erkenne mich ich bin bereit
Долго думала, как бы свои пять копеек вставить в автомат по продаже газировки, очень уж за душу хватают баталии вокруг произведения Янагихары. Судя по тому, что пишут на дайри читаемые мной систематически или случайно люди, в отношении к самому произведению и его героям позиция на 60% отрицательная (голимый фанфик, мужчина бы никогда, бездарность, картон). А разгадка, как водится, одна: безблагодатность, и корни этой безблагодатности, как мне кажется, кроются в нескольких связанных между собою психологических и социальных феноменах текущего времени.
Во-первых, с развитием цифровых СМИ, с увеличением доступности и скорости получения информации поток новостей, требующих эмпатии и отрицательно окрашенных, возрастает в геометрической прогрессии. Особенно актуально такое неконтролируемое расширение для пост-СССР: раньше дай бог знали, что в своем же городе происходит, теперь переживаем за теракт в Ницце и убитых собачек на Дальнем Востоке, потому что и Ницца, и Дальний Восток находятся от нас на расстоянии одного твита. Если на улице Ленина раньше умирало не больше пяти собачек в год, то во всем мире их умирает в день в миллионы раз больше, а вовлеченность-то осталась, потому что именно способность переживать и сопереживать во главе угла христианской культуры. А эмпатическая емкость, к сожалению, не успевает эволюционировать так же быстро, как средства коммуникации. Она, как и многие другие человеческие способности, признак консервативный. Феномен идентичен тому самому кризису возможности обработки информации, о котором было так много говорено еще в нулевых: находя себя в википедии в четыре часа утра на статье "Собачье говно под микроскопом", среднестатистический человек истощает внутренний ресурс, предназначенный для восприятия и обработки информации, и все новое быстро забывается, или вообще не подвергается анализу и запоминанию. В связи с этим формируется запрос на принудительное ограничение контакта с тем, что не приносит радость и требует только сострадания и сопереживания горя ("Я не смотрю новости, там ничего хорошего"). Этот запрос идентичен гигиеническому требованию: я мою руки, чтобы не размножались бактерии, я фильтрую эмоциональный контент, чтобы не выгореть.
Точно так же, с точки зрения гигиены, состояние несчастья воспринимается через призму психоанализа: всякое чувство, если оно вам не нравится,требует работы над собой, отсутствие работы - это не рок, как в романтизме, это слабость и лень, грусть и горе, когда они вам мешают - это болезнь (у нас принято напряженно смотреть на людей, которые не успевают достаточно быстро пережить гибель близких родственников - сразу начинаются заявления в духе "ты должен пойти к врачу", "не зацикливайся" и так далее), следовательно, невозможность оптимизации свой эмоциональной сферы вызывает то же полуинстинктивное отвращение, которое вызывает тяжело больной человек в стадии декомпенсации. Возникает ощущение, что это состояние заразно, что можно подцепить боль или страх, как насморк. Отчасти в этом заявлении есть здравый смысл: психически больные люди действительно создают эмоциональный фон, который легко принимает здоровый, но лабильный человек.
С третьей стороны, психоаналитический подход сформировал и наше отношение к проблематике личного несчастья (абьюза, например, как его проявления) в художественных произведениях. Исторически герой худлита страдает от любви, потом - от социального неравенства, от отсутствия смысла, от борьбы с системой. Каждый раз, когда причина страдания привлекала внимание и начинало казаться, что вопрос уже достаточно проработан, продолжать страдать по той же причине становилось неприлично. В девяностых (и ранее) тема личного несчастья, бзсхднст, всего вот этого, непонятости индивида была очень популярной как в литературе, так и в музыке. По популярной музыке очень четко видно, в какой момент произошла резкая смена парадигмы: после 11 сентября многие группы, писавшие депрессяшки, начали получать отказы. Народу был нужен новый оптимизм, надо было перестать муссировать депрессивные настроения в и так склонной ввиду анамнеза нации. Надо было получить дозу оптимизма: все проблемы решаемы, мы сильны, мы со всем справимся. Не представляю триумфа Бейонсе в девяностые, но после двух башен ее повестка была воспринята на ура. Соответственно, огораживание от гипертрофированного отчаяния шло и сверху, и снизу. У каждой зверушки свои игрушки, но мы тоже пережили похожий крах веры в несчастье и борьбу: после девяностых, судя по общественному мнению, всех вполне устраивает пусть и откровенный, но успокаивающий пиздеж на первом канале именно потому, что вынос всего страшного подальше, в гейропу, где мигранты и анальные изнасилования, и проговаривание оптимистичной внутренней ситуации с растущими надоями отлично борется против ужаса анархии, который запомнили все, кто жил в девяностые.
С четвертой стороны, с развитием этих ваших интернетов, которые очень сильно мешают утаить информацию, все чаще происходит стирание границ между реальностью и вымыслом. Как известно, если не можешь что-то скрыть, дискредитируй отношение к этому факту. В течение последних нескольких лет можно было наблюдать за очень интересным феноменом массового сознания: в сми возникает некая сфабрикованная история, которая в дальнейшем, может, и будет опровергнута, но за время своего существования успевает так муссироваться, что входит в сознание как свершившийся факт. Отсюда возникает двойственное отношение к любой новости: может да, может нет, знать мы не можем. Все это приводит либо к полной потере веры к любым фактам, либо к принятию идентичности вымышленного и реального. Вот вам фандомненький пример переноса реального на вымышленное: срачи вокруг снейпа и мародеров. В сказочную реальность, в которой любое событие может быть и поводом для нравственного искания, и просто обязательным элементом становления личности героя, мы приносим свое отношение к герою как к настоящему человеку, отсюда множественные этические манипуляции в дискуссиях (вы бы хотели, чтобы это делали с вашими детьми), хотя никаких детей в книге нет, там только персонажи.
Становится очень трудно отличить сказку или гиперболу от реальности: недавно я читала разгромную рецензию на "Красавицу и чудовище", мол, история ходульная, нереалистичная и поверхностная. Это про экранизацию диснеевского мультфильма. То есть в отсутствии внятной границы между выдуманной историей и жизнью мы не хотим видеть сказку, если она в титрах не обозначена как сказка. Отсюда и Джуд - реальный человек. К нему применяются требования из предшествующих тезисов: мы хотим от него, как от реального собеседника, не перенапрягать нашу сочувствовалку. Мы считаем,что его проблемы - слабость характера и болезнь. Нам дискомфорта греческая трагедия, мы хотим видеть выход, а когда выхода не видим, чувствуем злость, которую хотим рационализировать, обвиняя сюжет. Мы не делаем допущения о том, что Маленькая жизнь - гротеск, ретеллинг Нового завета в сказочном современном пространстве (об этом говорят хотя бы всегеи - автор нас вообще уводит от конфликта сексуальности, ей не очень интересно его раскрывать, она делает игровое пространство, где ориентация - норма. А вот о расе и норме она говорит, потому что это ей как раз интересно).
Где-то поблизости гнездится феномен того, что в фандомчике называют "ООС": мой лорд не мог, мужчины так не поступают и все вот это вот. Биологической системе вообще свойственна огромная вариабельность: два разных человека, приняв одну и ту же таблетку нурофена из одного и того же блистера, получат разную степень анальгезии и разный спектр побочных эффектов, потому что они люди, а не роботы. В превосходной степени это заявление применимо к человеческой психике: там, где мы твердо не знаем законов работы системы (а в психологии мы далеки от понимания нейрофизиологии формирования личности и проч.), мы не можем однозначно проводить связи между причиной и следствием. Полностью воспроизводим только коленный рефлекс. На данном этапе развития психологии как науки мы делаем вывод эмпирически, по сумме опыта, накопленного в общении с мужчинами, о том, как они функционируют. Все, что выходит за пределы этого опыта, мы маркируем как "так не поступают". Но надо вдуматься, с какими мужчинами мы имеем дело. Россия - страна со своими особенностями воспитания. Это касается возможности проявления чувств для мужчины. В зарубежах свои нормы, не всегда перекликающиеся с нашими. Главный герой - человек с депрессией и ПТСР. Его воспитали в полной депривации и с искажениями этических норм. Это накладывает отпечаток на эмоциональную гамму. Получается, чего я не видел - того нет, и мы в своем читательском восприятии не выходим за рамки "В Париже, чай, погано".
Исходя из всего выше перечисленного, мы имеем дело с фактом, который: а) не укладывается в нашу картину мира (выходит за рамки обычного опыта), б) требует большой эмоциональной отдачи, в) требует абстрагироваться от реальности и принять особые условия мира Янагихары. Так как границы вымысла и реальности размыты, мы примеряем ситуацию на себя, возникает неприятие поведения героя (я бы сделал иначе), страх самой возможности такой ситуации и перенапряжение при попытке адекватно использовать эмпатию, для которой у нас не хватает емкости. Напряжение, неодобрение и страх мы рационализируем единственным доступным способом - обесцениваем происходящее, так как уменьшение масштаба = утверждение нашей правоты. Отсюда и фикбук
Во-первых, с развитием цифровых СМИ, с увеличением доступности и скорости получения информации поток новостей, требующих эмпатии и отрицательно окрашенных, возрастает в геометрической прогрессии. Особенно актуально такое неконтролируемое расширение для пост-СССР: раньше дай бог знали, что в своем же городе происходит, теперь переживаем за теракт в Ницце и убитых собачек на Дальнем Востоке, потому что и Ницца, и Дальний Восток находятся от нас на расстоянии одного твита. Если на улице Ленина раньше умирало не больше пяти собачек в год, то во всем мире их умирает в день в миллионы раз больше, а вовлеченность-то осталась, потому что именно способность переживать и сопереживать во главе угла христианской культуры. А эмпатическая емкость, к сожалению, не успевает эволюционировать так же быстро, как средства коммуникации. Она, как и многие другие человеческие способности, признак консервативный. Феномен идентичен тому самому кризису возможности обработки информации, о котором было так много говорено еще в нулевых: находя себя в википедии в четыре часа утра на статье "Собачье говно под микроскопом", среднестатистический человек истощает внутренний ресурс, предназначенный для восприятия и обработки информации, и все новое быстро забывается, или вообще не подвергается анализу и запоминанию. В связи с этим формируется запрос на принудительное ограничение контакта с тем, что не приносит радость и требует только сострадания и сопереживания горя ("Я не смотрю новости, там ничего хорошего"). Этот запрос идентичен гигиеническому требованию: я мою руки, чтобы не размножались бактерии, я фильтрую эмоциональный контент, чтобы не выгореть.
Точно так же, с точки зрения гигиены, состояние несчастья воспринимается через призму психоанализа: всякое чувство, если оно вам не нравится,требует работы над собой, отсутствие работы - это не рок, как в романтизме, это слабость и лень, грусть и горе, когда они вам мешают - это болезнь (у нас принято напряженно смотреть на людей, которые не успевают достаточно быстро пережить гибель близких родственников - сразу начинаются заявления в духе "ты должен пойти к врачу", "не зацикливайся" и так далее), следовательно, невозможность оптимизации свой эмоциональной сферы вызывает то же полуинстинктивное отвращение, которое вызывает тяжело больной человек в стадии декомпенсации. Возникает ощущение, что это состояние заразно, что можно подцепить боль или страх, как насморк. Отчасти в этом заявлении есть здравый смысл: психически больные люди действительно создают эмоциональный фон, который легко принимает здоровый, но лабильный человек.
С третьей стороны, психоаналитический подход сформировал и наше отношение к проблематике личного несчастья (абьюза, например, как его проявления) в художественных произведениях. Исторически герой худлита страдает от любви, потом - от социального неравенства, от отсутствия смысла, от борьбы с системой. Каждый раз, когда причина страдания привлекала внимание и начинало казаться, что вопрос уже достаточно проработан, продолжать страдать по той же причине становилось неприлично. В девяностых (и ранее) тема личного несчастья, бзсхднст, всего вот этого, непонятости индивида была очень популярной как в литературе, так и в музыке. По популярной музыке очень четко видно, в какой момент произошла резкая смена парадигмы: после 11 сентября многие группы, писавшие депрессяшки, начали получать отказы. Народу был нужен новый оптимизм, надо было перестать муссировать депрессивные настроения в и так склонной ввиду анамнеза нации. Надо было получить дозу оптимизма: все проблемы решаемы, мы сильны, мы со всем справимся. Не представляю триумфа Бейонсе в девяностые, но после двух башен ее повестка была воспринята на ура. Соответственно, огораживание от гипертрофированного отчаяния шло и сверху, и снизу. У каждой зверушки свои игрушки, но мы тоже пережили похожий крах веры в несчастье и борьбу: после девяностых, судя по общественному мнению, всех вполне устраивает пусть и откровенный, но успокаивающий пиздеж на первом канале именно потому, что вынос всего страшного подальше, в гейропу, где мигранты и анальные изнасилования, и проговаривание оптимистичной внутренней ситуации с растущими надоями отлично борется против ужаса анархии, который запомнили все, кто жил в девяностые.
С четвертой стороны, с развитием этих ваших интернетов, которые очень сильно мешают утаить информацию, все чаще происходит стирание границ между реальностью и вымыслом. Как известно, если не можешь что-то скрыть, дискредитируй отношение к этому факту. В течение последних нескольких лет можно было наблюдать за очень интересным феноменом массового сознания: в сми возникает некая сфабрикованная история, которая в дальнейшем, может, и будет опровергнута, но за время своего существования успевает так муссироваться, что входит в сознание как свершившийся факт. Отсюда возникает двойственное отношение к любой новости: может да, может нет, знать мы не можем. Все это приводит либо к полной потере веры к любым фактам, либо к принятию идентичности вымышленного и реального. Вот вам фандомненький пример переноса реального на вымышленное: срачи вокруг снейпа и мародеров. В сказочную реальность, в которой любое событие может быть и поводом для нравственного искания, и просто обязательным элементом становления личности героя, мы приносим свое отношение к герою как к настоящему человеку, отсюда множественные этические манипуляции в дискуссиях (вы бы хотели, чтобы это делали с вашими детьми), хотя никаких детей в книге нет, там только персонажи.
Становится очень трудно отличить сказку или гиперболу от реальности: недавно я читала разгромную рецензию на "Красавицу и чудовище", мол, история ходульная, нереалистичная и поверхностная. Это про экранизацию диснеевского мультфильма. То есть в отсутствии внятной границы между выдуманной историей и жизнью мы не хотим видеть сказку, если она в титрах не обозначена как сказка. Отсюда и Джуд - реальный человек. К нему применяются требования из предшествующих тезисов: мы хотим от него, как от реального собеседника, не перенапрягать нашу сочувствовалку. Мы считаем,что его проблемы - слабость характера и болезнь. Нам дискомфорта греческая трагедия, мы хотим видеть выход, а когда выхода не видим, чувствуем злость, которую хотим рационализировать, обвиняя сюжет. Мы не делаем допущения о том, что Маленькая жизнь - гротеск, ретеллинг Нового завета в сказочном современном пространстве (об этом говорят хотя бы всегеи - автор нас вообще уводит от конфликта сексуальности, ей не очень интересно его раскрывать, она делает игровое пространство, где ориентация - норма. А вот о расе и норме она говорит, потому что это ей как раз интересно).
Где-то поблизости гнездится феномен того, что в фандомчике называют "ООС": мой лорд не мог, мужчины так не поступают и все вот это вот. Биологической системе вообще свойственна огромная вариабельность: два разных человека, приняв одну и ту же таблетку нурофена из одного и того же блистера, получат разную степень анальгезии и разный спектр побочных эффектов, потому что они люди, а не роботы. В превосходной степени это заявление применимо к человеческой психике: там, где мы твердо не знаем законов работы системы (а в психологии мы далеки от понимания нейрофизиологии формирования личности и проч.), мы не можем однозначно проводить связи между причиной и следствием. Полностью воспроизводим только коленный рефлекс. На данном этапе развития психологии как науки мы делаем вывод эмпирически, по сумме опыта, накопленного в общении с мужчинами, о том, как они функционируют. Все, что выходит за пределы этого опыта, мы маркируем как "так не поступают". Но надо вдуматься, с какими мужчинами мы имеем дело. Россия - страна со своими особенностями воспитания. Это касается возможности проявления чувств для мужчины. В зарубежах свои нормы, не всегда перекликающиеся с нашими. Главный герой - человек с депрессией и ПТСР. Его воспитали в полной депривации и с искажениями этических норм. Это накладывает отпечаток на эмоциональную гамму. Получается, чего я не видел - того нет, и мы в своем читательском восприятии не выходим за рамки "В Париже, чай, погано".
Исходя из всего выше перечисленного, мы имеем дело с фактом, который: а) не укладывается в нашу картину мира (выходит за рамки обычного опыта), б) требует большой эмоциональной отдачи, в) требует абстрагироваться от реальности и принять особые условия мира Янагихары. Так как границы вымысла и реальности размыты, мы примеряем ситуацию на себя, возникает неприятие поведения героя (я бы сделал иначе), страх самой возможности такой ситуации и перенапряжение при попытке адекватно использовать эмпатию, для которой у нас не хватает емкости. Напряжение, неодобрение и страх мы рационализируем единственным доступным способом - обесцениваем происходящее, так как уменьшение масштаба = утверждение нашей правоты. Отсюда и фикбук
-
-
11.05.2017 в 14:11