доклад для барона, раз уж он не удосужился явиться для первого чтения.

— Нынешним утром регент Талига, экстерриор Талига, посол Талига, равно как послы Гайифы, Агарии, Алата и дружественного Дриксен получили послания одинакового содержания. В них говорится... Позвольте зачитать?

Фок Миллер раскрыл папку и осторожно, двумя пальцами достал исписанный менее чем наполовину лист. Думай, думай, Рихард, размышляй. Следов сгиба нет, значит, либо не было запечатано вовсе, что совсем дурно, либо было сложено совсем недавно и успело распрямиться в папке. Бумага дорогая, плотная, не во всякой лавке найдется, написано начисто, бегло, легко; грамотей из числа бунтующих студентов? Богач с хорошо поставленной рукой? Диктовано секретарю?

— …Враги Талига не дремлют. Будьте настороже. Послания, судя по всему, были доставлены с нарочными; одного из них, опознанного по описанию агента, удалось задержать. Он утверждает, что получил конверт от неизвестной женщины, выдавшей ему шванкрону в задаток и назвавшей адрес с наказом передать послу в руки. По указу Его Величества от второго дня Осенних Волн прошлого года мы обязаны не вмешиваться во внутренние дела посольства, в том числе не проводить досмотр посетителей...

Упрек был тонок не более чем укус крокодила.

— Что послы? — спросил Рихард, скривившись. В отличие от фок Миллера, ему оправдываться было нечем, и чашу надлежало выпить до дна, даже если в ней была желчь.

— Выразили озабоченность ситуацией, — сказал Миллер, и Его Величество коротко рассмеялся, давая понять, что оценил шутку. — Маркиз Эспиру обвиняет Гаунау в нарушении посольской неприкосновенности, а лично вас, господин барон — в халатности. Утверждает, что письмо могло быть отравленным, что на его жизнь уже покушались, о чем вам, господин барон, известно, и вы не предприняли достаточных шагов для обеспечения его безопасности. Требует высочайшей аудиенции вне протокола, грозится, что из всего этого выйдет осложнение отношений и затруднение по вопросу о предоставленных ссудах. Хотелось бы отметить, что маркиз явился ко мне с письмом почти тогда же, когда мой человек успел перехватить записку в посольстве Талига. Учитывая обычный распорядок дня маркиза, а также то, что он был не только в полном костюме, но и с изрядно сделанной куафюрой, нельзя не задаться вопросом...

— Провокация, — Фридрих вскочил в раздражении, отталкивая кресло, — каков мерзавец! Все, конечно же, к тому, чтобы мы потеряли голову и отказались от предложения нашего соседа. Хотя нет, не столько нас, сколько представителя нашего августейшего брата, короля Талига; верно, теперь я понимаю этих змей! Смять протокол встречи, испортить наше торжество, показать им, что мы недостаточно уверенны в делах, и смутить регента. Ах, они верно рассчитали, что он любит железную дисциплину; мерзавец, подлец, и это после тех ласк, которыми мы его одарили — какая низость, какое пошлое актерство!

Было не совсем понятно, кого именно успел одарить ласками самый ласковый из всех монархов Золотых земель; палец, украшенный сапфиром редкого василькового цвета, уткнулся в грудь Бергштайна:

— Наша гвардия должна охранять все посольства. Даже гайифское, это понятно? Кроме того, необходимо удвоить охрану Её Величества; желательно, чтобы наследник находился при ней. Мы не можем знать, что придет в голову этим змеям. Но в первую очередь регент, в первую, слышишь меня? Теперь вызов брошен, и мы его примем, и получим это соглашение, чего бы оно ни стоило, и кошки меня задери совсем, если из-за этих пачкунов мы потеряем хотя бы сотую долю обещанной выгоды!

Рихард в это мгновение действительно любовался своим государем: из-под жеманной шелухи и церемоний проступал упрямый северный характер.

— Будут ли распоряжения касательно назначений, Ваше Величество?

— Вам, барон, я доверю самое сложное. Вы будете охранять регента.

«А ты?», — хотел спросить Рихард, но рядом был Миллер; впрочем, безличное его «Как прикажете, Ваше Величество» Фридрих трактовал правильно — он умудрялся видеть то, что Бергштайн справедливо считал надежно спрятанным.

— Будем надеяться, что я смогу уцелеть без вашего надзора, — улыбнулся Фридрих, кивая ему так, как будто в комнате не было никого, кроме них двоих, — Что же мне делать, если в этом государстве оказалось так много овечек и только один надежный пастух?

Глава 6. Граф Валмон, экстерриор Талига

Бронзовые колечки, к которым крепился полог, с тихим визгом скользнули по штанге, и в постель просочился солнечный свет.
— Монсеньор, доброго утра. Время просыпа…

— Я не сплю, виконт, — мрачно ответил Марсель. Он и впрямь очнулся от беспокойного прерывистого сна ещё на рассвете, пролежал все это время в злобном ожидании голоса мальчишки — а сейчас его так и подмывало придраться к чему-нибудь и выгнать надоедливую дрянь вон.

Штаффен, привыкший к тому, что по утрам его «монсеньора» не добудиться, вздрогнул от неожиданности. Впрочем, уже через секунду он поклонился с обычным своим видом и протянул Марселю поднос с изящной чашечкой нухутского фарфора, распространявшей божественный аромат шадди. Вкус, к счастью, оказался столь же недурён, сколь и запах, так что после пары глотков Марсель обрел некоторое равновесие с окружающим миром и велел звать слугу. Но настроение у него оставалось препаршивым. Не то чтобы он не привык сценам, которые под дурное настроение мог закатить господин регент Талига — и от которых, между прочим, за целую хорну разило гайифскими мистериями. Однако на сей раз было что-то уж очень… странно. Марсель не мог понять, отчего плечистая услада Фридриха одним своим присутствием приводит Рокэ в такую ажитацию, где и как они могли столкнуться прежде, и что, собственно говоря, вообще происходит. И это непонимание изрядно его бесило. Умываясь, он прокручивал в памяти ночной разговор с Алвой, но то ли от злости, то ли от мутной после почти бессонной ночи головы не мог вычленить самую суть, которая вроде бы вертелась перед носом, как наглая мышь перед котом, но раз за разом от него ускользала. Штаффен впустил в спальню брадобрея. Марсель, продолжая размышлять, уселся в кресло и задрал подбородок. Краем глаза он покосился на Штаффена и вдруг подумал, что даже не позаботился узнать, где поместили мальчишку — не ровён час, оруженосец нажалуется старшему братцу, а с того станется потребовать объяснений, отчего господин экстерриор пренебрегает взятыми на себя обязанностями… Он беззвучно выругался.

— Питер, как вам спалось? Вас, кстати, устроили вместе с кем-то из порученцев герцога?

— Да, с Коннером-младшим. Благодарю, монсеньор, я спал хорошо, — ответил «спрутёныщ» после почти незаметной паузы.

Эта пауза сказала Марселю очень много — мальчишка не привык, чтобы господин экстерриор интересовался делами своего оруженосца. М-да. Фридрих что-то говорил о маскараде… надо бы взять виконта с собой. Проявить, так сказать, внимание. Не дело ему болтаться среди чужаков в одиночестве — Придды Приддами, но щенок же ещё совсем, а беспризорные щенки имеют обыкновение жрать всякую дрянь и снюхиваться с чужими шавками. Вспомнить вот хоть…

Минуточку… А?!. Нет… Нет, не может быть! Твари Закатные мать твою раком!!!

Только по совершенно ошалелому лицу Штаффена и воплю брадобрея, который едва не раскроил бритвой щёку своего клиента, граф Валмон понял, что выбранился вслух. Но ему было плевать. Как был, с намыленными щеками и салфеткой на шее, он вылетел из кресла и забегал из угла в угол по спальне. Потом всё же заставил себя вернуться, даже извинился перед перепуганным брадобреем, с трудом вытерпел процедуру бритья до конца и выслал всех прочь. Штаффен, уходя, всё таращил на него глаза, и в иное время Марсель бы посмеялся над тем, что пары бранных слов довольно, чтобы напугать родственничка Валентина Придда, однако сейчас ему было не до смеха. Он сжал кулаки и вновь заметался по комнате.

«Ты? Это ты?»

«Вы, должно быть, обознались, господин регент».

«Я был уверен, что ты его вспомнишь…»

…Немыслимо.

Усилием воли Марсель вызвал в памяти карточный стол в особняке Капуль-Гизайлей, закушенную губу Марианны и круглощёкую мордашку юного дворянчика, которому цвета Алвы, пожалуй, даже шли: синий подчёркивал глубину глаз, а чёрный превосходно оттенял золотисто-русые волосы… О чём он думает?! Нет, это форменное безумие — здесь, в Гаунау, да ещё в подобной роли… Или всё же не безумие? А ведь Рокэ говорил. Твари Закатные! Неужели правда? То-то лицо показалось знакомым… Но как это вообще возможно — десять-то лет спустя?!

О судьбе пропавшего наследника Окделлов в Талиге давным-давно не вспоминали. Во всяком случае, Марсель последний раз слышал это имя, когда стихло безумие Излома, и страна начала потихонечку зализывать раны. Всё ещё было страшно, непонятно, зыбко… но кровь на запястьях Алвы не проступала более — и в конце концов Марсель поверил, что им удалось «не расплескать колодцы». Именно тогда новоиспечённый кансилльер предложил столь же новоиспечённому господину регенту провести стародавний обряд и разбить гербовую доску рода Окделлов. Надор предлагалось передать во владение короля, вдовую герцогиню с почётом отправить в монастырь, а её дочерей пристроить замуж за людей достойных и сплавить куда подальше — лучше всего в Кэналлоа. Тем более что старшая из девиц Окделл уже всеми возможными способами выказала своё пристрастие к южному типу мужчин.

Алва молча выслушал всё, что имел сказать Савиньяк. А потом приказал разговоров на эту тему впредь не заводить — да в таких выражениях, что господин кансилльер явственно скрипнул зубами. Надор отошёл новому графу Лараку, Реджинальду, который во время бунта выказал достойную преданность династии Олларов. Кстати, оный граф во время аудиенции у регента держался весьма недурно и сумел ввернуть в разговор, что считает себя лишь временным властителем провинции и верит: рано или поздно в права вступит законный её наследник. Алва тогда кивнул ему с почти дружелюбным видом. Позже Марсель осторожно полюбопытствовал, с чего это господину регенту вздумалось заботиться о правах своего пропавшего оруженосца — тем паче, что кости этого самого оруженосца, должно быть, уже давно уже растащили стервятники. Алва бросил на Марселя устало-снисходительный взгляд. Он теперь частенько так смотрел, и Марсель даже боялся думать, что скрывается за этой снисходительностью. После Излома и всего, что им довелось пережить за последние годы, он понимал: о творящемся в Талиге и за его пределами Алве известно более, чем любому смертному. А возможно, и бессмертному тоже.

— Ты ошибаешься, — сказал Алва, рассеянно постукивая по ободку бокала с неизменной «Кровью». — Он жив. Не знаю уж, где его носит, но жив.

— Почему ты так уверен? — не выдержал Марсель. Алва усмехнулся.

— Потому что живы мы. И всё вокруг тоже.

Марсель оторопело заморгал, и Алва, вздохнув, потёр пальцами виски.

— Излом не пережить без четвёрки Повелителей. Умри Окделл, мы наверняка столкнулись бы с чем-то, что было бы… не остановить.

Последние слова господина регента прозвучали так, что Марсель мигом утратил желание продолжать этот разговор — да и вообще говорить о Ричарде Окделле. Не то чтобы это оказалось сложно: в окружении регента на имя его бывшего оруженосца словно бы наложили негласный запрет, а молодой граф Ларак безвылазно сидел в своей новой вотчине, пытаясь — и даже с некоторым успехом — привести в порядок дела провинции, и никаких вестей о пропавшем кузене не присылал. Правда, была пара моментов, когда Марсель испытал чувство, которому даже не смог дать определенное название — это была не ревность, злость или недоумение, а нечто среднее, от чего пренеприятнейшим образом ныло в животе. Первый раз — когда он узнал, что указом регента Надор на пять лет освобождён от налогов, второй — когда адмирал Вальдес, прибывший в Олларию на празднества в честь очередного Фабианова дня, вместо нового оруженосца представил ко двору молодую супругу — в девичестве Айрис Окделл. Все были в ажитации: дочь покойного Эгмонта и прежде слыла девицей глупой и сумасбродной, но теперь она воистину презрела приличия — не дождалась ни благословения матери, ни согласия опекуна, и фактически сбежала с кэналлийцем. Даже спустя месяц после отъезда адмирала с жёнушкой в Хегсберг, придворные всё ещё судили и рядили, как эти двое умудрились спеться за три дня знакомства. Злые языки поговаривали, что девица Окделл, не имея возможности заполучить оригинал, пораскинула мозгами и сумела ловко окрутить копию… намекали, разумеется, на внешнее сходство Родгера Вальдеса с Алвой. Но Марселя задевало не это. Когда новобрачные явились пред светлые очи регента, тот некоторое время молчал и недвижно смотрел на них — придворные замерли, предвкушая скандал, но уже через несколько секунд Алва улыбнулся, поздравил молодую пару, и инцидент был исчерпан. Вот только Марсель долго не мог избавиться от воспоминаний об остановившемся взгляде любовника — и от странной мысли, что значения этого взгляда лучше не понимать.
— …монсеньор?

Голос у незаметно вошедшего Штаффена был весьма нервозный. Марсель, вздрогнув, повернулся.

— Ну что вам ещё?

Вышло резко, почти грубо. Мальчишка ощутимо напрягся, даже губу прикусил от обиды — но Марселю было всё равно. У него пока ещё не получалось свыкнуться с мыслью, что Ричард Окделл не истлевает где-нибудь в овраге, а имеет наглость пребывать в полном здравии, да ещё и мять своей свинячьей задницей королевские перины. Рихи. Рихи, провались оно всё!.. Марсель заскрипел зубами. Штаффен вдруг побледнел — теперь он выглядел по-настоящему испуганным, и это привело Марселя в чувство. Надо было немедля прекратить вести себя как эрэа, увидевшая в своём будуаре мышь, и выяснить, в чём дело.

— Что вы хотели, Питер?
— Приглашение на обед, монсеньор, — осторожно ответил Штаффен, и протянул Марселю конверт из вощеной бумаги, запечатанный зеленым сургучом. Печать была незнакомая.

— От кого это?

— От некой графини фон Леманн, монсеньер, — ответил мальчишка.

Имя тоже было незнакомо Марселю. Он поморщился, думая, что дамы всюду одинаково навязчивы. Оная графиня наверняка отрекомендуется доброй знакомой покойного батюшки — тот знался, наверное, с доброй половиной дворянства Золотых Земель — а потом окажется мамашей целого выводка дочек, которых надобно пристроить повыгодней… Он лениво сломал печать, пробежался взглядом по убористым буковкам. потом моргнул и перечитал уже внимательно. В письме было всего две строчки.
«Спешу довести до сведения господина экстерриора Талига, что жизни господина регента Талига в Гаунау угрожает огромная опасность. Враги Талига не дремлют. Будьте настороже»

Все мысли об Окделле вымело из головы в один миг. Марсель сжал конверт в кулаке и постарался придать лицу спокойное выражение.

— Господин регент у себя?
— Час назад отбыли на конную прогулку, монсеньор. Оттуда отправятся завтракать с графом Патеном.
— Посыльный ещё здесь?
— Нет, монсеньор, — ответил мальчишка. — Он сразу ушёл. Но если вы хотите отправить ответ, я…

— Нет, ответа не будет. — Марсель старался говорить как можно более равнодушным тоном. — Быстро прикажите седлать Огонька и скажите, что мне нужно четверо гвардейцев для сопровождения. Я намерен ехать в посольство.

Штаффен поклонился и вышел за дверь. Марсель кликнул лакея, велел подать сапоги для верховой езды и перевязь. Ощутив привычную тяжесть шпаги на бедре, он почувствовал себя немного лучше, однако зажатое в ладони письмо словно бы жгло ему кожу. Это было далеко не первое анонимное послание, полученное графом Валмоном, но проклятое «жизни господина регента угрожает опасность» гудело в голове, как набат. Отмахнувшись от принесенной лакеем шляпы, Марсель вихрем слетел по лестнице, вскочил в седло и с такой силой ударил коня шпорами, что бедный Огонёк всхрапнул от обиды. К счастью, до посольского особняка было не более десяти минут ходу. Распугивая горожан и собак, Марсель со своим маленьким отрядом пронесся по улицам, и вскоре один из гвардейцев уже колотил кулаками в ворота, зычно выкликая привратника. Оставив гвардейцев во дворе и приказав им быть готовыми в любую минуту отбыть на поиски регента, Марсель взбежал по лестнице и без доклада ввалился в кабинет Патена. После яркого утреннего солнца глаза не сразу привыкли к полумраку, Марсель прищурился, огляделся вокруг и с облегчением выдохнул: Патен, по-совиному хлопая глазами, таращился на него из глубины огромного кресла, а в соседнем кресле сидел Алва в костюме для верховой езды. Слава Создателю, цел и невредим…
— Где пожар? — поинтересовался Алва, с насмешливым любопытством разглядывая своего взмыленного экстерриора.

Марсель вдруг вскипел. Презрев все требования этикета, он шагнул вперёд, трясущимися от злобы руками вытащил из-за пазухи измятый конверт и почти швырнул его на колени Алвы. Патен чуть слышно крякнул от изумления. Но Марселю было плевать. Он отвесил Алве поклон и прищелкнул каблуками.

— Вот.

Алва, не меняя выражения лица, развернул конверт, изучил содержимое и, хмыкнув, передал письмо Патену. Тот внимательно прочитал письмо, тяжко вздохнул и откинулся на спинку кресла.
— Я так и думал. Надо немедленно известить Его Величество. И как минимум вдвое усилить вашу охрану, господин регент. И…

— Может, кто-нибудь объяснит мне, что происходит? — Марсель окончательно сорвался и повысил голос. Патен, осуждающе сдвинув брови, покосился на Алву, но, видимо поняв, что на сей раз герцог Алва склонен не обращать внимания на выходки графа Валмона, встал и, шаркая, поплёлся к бюро. Спустя несколько секунд Марсель держал в руках ещё одно письмо — письмо, текст которого почти до последней буквы повторял то, что было получено им самим.

— Подкинули в окно будки привратника за двадцать минут до того как вы… появились, граф. — Патен пожевал губами. — Что насчет вашего?

— Марсель, ради Создателя, сядьте, — в голосе Алвы впервые послышалось легкое раздражение. — На вас смотреть тошно.

Марсель, вертя в руках измятое анонимное послание, послушно подтащил к камину третье кресло, уселся и подробно рассказал, что произошло. За время рассказа он немного успокоился, ощутил стыд за свое скандальное поведение и, взглядом испросив разрешения Алвы, взял второе письмо. Почерки на первый взгляд были разные, однако батюшкины уроки отпечатались в памяти Марселя крепко-накрепко. Несколько минут поизучав письма, он покачал головой и заявил:

— Это написано одной рукой!

— С чего бы? — Алва, прищурясь, подался вперёд. Патен вытянул шею, как старая черепаха. Марсель, с трудом скрыв довольную улыбку, разгладил листы и, держа их за кончики, продемонстрировал обоим.

— Видите, как изогнут хвостик у этих «Б»? «Р» тоже всюду одинаковое. К тому же чернила одни и те же — поверьте, для намётанного глаза разница между ароматическими чернилами «Милая пастушка» и хорошими чернилами из морисского ореха ещё больше, чем между любимой вами «Чёрной Кровью» и картофельной бормотухой из Надора… — он всё же не удержался, и чуть было не прикусил себе язык, произнеся последнее слово. Алва бросил на Марселя острый взгляд и вновь хмыкнул.

— Прелестно. Что ж, возможно, это всего лишь глупая шутка кого-то из добрых горожан города Шванвайсберг.

— Господин регент, сейчас не время… вы не хуже меня знаете, что это не шутка. Я все же считаю, что надо немедля известить Его Величество, — кажется, Патен тоже решил, что к Закатным Тварям этикет. Марсель с нетерпением ждал ответа Алвы, но в следующий миг в дверь осторожно постучали, и в дверной щели появилась робкая физиономия слуги.

— В чем дело? — раздраженно проскрипел Патен. Слуга замигал глазами.

— Ваша милость, простите… к вам начальник округа прибыли. Барон фок Бергштайн видеть желают.

Марсель вздрогнул. Все пережитое утром нахлынуло вновь, в ушах зашумело, и сквозь этот шум он с трудом расслышал голос Алвы.

— Та-ак. — протянул Алва. — А вот это уже интересно. — и, даже не взглянув на вскинувшегося Патена, коротко приказал лакею, — Проси.

Зрачки глаз его знакомо расползлись по радужке, поглощая чернотой яркую синеву, и Марсель вновь содрогнулся. Спустя минуту оглушительной тишины в коридоре послышались тяжёлые шаги. Дверь распахнулась — и оживший мертвец, которого когда-то звали Ричардом Окделлом, вошёл в комнату.

* * *
Бергштайн — видит Создатель, Марсель до сих пор и не мог поверить, что этот здоровенный солдафон (Рихи, чтоб тебя, Ри-иихи!) и пухлощёкий надорский дурачок, одно лицо — переступил порог, и в кабинете сразу стало тесно. Патен, кряхтя, встал, чтобы поздороваться с гостем, Марсель тоже поднялся. Алва лишь кивнул. Бергштайн отвесил тот самый механически-изящный поклон, памятный Марселю с проклятой жанровой сценки у пруда, скороговоркой пробормотал приветствия. Потом цепко осмотрел комнату и задержался взглядом на подметных письмах, которые Марсель так и не выпустил из рук. Тот ощутил глупейшее желание спрятать письма за спину, но не успел и шевельнуться, как Бергштайн подался вперед и бухнул со всей солдатской прямотой:

— Вижу, что вы уже в курсе неприятностей, случившихся этим утром. Хочу сразу же сообщить вам, господа, что Его Величество передает господину регенту Талига свои сожаления. Равно как и уверения в том, что инцидент будет тщательнейшим образом расследован, и что сия гнусная провокация никоим образом не помешает вашим совместным планам. Также Его Величество приказал сообщить, что будут приняты меры повышенной охраны для всех посольских резиденций, и в первую очередь для охраны господина герцога лично. Покой уважаемых гостей Гаунау для Его Величества составляет первейший приоритет.

— Как мило со стороны Его Величества, — процедил Алва, поедая Бергштайна взглядом. Бергштайн и бровью не повел.

— Его Величество настаивает, что это лишь попытка врагов вбить клин между Гаунау и Талигом — и попытка весьма жалкая. Однако, исходя из обстоятельств дела, меры следует принять весьма значительные, пусть даже они и покажутся господину регенту излишними.

— Полагаете, меня следует поместить в хрустальный гроб под неусыпную охрану горных великанов? — осведомился Алва тоном столь сладким, что Марсель прямо таки почувствовал, как внутри все слипается. Однако в следующую секунду брови регента сдвинулись, и следующая фраза прозвучала куда как жёстче: — Что вы имеете в виду под «обстоятельствами дела», барон?

— Такие же письма получены послами еще четырех держав, господин регент, — ответил Бергштайн.

— Какими именно?

— Гайифа, Дриксен, Агария и Алат, господин регент.

У Марселя пересохло во рту. Все было несоизмеримо серьезнее, чем показалось ему изначально, и по спине вновь сползла ледяная змейка страха. Кажется, Бергштайн почуял это и развернулся к нему.

— Его Величество настроен крайне серьёзно, граф. Резиденции послов будут находиться под охраной королевской гвардии. Тайная Канцелярия выделит людей для проверки корреспонденции и наблюдения за кухней. Что касаемо господина регента и вас, то ваше благополучие для Гаунау является задачей первостепенной. Государь потребовал, чтобы вашей защитой занимались те, кому он доверяет более всего.

— Вы говорите о личной охране Его Величества, господин полковник? — молчавший до этого Патен уважительно приподнял брови. Бергштайн кивнул.

— Так точно, господин посол. За здоровье и жизнь герцога Алвы и графа Валмона я буду отвечать лично. Дополнительно — двадцать гвардейцев королевской охраны внутри и вне особняка и минимум десять агентов в штатском. Уверяю, что мы приложим все силы, и любая попытка нанести вред уважаемым гостям Гаунау будет безжалостно пресечена.

Марсель изнемогал от желания брякнуть что-нибудь вроде «Будем надеяться, что охранять покой высочайших особ вы умеете не хуже, чем кувыркаться с оными особами на перинке». Краем глаза он видел одобрение на лице Патена и Алву, чья ухмылка, в обычные времена неотразимая и ироническая, сейчас скорее напоминала оскал. Так криво и безрадостно скалились висельники, украшавшие Олларию при Таракане. Смотреть на это было почти невыносимо.

— Верно ли я понял, что из соображений безопасности вам придётся жить с нами под одной крышей, барон? — спросил Алва, теребя манжеты. Марсель знал эту его привычку — и знал, что означает она тщательно скрываемую нервозность. Бергштайн снова кивнул.

— Это вынужденная мера, господин регент. Надеюсь, моё присутствие вас не обременит.

Алва вновь скривился — почти брезгливо. Марсель вдруг понял, что он в бешенстве — и что уста его, всегда таящие в себе яд, подобный яду ползучих нухутских гадин, сейчас переполнились до краёв. Он не ошибся.

— Помилуйте, барон. Обременить вы можете разве что обозную девку — ну или служанку на постоялом дворе.

У Патена по-щучьи вытянулось лицо. Марсель, мысленно проклиная всё на свете, уже готов был вклиниться в приятную беседу — ещё не хватало, чтобы оскорблённый барончик поскакал к любовничку с жалобами на невыносимое обращение, и… Бергштайн вдруг посмотрел на Алву в упор и улыбнулся так спокойно и открыто, что у того дёрнулся уголок рта.

— О, на этот счёт вы можете не волноваться, господин регент. Я ни в коей мере не собираюсь беспокоить вас подобным образом — столь далеко мои полномочия не распространяются.

Алва моргнул. Несчастного Патена было искренне жаль — старик съежился в кресле, точно мелкий зверёк, ожидающий, что его вот-вот снесёт порывом ураганного ветра. Но хуже всех пришлось Марселю. Он не мог справиться с собой — изнутри поднялась волна смеха, глупого, неумолимого, обжигающего, точно кипяток, почти мучительного. Марсель торопливо прикрыл рот, чтобы выдать подступающий приступ за кашель, но увы. Попытка не удалась — и граф Валмон, экстерриор богоспасаемого Талига, опытный дипломат и царедворец, привыкший держать себя в руках в самой опасной ситуации, вдруг истерически звонко квакнул в собственный кулак.

По виску, гадко щекоча, скатилась капля пота. Марсель торопливо пробормотал «Приношу извинения» — язык его почти не слушался, чувство стыда и неловкости было всепоглощающим, сродни Закатному Пламени. Он покосился на Патена — тот, похоже, решил, что самое осмотрительно при таком конфузе — прикинуться мёртвым; потом на Бергштайна. Подлец прикусил губу — и вот теперь-то Марсель увидел, чётко разглядел в огромной фигуре и бесстрастной физиономии голенастого надорского щенка, смотревшего когда-то на Рокэ Алву одновременно с ненавистью и обожанием — и была этом какая-то непереносимо горькая, злая ирония, от которой хотелось завыть… Наконец, он осмелился глянуть на Алву и замер: тот тоже смотрел на Марселя, и во взгляде его гнев мешался с изумлением и даже обидой, приличествующими скорее юнцу, который в публичном месте выслушал неожиданную грубую отповедь. Впрочем, это длилось не дольше секунды — Алва вновь моргнул и отвёл глаза. В тот же миг Бергштайн звонко щёлкнул каблуками и поклонился.

— Господа, прошу прощения, но я вынужден оставить вас — мне следует заняться осмотром особняка и проверкой, а так же и расквартировать охрану. Господин регент, во дворе ждёт отряд из пяти гвардейцев королевской охраны. Отныне они будут следовать за вами неустанно. Его Величество просил напомнить, что ждёт вас с господином экстерриором к обеду к пяти часам пополудни — после обеда предусмотрена аудиенция, на которой вы сможете задать все интересующие вас вопросы и обсудить дела. Всего наилучшего, господа.

Хлопнула дверь, по коридору вновь пробухали тяжёлые шаги. Несколько мгновений в комнате царила тишина, потом Патен нервно потёр руки и встал.

— Надеюсь, всё сложится, гм, благополучно, — проскрипел он, исподтишка внимательно оглядывая Алву. — Может быть, нам стоит закусить, господа? Завтрак мигом подадут, а после…

— Благодарю, граф, — сухо сказал Алва, поднимаясь. — Кажется, я сыт по горло.

@темы: первый маршал Тагила, гомосексуальные пидорасы, пейсательство, Ссылки

---

Дорогой дневничок, как-то непросто. Очень много "почему", например, почему все так получилось (тут ответов несколько, из которых самый очевидный - что в треугольнике жертва-тиран-спаситель два участника успевают побыть всеми ролями, "Обыкновенная история" нам в помощь, все у классиков, и Юлия тоже), почему чувство вины, почему я интернализую гнев, превращая его в психосоматику, почему нужно продолжать играть по чужим правилам, и так далее. Еще почему нельзя взять и откатать все обратно.
Наверное, гнева не так-то много, гораздо больше горечи и обиды на порядок вещей. И панического желания больше никогда, ни за что, за забор, в бункер, залиться цементом, отрезать правую руку и бросить ее в огонь, вообще все отрезать и пришить костюм железного человека. Но это настолько глупо, что даже я это понимаю :3

Знаете что, я вот буду в Мск на свой тридцатый день рождения и, наверное, устроюсь на часика два в какое-нибудь кафе. Если кто-то захочет поздравить, будет очень приятно. Если нет - без проблем, просто так с Фламмером прибухнем. Все-таки не каждый день становишься таким старым пляжем.

@темы: вопрос, где мои пилюльки?, волшебная падлочка, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял

---

---

Перепостите, если вы автор фанфикшена и хотите, чтобы читатели написали вам в комментариях, какой ваш текст они любят больше всего.

Смертельно раненному коту нужен глоток керосина.

@темы: вопрос

---

Mood

@темы: пикспам, куколка, lolz, Ссылки

---

HALA MADRID
И 600 гол <3
Пусть в жизни будет хоть немножко хорошего, например, триумф Кристиночки.

---

Пережила очень плохой период исключительно благодаря помощи друзей. Спасибо, ребята. Нет таких сердечек в виде кодов, нет таких сердец, даже в моем сердце очень тесно от нежности и благодарности. Без цветов, без бесед по душам, без слов поддержки, без полного принятия, без готовности помочь несмотря на то, что я морщила жопу и говорила "все ок", я бы сейчас была в клинике и имела неприятный для трудоустройства психиатрический диагноз.

Друзей у меня оказалось меньше, чем я раньше думала. Но тех, которые есть, более чем достаточно. По этому поводу все оргвыводы сделаны.

Недавно вот шел мне навстречу мужчина средних лет с тонким ароматическим букетом и мощной копролалией. "Сучка-вонючка", - сказал он с чувством, и, судя по всему, выступил с общим выражением настроения мироздания в моем отношении. Но ничего, врагу не сдается.

Из того, чем душа успокоится:
1) Прочитала "Книгу потерянных вещей", которую некогда советовала Персе, и даже на фоне удрученного когнитивного состояния вся с ногами в книгу влезла, обмазалась ею и наслаждалась каждой строчкой до финала. Слэш в каноне с феодальным кинком, посмертными страданиями и муками неприятия ударил в самое турецкое седло. Сам факт сказки как агонии мозга победоносен.
2) Прочитала Эдит Уортон, которую советовал Пауль. Тонко, ни капельки не наивно, довольно зло и очень по-бальзаковски.
3) Посмотрела "Большой" Тодоровского, в коллекцию сказок: все кончается очень правильно, без подтасовок, и как-то по человечески, что ли. Без ощущения засиропленности заднего прохода. И Фрейндлих отыграла на всю зарплату. Одно, конечно, печально - смотреть на Домогарова (вот еще один аргумент отказаться от бокальчика на ночь).
4) Послушала Green DNK Карманова (на вк есть, на ютубе не нашла) на Ночи музеев в филармонии. Вообще в ночь музеев никуда, кроме филармонии, ходить смысла нет, но уж там-то можно упороться на смешные деньги. Ничего лучше не слышала еще дней десять, пока не нашла "Симфонию" Берио.

Дальше, может, лучше будет.

@темы: где мои пилюльки?, волшебная падлочка, Гарри был жив и впереди была битва с усами!, Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, Кино, Книги, Музыка

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сеанс мучительного деанонизма-2

Прошло три дня, и Василий Иванович догадался, что у хижины не было крыши.
В рамках борьбы с всечленом довыложу хотя бы принесенное на зфб, а приносила я альдоробер. Хотела написать про любовь, трепет и вассальные игры, а вышел лавкрафт через лавкрафт видит лавкрафт ктулху фтхагн. Все как обычно, но пусть будет как памятник стараниям. Ещё когда-нибудь попробую, вдруг получится нормально :3
Огромное спасибо  Enco de Krev за бетинг, человек редчайшего таланта делать проверку безболезненно, вежливо и нежно, не жертвуя при этом качеством

Название: Угадай, как меня зовут
Автор: Tender
Бета:  Enco de Krev
Размер: мини, 3189 слов
Пейринг/Персонажи: Робер Эпинэ/Альдо Ракан

спойлер

!тварь, Валентин Придд, Ричард Окделл
Категория: слэш
Жанр: драма, хоррор
Рейтинг: R – NC-17
Предупреждения: АУ, ксенофилия, дабкон, расчлененка
Краткое содержание: «Мы сыграем в игру, Робер Эпинэ. Я знаю, как зовут тебя. Угадай, как зовут меня».

Читать

На самом берегу

История восстания последнего Ракана закончилась в замке Лэ. «Так, наверное, напишет хронист», — подумал Робер и подивился, как медленно текут мысли. Почти так же медленно, как падает на пол последний из стражников, успевший все-таки отработать гоганский хлеб. Тот, кто убил посланца Енниоля, лежал без движения, вывернув голову так, как будто стремился рассмотреть собственную спину. Робер опоздал. Он снова опоздал и снова платит за это чужой жизнью. Рихард Борн, теперь вот — Альдо. Сюзерен, принц без королевства, король в сослагательном наклонении, глупый, наивный, веселый и доверчивый мальчик, которому не дали времени научиться на собственных ошибках. Вспомнилось вдруг с тоской, с отвращением к себе, сколько раз Робер — в шутку, в шутку же! — желал сюзерену смерти. Месть за деда, теперь это; неужели он проклят получать то, чего попросит сгоряча? Робер швырнул пистолет на пол, закрыл лицо руками. Нужно было подойти, нужно было закрыть глаза покойнику, нужно думать, как и что сказать Матильде. Мэллит... Нет, об этом и думать не хотелось, равно как и о том, какими глазами гоганни посмотрит на того, кто не уберег единственное сокровище, которым она дорожила.

Звук, тихий и ритмичный, привлек его внимание. Крысы? Или кто-то идет сюда? Робер поднял голову и онемел.

Альдо шевелился.

Его шея, неестественно выгнутая вбок и вниз, дернулась, напряглась и с тошнотворным хрустом выпрямилась. Альдо закрыл рот и снова открыл его; из глубины горла раздался омерзительный хрип, напоминающий скрежет ногтей по стеклу или лязг челюстей какой-то страшной костистой многоногой твари. Робер замер, не в силах приблизиться к лежащему на полу другу. Он не привык отворачиваться, наблюдая за агонией, но это было что-то другое. Хрип то стихал, то усиливался, как мелодия в испорченной дриксенской музыкальной шкатулке с танцовщицей на крышке.
Ноги Альдо дернулись, разом согнулись в коленях и уперлись в пол. Он приподнялся на локтях, наклонил голову влево, рассеянно глядя на тело проклятого гогана. Морок рассеялся; Робер кинулся к чудом спасенному сюзерену, упал на колени, обнимая за плечи того, кого чуть не потерял по своей вине. Мальчишка! Дурак! А он сам хорош, раззява безглазая, надо было понять, надо было проследить до конца, Матильда бы никогда не простила; мысли метались, милосердно отвлекая от невозможности, неправдоподобности случившегося. Чудо. Случилось чудо.

— Альдо, ты слышишь меня? Ты цел? Спина не болит? Кошки тебя дери, да скажи хоть слово, ну! Альдо, это же я, Робер, ты узнал меня?

— Ро-бер, — сказал Альдо, запрокидывая голову и улыбаясь во весь рот. И еще раз, — Робер.

Как будто проверил, туго ли затянулась петля.

В воде по щиколотку

Ранняя зима принесла морозные ночи и лихорадки. Альдо постоянно нездоровилось; руки у него были ледяными, а вел он себя куда как странно. Робер не раз предлагал ему обратиться к лекарю, но Альдо только отмахивался — некогда. Ночь особенно не шла сюзерену к лицу. В скупом свете луны кожа Альдо становилась зеленоватой, легкие тени под глазами («Если бы я, ха-ха, знал, как много работы у короля!») казались черными провалами пустых глазниц.

После одного из утомительных военных советов Робер вдруг наткнулся на бредущего вслепую человека. Ночь была облачная, и в тот миг, когда луна успела выглянуть сквозь пену белесоватой мути, лицо Альдо стало видно ясно: рот был измазан в запекшейся крови. Робер вскрикнул и поднял фонарь, обороняясь. Альдо беспомощно заморгал и заслонил лицо рукой:

— Эй, ты что? Убери, ослепнуть можно.

— Что ты здесь делаешь в такой час один?

— Не поверишь, — хохотнул Альдо смущенно; щеки его в кои-то веки розовели, а в ласковой, широкой улыбке заблудилось агарисское солнце, ненавидимое ранее и вдруг с такой тоской вспоминаемое тут, дома. — Так захотелось варенья, сил не было. Ну не гонять же беднягу Борна, он и так на ходу спит, так что пошел — и нашел, представь! Вишневое, расцеловать готов того, кто занимался провиантом.

— Вижу, что вишневое, — усмехнулся Робер в ответ, пальцем показывая, где остался след ночных излишеств непобедимого Ракана. Ему было стыдно за свой страх.

Альдо фыркнул, облизнулся и вполсилы толкнул Робера в плечо:

— Только посмей рассказать кому-нибудь, сразу же прозвищем наградят. Хочу быть Альдо Первым Красивым, а не Альдо Обляпанным.

Услышав через пару дней, как один из офицеров обсуждает с интендантом странную смерть поваренка (мальчишка за одну ночь усох и сморщился), Робер подумал только о том, чтобы болезнь не оказалась заразной.

В воде по колено

Робер привык доверять своей интуиции, но не находил определенного повода для волнения. Все было не так: безумная война, ненужные смерти, царствование, превратившееся в фарс. Но здесь, в Олларии, война была далеко, а тяжелое, гнетущее чувство только усиливалось. Так чувствуешь себя, глядя на многократно сломанную и неправильно сросшуюся чужую конечность: хочется закрыть глаза, пройти мимо.

И только на балу, посвященном победе над тиранией Олларов, на бессмысленном, безумном празднике, в пляске на костях Рихарда Борна и всех тех бедняг, которых не удалось спасти, которых пришлось разменять в грязной игре сюзерена, как крупную монету в грошовом кабачке на пристани, он понял, в чем дело.

Тень. Альдо не отбрасывал тени.

Пары скользили по залу, двигаясь размеренно, как шестеренки в смазанном хронометре, неживые, послушные замыслу мастера. Из каждого зеркала танцевального зала на Робера смотрело чудовище. Встречая взгляд Робера, оно усмехалось, растягивая губы Альдо, как растягивает процесс гниения тела лесных зверушек. Глаза у чудовища были черные, блестящие, как бусины, вовсе без белков. Девичья талия, на которой лежала ладонь Робера, вдруг показалась ему ненормально мягкой, пружинящей с отвратительным чавканьем. Сквозь благовония побивалась тошнотворная сладковатая вонь тухлого мяса. Скрипки жужжали, как мухи-падальщицы. Робер закрыл глаза, пропуская такт и поворот, дама его обиженно замерла.

— Догадливый, — проскрежетал Альдо, оборачиваясь. Мэллит, кружившая с ним, смотрела завороженно, ничего не замечая. Поворот, шаг, шаг. Этот скрежет он уже слышал: с таким звуком силился заговорить воскресший из мертвых друг после покушения гогана. Воскресший ли?

— Так и знал, что ты заметишь, — хрип раздался еще ближе. Чудовище поймало Робера за руку — пальцы его были ледяными. — И что же теперь?

Мэллит продолжала кружиться одна, выполняя фигуры: поклон, поворот, шаг влево. Ни она сама, ни остальные собравшиеся не замечали ее одиночества.

— Кто ты? Что ты с ним сделал?

Глаза у чудовища — как дыры в полу, из которых вылезают крысы.

— Мы сыграем в игру, Робер Эпинэ. Я знаю, как зовут тебя. Угадай, как зовут меня, и я уйду.

По спине Робера скользнула струйка пота, хотя в зале было так холодно, что выдыхаемый воздух клубами пара застывал у лица.

— А если я не угадаю?

«Альдо» наклонил голову к левому плечу, будто бы прислушиваясь к тому, что творится под паркетом.

— Тогда, Робер Эпинэ, ты отдашь мне то, чем дорожишь больше всего.

То, чем он дорожил, исчезло. Любви Мэллит, дружбе, вере в справедливость, отмщению за родных сломали шею в ночь на новолуние в замке Лэ. Гадина просчиталась.

— Пусть будет так.

— Пусть будет так, Робер Эпинэ, — просипела ему в лицо девица Карлион и весело, заливисто рассмеялась, — Какие невероятные вещи вы рассказываете, маршал! Придется пожаловаться маменьке!

Зал был освещен тысячей свечей, пахло розовой и лавандовой водой, Мэллит кружилась не одна — Альдо был с ней, улыбаясь ласково и значительно сразу всем в зале. Господи, подумал Робер, приподнимая хихикающую красотку за талию, я схожу с ума. Неужели это могло мне присниться?

Проходя по своей орбите, каждая пара обходила вокруг светила: такова была старая гальтарская схема танца.

— Три раза, — сказал ему сюзерен, глядя поверх облака рыжих волос маленькой гоганни. — Ты можешь угадать три раза.

В зале действительно было холодно. Только изо рта сюзерена не выходил пар.

В глазах у Робера помутилось и потемнело.

В воде по пояс

Кровосос угнездился в Олларии, и ночь была его вотчиной. Робер, бродивший рука об руку с бессонницей по коридорам мимо задремавших часовых, мимо крепко запертых дверей, шел по дорожкам из хлебных крошек, рассыпанным по всему дворцу. Его величество был голоден и неосторожен. Служаночки в аккуратных передниках каждую неделю покидали дворец с тем, чтобы поправить здоровье в провинции: говорили о том, что южане излишне пылкие кавалеры, потому малокровию и бессилию была найдена пикантная, но понятная причина. Гвардеец из личной охраны его величества умер от скоротечной лихорадки. Робер нашел его в сером холодном свете утра, обескровленного и иссохшегося. Когда по одной из паутинок в королевскую опочивальню пришел Айнсмеллер, Робер даже обрадовался: судя по тому, что он узнал о вкусах и аппетите твари, притворявшейся сюзереном, барона не хватило бы дольше, чем на два ужина. Но, видимо, такая отборная, напитавшаяся соками мразь была не по вкусу даже Альдо: ночные прогулки барона по коридорам прекратились, а сюзерен с жадным интересом оглядывал своих эориев, сплошь кровь с молоком, как молодые бычки, выкормленные на убой.

Иногда, не дождавшись ужина, Альдо выходил на охоту сам, длинная, бесшумная тень без тени, прореха в мутной от факелов ночи. Во дворце становилось холодно, визгливо гавкали собачки, прячущиеся в юбках хозяек. Робер не вмешивался, он исписывал бесконечные листы именами, донимая то Карваля, то Борна: что еще можно вспомнить? Они ухмылялись, поздравляли с первенцем, но никто не замечал очевидного.

— Я не вижу никакого различия, монсеньор, — говорил Карваль, упрямо сдвигая брови, — он был и остается негодяем. Хорошо хотя бы то, что вы разглядели его гнилое нутро.

— Ты устал, дружище, — сказал ему Борн и похлопал по плечу, не заглядывая в глаза. Робер, кажется, спьяну выложил ему все; поутру он и вовсе не помнил, как далеко зашел в своих откровениях. — Он, конечно, невероятная скотина. Но если каждая скотина — выходец, то наш цивильный комендант, как минимум, Леворукий.

Эории бледнели, торжественные смены караула все больше напоминали утро после кровопролитного сражения. Никто ничего не замечал и не понимал. Альдо улыбался Роберу издалека, облизывал красные, неестественно красные губы - никогда такими не были.

Последней ночью месяца Осенних Волн в коридоре, ведущем к самому логову Его Высочества, Робер столкнулся с Ричардом, идущим, не разбирая дороги, как во сне.

— Ступай домой, Дик, прошу тебя, — он потряс мальчика за плечо, но тот, кажется, так и не узнал его и пытался высвободить руку, оглядываясь в поисках чего-то, что было невидимо и неслышимо для Робера. — Ричард! Ты меня слышишь? Дик, да очнись же!

— Робер Эпинэ, — иногда голос у Альдо был тот же, веселый, громкий, как в Агарисе, когда все еще были живы. Но не сейчас. Сейчас существо, укравшее лицо и повадки сюзерена, шипело, требовательно протягивая руку. — Отдай его мне. Отдай.

Робер шагнул вперед, заслоняя Дика от твари:

— Не его. Если хочешь — меня. Но поклянись, что оставишь его.

Ричард бросился бежать, натыкаясь на стены. Утром, наверное, расскажет, какой странный кошмар ему привидился, и Робер посмеется с ним, если будет еще жив. Пусть, впрочем. Ему совершенно не за что было держаться, кроме длинного списка имен.

— Ты благороден, Робер Эпинэ, — ладони Альдо были холодными и скользкими, как болотный ил. Робер перешагнул через спящего мертвым сном стражника — нет, дышит же, дышит, лэйе Астрапэ! — и вошел в королевскую опочивальню. — Благороден и очень, очень глуп. Ну что, не хочешь угадать? Если ты угадаешь, я уйду навсегда.

Бенедикт, Бернард, Бертран, Бриан. На каждое неправильное имя пуговица долой. Фелисьен, Фердинанд (простите, бедный король — снова осечка, слава Создателю), Флориан, Франсуа. "Подними-ка руки, если не хочешь ее порвать", — прошептал Альдо ему на ухо, потянув за ворот рубахи. Лоран, Леон, Лионель, Луи. "Ложись", — приказала ему тварь, легко толкая Робера назад. Лицо Альдо пошло рябью, изогнулось и уплощилось с края, как лепешка, выпекаемая неумелой хозяйкой. Робер отвернулся, не в силах побороть отупляющий, безъязыкий ужас: тварь была неуловима, непостижима, всемогуща. Раймон. Не то. Урбен. Не то. Тристан. Не то. Ему нечего было больше сказать, он задыхался, язык иссох и царапал небо, как кусок наждака.

— Это все, Робер Эпинэ? Ты не угадал. В следующий раз старайся лучше.

Альдо оседлал его бедра с равнодушным бесстыдством: не стесняются же обедающие, наклоняясь с ножом над окороком. Под ласковыми, почти невесомыми касаниями кожа горела, как от прикосновения металла в морозную ночь. Альдо нагнулся к нему, облизнул сосок черным, заостренным языком, спустился ниже, изламывая руки и ноги в суставах под таким углом, как будто бы над ним уже поработали молодчики Айнсмеллера в одной из наспех сооруженных комнат дознания.

— Не бойся, — сказала тварь, обхватывая ледяными — Робер взвыл от боли — пальцами вялый член. — Тебе будет со мной хорошо.

Робер подавился хохотом: тварь облизнула его член, провела подрагивающим, горячеющим на глазах языком от головки до основания, обхватила губами. Вскоре он перестал чувствовать холод, против воли распаляясь, наливаясь какой-то черной, гадостной похотью. Он ждал кровопускания, укуса, возможно, но тварь попросту присосалась к нему, изредка отстраняясь и растравливая желание дразнящими прикосновениями длинного, ненормально гибкого языка. Роберу казалось, что он спит и, как в каждом из своих кошмаров, снова и снова погружается в стылые вязкие воды Ренквахи, болотная жижа смыкается над его головой, ему нечем дышать. Болотная вонь забивала ноздри, тварь обволакивала его, как липкая грязь, вытягивая из него все силы, всю решимость бороться. Когда Робер кончил, это был не полет над спящей землей, как с Лауренсией, не гул верхового пожара, как с Марианной. Это было сладкое забытье умирающего, который опустился в теплую воду, позволяя крови свободно вытекать из отворенных жил.

— Жив, — шептала тварь ему на ухо, нежно прижимаясь согревшимся телом, — удивительно. Я никогда еще не чувствовал себя так хорошо, человечек, с тех пор, как... Кто дал тебе эту силу? Приходи ко мне завтра. Придешь? Я не трону мальчика, если ты будешь здесь в полночь.

Робер успел кивнуть, прежде чем милосердное забытье приняло его в свои руки.

В воде по грудь

Коронация удалась под стать королю.

Этому потребовались праздничные гирлянды из человеческого мяса. Робер надеялся удержать Альдо во дворце, хотя бы не пускать в Ноху, но приказ сюзерена, перед которым он только утром опустился на правое колено, присягая — кому, лэйе Астрапэ? какой неведомой, неназванной им твари? — был законом. Когда мир рушится, остается честь; так, кажется, говорил отец, прежде чем болото его проглотило и пережевало. Честь привела Робера в Олларию. Честь заставляла смотреть, как его король упал на колени, слепо шаря ладонями (холодными, всегда невыносимо холодными) вокруг себя. Альдо ощупал полураздавленное лицо светловолосой женщины, обвел кончиками пальцев опустевшую глазницу, опустился, замерев над кровавым месивом, покрывшим волосы, как нарядный платочек, и поцеловал то, что когда-то было лбом.

Король поднялся на ноги, пошатнулся и оперся о плечо гвардейца. Лица свитских были пепельно-серыми, зеленоватыми, кого-то выворачивало в подворотне прямо на растоптанный труп жирного лавочника. Альдо, румяный, как в жару, неотрывно и рассеянно шарил взглядом по площади. Сгустки крови некрепко прилипли к его белоснежным кюлотам и сползали по голенищам сапог. Сюзерен дрожал всем телом, острый кончик языка проходился по ярко-красным губам то сверху, то снизу.

«Что с ним, что это», — думал Робер. Голос Придда за спиной прозвучал глухо, как сквозь толщу воды:

— Насосался. Переел. Пойдемте, герцог, вам не стоит видеть конца этого представления.

— Откуда вы?.. — начал Робер и оглянулся, отыскивая своих южан. — Нет, прежде всего…

— Не волнуйтесь за остальных: после такого пиршества у его величества хватит сил на то, чтобы отвести глаза всему Талигу. Вашим людям ничего не грозит. Прошу вас, составьте мне компанию, герцог.

Брусчатка Нохи за утро покрылась пестрым, мягким ковром плоти. Робер был готов идти за кем угодно, даже за странным мальчишкой Приддом, только бы подальше от этого проклятого места.

— Сколько попыток вы уже истратили, герцог? — спросил его Придд и замолчал, ожидая расспросов, но Робер слишком устал и обессилел, чтобы удивляться: удивительной ему теперь казалась только та, старая, не испоганенная нечистью жизнь, в которой все было легко и правильно, а чудесами были только благосклонность холодной светской красавицы да везение в игре в кости.

— Можете не отвечать, мне это не важно. Но я могу помочь вам. Мы помним края, из которых приходили твари, подобные этой. Давным-давно их гнездо было выжжено и засыпано солью, но они терпеливы и живучи. Давал ли он вам подсказки?

Робер усмехнулся, отворачиваясь.

— Не стоит смущаться, — Валентин говорил глухо, будто бы с трудом ворочал языком. — Всякая тварь уязвима в такие минуты. Говорите с ним. Расспросите его о тех местах, откуда он пришел. Один из них, как говорят легенды, выболтал свое истинное имя по неосторожности.

— Как?

— Он плясал перед пламенем, предвкушая, как сожрет королевского первенца. Дети, замыслы, начинания — они поглощают все, что не приняло окончательную форму и обладает даром преображаться. Оттого семя они предпочитают крови. Кровь для них лишена вкуса и потенциала.

— Скажите мне, кошки вас дери, откуда вы все это знаете? И зачем я вам нужен?

Придд остановился в тени крепостной стены. В лучах полуденного солнца, отразившихся в широкой чаше с питьевой водой, Роберу показалось, что парень распух, как утопленник.

— Наши воды загрязнены ядом, герцог. Мы помним родство, хоть и бесконечно дальнее, и платим долги крови. Я дам вам книгу, в которой хранятся имена многих существ. Вы должны попытаться еще раз.

Придд оказался прав: три дня Альдо удалялся в свои покои в одиночестве, три ночи Робер провел, запоминая имена, от которых свечи гасли, а тени расщеплялись на сотни крошечных лучей темноты. Андрас, Белет, Дейтас, Форней. Тварь скреблась в его дверь, и Роберу пришлось трижды сказать «войди», прежде чем Альдо переступил через его порог: этот Альдо, в золотистом сиянии юности как две капли воды похожий на того, оставленного в Агарисе перед бессмысленной войной, уже не мог ворваться в комнату без приглашения. Орбас, Орхиас, Марбас, Никар. “Ещё”, — смеялось чудовище, и смех его был похож на скрежет когтей по стеклу. Рибесиал, Валефор, Нибелим.

— Ты польстил мне, Робер Эпинэ, но не угадал. У тебя остался последний шанс, — сказала тварь, насытившись.

В воде по шею

Сперва он перестал гадать, потом — потерял надежду. Он заплутал в узких коридорах этикета, спасаясь от неминуемого конца, он забывал имена, он называл неназываемого королем, анаксом или сюзереном. Вслушиваясь в «блистательного» Мэллит, он терзался, представляя, что и несчастную гоганни держит за горло тот же страх.

Тварь оставалась с ним долгими зимними ночами, обнимала его, прижималась к нему налитым украденным жаром телом и шептала на ухо бесконечные, тошнотворные рассказы о мире, оставленном ею, о бесконечных и безжалостных войнах, о глубинах океана, в которых обитали многоногие чудовища, дружественные твари, об отвратительных ритуалах, которые насыщали их силами, и о том, как явившиеся с неба крылатые существа, омерзительные настолько, что сами слова теряли форму, пытаясь явить суть их уродства, выжили тварей из водных глубин и заставили покинуть дом в поисках лучшей доли.

— Хочешь знать, думал ли твой друг о тебе? — спросила его тварь, поглаживая по щеке, как гладят безобидное домашнее животное.

Робер пытался возразить, но из пересохшего горла вырывался только хрип.

— Он любил тебя, Робер Эпинэ, и стыдился этого. Бедный маленький человечек, он так боялся, что ты его оттолкнешь, и уснул в печали. Спи и ты, засыпай, и пусть тебе приснится мое имя.

Смех твари с некоторых пор начал казаться Роберу мелодичным.

На самом берегу

До последнего Робер не верил, что план Карваля удастся: слишком неочевидно даже для человека. Но тварь все-таки упала и не шевелилась.

Спасенный Дик суетился, умоляя привести то врача,то священника, то самого Ворона; вокруг шептались, толкались, переминались с ноги на ногу люди, лишившиеся короля и еще не понявшие своего счастья.

— Эпинэ! — сказал вдруг сюзерен, силясь поднять голову, и Робер замер: это был его голос, настоящий, живой, под самый корень подломленый болью — о, как должен болеть этот чертов разрыв печени! — но узнаваемый. Это были его глаза, ясные, небесно-голубые, это было его лицо, растерянное, испуганное, но живое, живое, пока — живое, хотя ничего уже нельзя было сделать, хотя все уже было кончено. Робер подоспел как раз вовремя, чтобы убить лошадь и лучшего друга. Он опустился на колени, принимая в руки ладонь сюзерена, расслабленную, как спина мертвого зверька.

— Альдо, — позвал Робер, — ты слышишь меня? Я здесь, я с тобой!

Карваль потом рассказывал ему, как он, Робер Эпинэ, взял дело в свои руки и пристрелил узурпатора, доведя благое дело до конца. Дикон, размазывая пьяные слезы, говорил о том, как трогательно Альдо просил Робера присмотреть за Матильдой. Кардинал утверждал, что перед смертью Ракан сошел с ума и хулил богов. Но ни один из них не услышал того, что и в самом деле было сказано.

Когда Робер склонился, чтобы поцеловать холодеющий лоб, губы сюзерена растянулись в механической улыбке, будто мертвое лицо полоснули ножом. Альдо приоткрыл рот и прошептал:

— Не угадал.

@темы: первый маршал Тагила, гомосексуальные пидорасы, Золотая Анаксия, пейсательство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Утром забрала Фл. из больницы, сейчас сижу, глядя на ночной город Сочи.
В Сочи говнопогода и дождь. Но поселили в Рэдиссон, где только чучела медведя не хватает. Села ужинать (ужин тоже оплатила принимающая сторона - страшно представить, что они от меня на лекциях захотят за каждый скормленный витамин), официант метнулся рысью и давай мне ненавязчиво закидывать салфетку на колени. Кажется, он сразу понял: эта обляпается, вся с ног до головы уделается, даже сыпучими продуктами может испачкаться. И правильно понял, могу. Сервис, короче, устрашающий, с русским размахом. Принес Моби Дика на тарелке и говорит: это ваша форелечка. Гарпуном ее, заразу.
Стараюсь не особо вникать в то, что происходит, не думать, зачем меня сюда позвали, кому я тут нужна, зачем это все. Шведский стол за завтраком, крытый бассейн. А я забыла купить омепразол дома и даже воду с трудом глотаю. Буду в бассейне плавать, напевая про рыбу без трусов. В царстве абсурда все выглядит ок.

@темы: имел Бобби хобби - он деньги любил, волшебная падлочка, Гарри был жив и впереди была битва с усами!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я сейчас поверю в магию, барабашку, боженьку и скрепы, я морально готова. Так что, пожалуйста, пожелайте Фламмеру удачи и пусть операция пройдет нормально и пусть все будет хорошо. Слишком долго все было плохо, это уже статистическая аномалия.

Вопрос: Фламмер будет здоров и операция пройдет ок

1. Все так и будет		311	(100%)
Всего:		311

---

Долго думала, как бы свои пять копеек вставить в автомат по продаже газировки, очень уж за душу хватают баталии вокруг произведения Янагихары. Судя по тому, что пишут на дайри читаемые мной систематически или случайно люди, в отношении к самому произведению и его героям позиция на 60% отрицательная (голимый фанфик, мужчина бы никогда, бездарность, картон). А разгадка, как водится, одна: безблагодатность, и корни этой безблагодатности, как мне кажется, кроются в нескольких связанных между собою психологических и социальных феноменах текущего времени.

Во-первых, с развитием цифровых СМИ, с увеличением доступности и скорости получения информации поток новостей, требующих эмпатии и отрицательно окрашенных, возрастает в геометрической прогрессии. Особенно актуально такое неконтролируемое расширение для пост-СССР: раньше дай бог знали, что в своем же городе происходит, теперь переживаем за теракт в Ницце и убитых собачек на Дальнем Востоке, потому что и Ницца, и Дальний Восток находятся от нас на расстоянии одного твита. Если на улице Ленина раньше умирало не больше пяти собачек в год, то во всем мире их умирает в день в миллионы раз больше, а вовлеченность-то осталась, потому что именно способность переживать и сопереживать во главе угла христианской культуры. А эмпатическая емкость, к сожалению, не успевает эволюционировать так же быстро, как средства коммуникации. Она, как и многие другие человеческие способности, признак консервативный. Феномен идентичен тому самому кризису возможности обработки информации, о котором было так много говорено еще в нулевых: находя себя в википедии в четыре часа утра на статье "Собачье говно под микроскопом", среднестатистический человек истощает внутренний ресурс, предназначенный для восприятия и обработки информации, и все новое быстро забывается, или вообще не подвергается анализу и запоминанию. В связи с этим формируется запрос на принудительное ограничение контакта с тем, что не приносит радость и требует только сострадания и сопереживания горя ("Я не смотрю новости, там ничего хорошего"). Этот запрос идентичен гигиеническому требованию: я мою руки, чтобы не размножались бактерии, я фильтрую эмоциональный контент, чтобы не выгореть.
Точно так же, с точки зрения гигиены, состояние несчастья воспринимается через призму психоанализа: всякое чувство, если оно вам не нравится,требует работы над собой, отсутствие работы - это не рок, как в романтизме, это слабость и лень, грусть и горе, когда они вам мешают - это болезнь (у нас принято напряженно смотреть на людей, которые не успевают достаточно быстро пережить гибель близких родственников - сразу начинаются заявления в духе "ты должен пойти к врачу", "не зацикливайся" и так далее), следовательно, невозможность оптимизации свой эмоциональной сферы вызывает то же полуинстинктивное отвращение, которое вызывает тяжело больной человек в стадии декомпенсации. Возникает ощущение, что это состояние заразно, что можно подцепить боль или страх, как насморк. Отчасти в этом заявлении есть здравый смысл: психически больные люди действительно создают эмоциональный фон, который легко принимает здоровый, но лабильный человек.
С третьей стороны, психоаналитический подход сформировал и наше отношение к проблематике личного несчастья (абьюза, например, как его проявления) в художественных произведениях. Исторически герой худлита страдает от любви, потом - от социального неравенства, от отсутствия смысла, от борьбы с системой. Каждый раз, когда причина страдания привлекала внимание и начинало казаться, что вопрос уже достаточно проработан, продолжать страдать по той же причине становилось неприлично. В девяностых (и ранее) тема личного несчастья, бзсхднст, всего вот этого, непонятости индивида была очень популярной как в литературе, так и в музыке. По популярной музыке очень четко видно, в какой момент произошла резкая смена парадигмы: после 11 сентября многие группы, писавшие депрессяшки, начали получать отказы. Народу был нужен новый оптимизм, надо было перестать муссировать депрессивные настроения в и так склонной ввиду анамнеза нации. Надо было получить дозу оптимизма: все проблемы решаемы, мы сильны, мы со всем справимся. Не представляю триумфа Бейонсе в девяностые, но после двух башен ее повестка была воспринята на ура. Соответственно, огораживание от гипертрофированного отчаяния шло и сверху, и снизу. У каждой зверушки свои игрушки, но мы тоже пережили похожий крах веры в несчастье и борьбу: после девяностых, судя по общественному мнению, всех вполне устраивает пусть и откровенный, но успокаивающий пиздеж на первом канале именно потому, что вынос всего страшного подальше, в гейропу, где мигранты и анальные изнасилования, и проговаривание оптимистичной внутренней ситуации с растущими надоями отлично борется против ужаса анархии, который запомнили все, кто жил в девяностые.
С четвертой стороны, с развитием этих ваших интернетов, которые очень сильно мешают утаить информацию, все чаще происходит стирание границ между реальностью и вымыслом. Как известно, если не можешь что-то скрыть, дискредитируй отношение к этому факту. В течение последних нескольких лет можно было наблюдать за очень интересным феноменом массового сознания: в сми возникает некая сфабрикованная история, которая в дальнейшем, может, и будет опровергнута, но за время своего существования успевает так муссироваться, что входит в сознание как свершившийся факт. Отсюда возникает двойственное отношение к любой новости: может да, может нет, знать мы не можем. Все это приводит либо к полной потере веры к любым фактам, либо к принятию идентичности вымышленного и реального. Вот вам фандомненький пример переноса реального на вымышленное: срачи вокруг снейпа и мародеров. В сказочную реальность, в которой любое событие может быть и поводом для нравственного искания, и просто обязательным элементом становления личности героя, мы приносим свое отношение к герою как к настоящему человеку, отсюда множественные этические манипуляции в дискуссиях (вы бы хотели, чтобы это делали с вашими детьми), хотя никаких детей в книге нет, там только персонажи.
Становится очень трудно отличить сказку или гиперболу от реальности: недавно я читала разгромную рецензию на "Красавицу и чудовище", мол, история ходульная, нереалистичная и поверхностная. Это про экранизацию диснеевского мультфильма. То есть в отсутствии внятной границы между выдуманной историей и жизнью мы не хотим видеть сказку, если она в титрах не обозначена как сказка. Отсюда и Джуд - реальный человек. К нему применяются требования из предшествующих тезисов: мы хотим от него, как от реального собеседника, не перенапрягать нашу сочувствовалку. Мы считаем,что его проблемы - слабость характера и болезнь. Нам дискомфорта греческая трагедия, мы хотим видеть выход, а когда выхода не видим, чувствуем злость, которую хотим рационализировать, обвиняя сюжет. Мы не делаем допущения о том, что Маленькая жизнь - гротеск, ретеллинг Нового завета в сказочном современном пространстве (об этом говорят хотя бы всегеи - автор нас вообще уводит от конфликта сексуальности, ей не очень интересно его раскрывать, она делает игровое пространство, где ориентация - норма. А вот о расе и норме она говорит, потому что это ей как раз интересно).
Где-то поблизости гнездится феномен того, что в фандомчике называют "ООС": мой лорд не мог, мужчины так не поступают и все вот это вот. Биологической системе вообще свойственна огромная вариабельность: два разных человека, приняв одну и ту же таблетку нурофена из одного и того же блистера, получат разную степень анальгезии и разный спектр побочных эффектов, потому что они люди, а не роботы. В превосходной степени это заявление применимо к человеческой психике: там, где мы твердо не знаем законов работы системы (а в психологии мы далеки от понимания нейрофизиологии формирования личности и проч.), мы не можем однозначно проводить связи между причиной и следствием. Полностью воспроизводим только коленный рефлекс. На данном этапе развития психологии как науки мы делаем вывод эмпирически, по сумме опыта, накопленного в общении с мужчинами, о том, как они функционируют. Все, что выходит за пределы этого опыта, мы маркируем как "так не поступают". Но надо вдуматься, с какими мужчинами мы имеем дело. Россия - страна со своими особенностями воспитания. Это касается возможности проявления чувств для мужчины. В зарубежах свои нормы, не всегда перекликающиеся с нашими. Главный герой - человек с депрессией и ПТСР. Его воспитали в полной депривации и с искажениями этических норм. Это накладывает отпечаток на эмоциональную гамму. Получается, чего я не видел - того нет, и мы в своем читательском восприятии не выходим за рамки "В Париже, чай, погано".
Исходя из всего выше перечисленного, мы имеем дело с фактом, который: а) не укладывается в нашу картину мира (выходит за рамки обычного опыта), б) требует большой эмоциональной отдачи, в) требует абстрагироваться от реальности и принять особые условия мира Янагихары. Так как границы вымысла и реальности размыты, мы примеряем ситуацию на себя, возникает неприятие поведения героя (я бы сделал иначе), страх самой возможности такой ситуации и перенапряжение при попытке адекватно использовать эмпатию, для которой у нас не хватает емкости. Напряжение, неодобрение и страх мы рационализируем единственным доступным способом - обесцениваем происходящее, так как уменьшение масштаба = утверждение нашей правоты. Отсюда и фикбук

@темы: Своего собственного мнения Дамблдор не разделял, Книги

---

Тот день, когда на работе адский косяк, у Фламмера дтп и новый виток давящего нервяка (его уже больше, чем азота в воздухе), все плохо и все болит, приходит sassynails и все становится каким-то вторичным, маленьким по сравнению с.
Теперь у меня есть портрет. Как я и мечтала - и даже лучше

Пишет  sassynails:

21.04.2017 в 00:19

Тендер

@темы: this moment, свун, that dares not speak its name, вжжух... ням-ням, das bin ich, куколка, Ссылки, красота